Единственный недостаток русской рулетки состоит в том, что она оставляет на волю случая решение, которое следовало бы принимать более сознательно и всякий раз заново. Я также со стыдом вынужден отметить, что каждый испытывает трусливое облегчение, если судьба на сей раз его пощадит, и это несмотря на решение, принятое раз и навсегда. Каждый из нас независим и на диво одинок, так что мы испытываем одних за счет других. А что если бы любовь к наживе возобладала над любовью к игре — к вольной игре смерти? Что если бы львы в гостиной инициации прятали в своих когтях какую-нибудь крошечную кнопочку, которая повиновалась ноге — к примеру, того же Т. — и останавливала рулетку в нужный момент? Ведь наследство в итоге получил бы Т. Сама эта мысль недостойна меня — недостойна всякого представления о дружбе.
В пятнадцать лет, когда Феликс Мери-Шандо жил у иезуитов и уже принял их устав, настоятель вызвал его в навощенную до блеска приемную, провонявшую заплесневелым сукном и капустой. Мальчик услышал присказку о том, что Бог дал — Бог взял, в данном случае — единственного родственника, оставшегося у Феликса, который тогда неожиданно вспомнил деревенскую считалочку: «Жаба прыгала, скакала, чуть в болото не упала. Из болота вышел дед, двести восемьдесят лет. Нес он травы и цветы. Выходи из круга ты…» Косо и цепко уставившись в паркетный пол, настоятель не стал описывать, как дядя, с желтыми от мочи кальсонами на голове, в чем мать родила разгуливал по террасе Изола-Белла, декламируя Ариосто, пока чья-то неприметная безымянная рука не столкнула его в черные воды Лаго-Маджоре.
Прикрывая рукой рот и вращая глазами, жители Изола-деи-Пескатори еще долго судачили об этом человеке, который вдобавок сильно хромал. Потому-то его и сравнили однажды с Тайлераном в присутствии Феликса Мери-Шандо, услышавшего тогда эту фамилию впервые. Ему досталось царское наследство от дядюшки, который отправился удобрять всеми своими фосфатами кувшинки Лаго-Маджоре.
9 июля 18**
Сегодня утром, складывая мое белье, Тереза обнаружила на манишке пятно крови.
— Вы поранились?
— Нет, пустяки, кровь из носа.
— Но я ничего не заметила на ваших носовых платках…
Она смотрит на меня тем застывшим, точно заплесневевшим взглядом, что порою бывает у слуг. Им следовало бы отреза́ть язык, как малайцы поступали в прошлом с рабами. Но я ценю Терезу за ее монашескую внешность, взгляд лукавых глазок под линзами очков, змеиную улыбку до ушей, руку-сосиску, сдавленную ручными часами из позолоченной латуни, и за эту постоянную затаенную дрожь, напоминающую о мотогонках. Тереза, говорящая слабым, приглушенным голосом, к тому же еще и пронырлива, но я признателен ей за то, что она лишь сдержанно потакает своему любопытству, словно бесплатному удовольствию.
А правда наверняка от нее ускользает.
Правда, несомненно, ускользала и от господина Феликса Мери-Шандо, который, слепо полагаясь на превосходные рекомендации Терезы и изысканность ее суфле, не ведал о том, что она неоднократно находилась в психиатрической лечебнице и отбыла превентивное тюремное заключение по неподтвержденным подозрениям.
Комнаты служанок выходили в обширный аттик.
— Это твоя молескиновая сумка, Луиза?
— Какая еще сумка?
— Сумка… Она же была вон там… Ишь ты — и след простыл…
Любопытная Тереза весь вечер думала над тем, где же сумка, что в ней могло находиться, почему она исчезла и почему Луиза солгала.
20 января 18**
Помимо оружия, сложенного у Т., у большинства из нас есть личный револьвер — домашний питомец. Оружие-антимахина, которое в свой черед становится махиной, но в любом случае воплощает волю, направленную к цели. Это не значит, что оружие не должно быть красивым. В Японии клинки церемониальных сабель или кинжалов, служивших для свирепой бойни под названием сэппуку, покрывали незаметными извивами в форме облаков, количество которых указывало на оружейного мастера. На револьвере есть блики скарабеев, отблески мясных мух, мрачная синева, завораживающие тени. Ну и внутри, собственно говоря, пуля. Желудь, упавший с дуба, булыжник Давида, семя, с силой выброшенное из распустившегося пурпурного венчика бальзамина. Пули, отливаемые, согласно преданию, с дьявольской помощью и всегда попадающие в цель, вдохновили Иоганна Штрауса на создание польки «Teufelskugeln», но я в первую очередь вспоминаю, как Ян Потоцкий отшлифовал до нужных размеров серебряный шарик, возвышавшийся над крышкой его чайника, и выстрелил им себе в висок. «Стены комнаты были сплошь забрызганы». Вот что сильнее всего огорчает. О последней же пуле я задумываюсь частенько.
Полный, как Силен, Гиацинт пришел прополоть террасу. Все утро он трудился у могил Иври, выпрямляя и обрезая растения между жемчужными венками. Пальцы у него были костлявые, а глаза блестели в глубоких впадинах орбит. Плющ на террасе рос очень быстро. Это дионисийское украшение, зеленое во все времена года, олицетворяло неизменность всякой силы и настойчивость всякого желания. Оно также воплощало бесконечный цикл перемен и смерти, пока незаметно ползло от террасы к дому — к «Селене».
20 сентября 18**
Журналистская братия надрывает глотки из-за большого процесса об отравлении, проходящего в закопченном городе Клермон-Ферран. Разведенную супругу мастера-металлурга вместе с ее детишками от двух до четырех лет отправила посмотреть, какая погода в аду, их соседка, бакалейщица по профессии. Ремесло бакалейщика сохраняет архаичный привкус: тут же вспоминаются не лапша или корнишоны, а засахаренные фиалки, которыми торговали итальянские купцы, наряду с эликсирами для кожи и смертоносными надушенными перчатками. В бакалейной лавке, а возможно, и в самих бакалейщиках есть что-то магическое. После того как колесовали и сожгли на Гревской площади бакалейщика-отравителя Дерю, его еще долго встречали с распятием в руке, глухо бормочущим: «Я ищу свою плоть и кости». Бакалейщица из Клермон-Феррана отпускала, смотря по настроению и случайной симпатии, подпорченные пралине или драже с начинкой из инсектицидов. Фотографии жертв доставляют удовольствие, которое обычно вызывает успешно провернутое дельце, но снимки самой бакалейщицы развенчивают самые дорогие нам мифы. Куда подевались все эти убивицы высокого полета, все эти локусты, повиновавшиеся голосу наживы и безумия, все эти замарашки-сирены, зубами разгрызавшие вены? Где тень Эржбеты Батори в испачканных кровью шубах? Где Бренвилье, поднимающая на судей озёра лазурных глаз с черными лебедями по центру? Дожидаясь лесов и замков, вписанных бурыми чернилами в завещания, живут они в царстве снов и духоты, в подземелье, отданном во власть корням мандрагоры. Они изумляют нас, подобно пауку-птицееду или большой экваториальной гарпии.
2 февраля 19**
Мое преступление было идеальным. Но если когда-либо совершалось беспричинное убийство, в нем все же было больше изящества, ведь четкая мотивация предполагает, увы, заурядность. Хотя мотивация заключалась в логическом завершении того, что я лицемерно облекал лучезарной абсурдностью. Помимо наследства, я получил удовольствие, а также утолил издавна питаемую ненависть. Я мог бы сожрать часть плоти, если бы этому не противоречил способ избавления от трупа. Я читал, что в Китае готовят лечебный отвар из зародышей, извергнутых при выкидышах, чтобы ничего не пропало зря. Каким бы юным вы ни были, вас все равно можно съесть. И вас можно съесть, каким бы вы ни были старым, если вспомнить египетские мумии, которые стирают в порошок и через Венецию развозят по всей Европе под видом афродизиаков.
Вчера, как раз в силу некой беспричинности, мы отказались от игры. Мы страшно напились. Кое-кто валялся на полу. В любом случае, не следует расставаться с жизнью пьяным. На свете много людей, которым надлежало бы уйти вовремя. Они пускают слюни, орут, гадят под себя, мочатся на инвалидные кресла и пытаются вцепиться ногтями в санитарку, маразматики беспрестанно теребят свои вялые синюшные члены, неподвижно лежат на пеленке с зондами в каждом отверстии, привязанные толстыми хлопчатобумажными веревками, и вращают лишь перепуганными глазами, пока в нос им вливают питательный состав. Это может длиться месяцами, годами, смрад стоит невыносимый, а когда нотариус наконец зачитывает завещание, раздаются лишь крики досады, удары кулаками по столу да грубые ругательства.
— Это уже никуда не годится, девочка моя, ты постоянно все теряешь… То свои башмаки, то кастрюлю… А вчера еще и эту черную сумку… Если это не прекратится, я расскажу господину.
Луиза — с веснушками на бледной коже, похожей на манку, посыпанную корицей, — не знала что ответить. Терезы она боялась.
В ночи полнолуния Тереза засиживалась допоздна на кухне с делфтским кафелем, пока мсье Феликс Мери-Шандо размышлял на втором этаже о превратностях русской рулетки — этой лотереи для богатых, забавы Прекрасной эпохи.
Здесь можно перемотать кинопленку обратно до того дня в 1841 году, когда между посещением дантиста и возвращением в школу вклиниваются немного свободных часов. Каникулы. Дядя, непристойный паяц с обоссанным нижним бельем на голове, и путти, жестикулирующие посреди урн и пальм грандиозного гопурама на Изола-Белла. Огромная тень под рокайлями. Уже сильная для пятнадцати лет рука. Тот, другой, голый, невнятно, но зычно декламирует Ариосто. Тело пробуждает в черных водах гулкий отзвук, словно заполняющий собою весь мир. Никто ничего не слышал. Никто ничего не видел. Он быстро сел в поезд. Исчезновение заметят лишь спустя несколько дней. Только через пять недель обнаружат тело, которое, поначалу раздувшись, как бурдюк, станет затем, наоборот, пергаментным, точно мумия инков, — бурое и высушенное. Лишь тогда святые отцы известят заинтересованное лицо.