Расследования не было. Он упал просто так, сам по себе, поскольку был «с приветом». Даже мысли никогда не возникнет о том, что is fecit cui prodest[3].
Впрочем, это был не единственный мотив, а исполнитель ни секунды не был подозреваемым.
27 мая 19**
До моих ушей дошли слухи о том, чего я до сих пор не знал. Разорившийся бывший и первый владелец повесился в аттике. «Если ты доведен до недостойного положения, спокойно уйди из жизни», — говорит Марк Аврелий. Но зачем дожидаться недостойного положения, если беспричинность возвышает всякий поступок? И почему бы не умереть счастливым?
Господин Феликс Мери-Шандо был бы еще счастливее, если бы не преклонный возраст. Так, ему пришлось отклонить приглашение на Бал попугаев, устроенный принцессой Мюрат в здании Оперы, где Поль Пуаре произвел фурор, сочетав фиолетовый цвет с красным.
У господина Феликса Мери-Шандо были свои интимные радости, когда он, например, мысленно живописал страшные катастрофы и великие битвы — «Плот "Медузы"» или Взятие Константинополя. Поэтому гибель «Титаника» разбудила его воображение, и он представил себе заключительную панику, сменившую первоначальное легкомыслие, — божественная картина.
В Прекрасную эпоху смерть наступала не так быстро, как после Первой мировой, но затем было самое время наверстать упущенное. Гераклитова река катила свои черные волны, и в целом это был период отдыха, долгая пауза, десятилетняя отсрочка Буржуазных безумств. Хотя господин Феликс Мери-Шандо еще оставался на этом свете, он все же дистанцировался от современных реалий, как-то: автомобиль или юбка-брюки. Он помаленьку старел. Тереза — тоже, ну а Луизу Пра сменила Эмили Менье, которая, как и старый Жак Руэ, жила в городе. Эмили Менье била слишком много посуды, а Жак Руэ, скованный ревматизмом, с превеликим трудом исполнял обязанности камердинера. Когда он умер, господин Мери-Шандо не стал искать ему замену, отчего работы Терезе прибавилось.
Тогда Тереза Пютанж приняла непростое решение.
Игроки в русскую рулетку уходили один за другим, но не так, как фигурки в часах, что в конце концов возвращаются, а навсегда — как десять негритят у Агаты Кристи. Неведомо для себя, она зигзагом спускается от Донасьена, — начиная с письма, в котором Детервиль рассказывает Валькуру историю Леоноры, — к готическим ужасам миссис Рэдклифф, с тем чтобы Уилки Коллинз наконец установил связь между «Женщиной в белом» и загадками дома священника, предоставленного размышлениям мисс Марпл. Впрочем, не все умирают от русской рулетки. В 1912 году Анжель Мерсье сбил на улице Санса фиакр. Она умерла два часа спустя, и можно предположить, что последним ее словом было «Селена». Ведь это она назвала так виллу. Ну а мадам Супе, не исчерпавшая своего неисчерпаемого запаса трюизмов, тоже вскоре умерла, совершив эту гигиеническую процедуру — следствие рака поджелудочной железы — у себя в постели. Дабы отвлечься от происшествия, Жоашен Супе произвел подсчеты и вычислил, что вполне можно приобрести новую недвижимость. На улице Сен-Пер как раз продавалось за бесценок весьма обветшалое, но при этом весьма благородное здание.
Один из двух прохожих, шестнадцать лет назад следовавших вдоль железнодорожных путей и обсуждавших корыстолюбие Жоашена Супе, держал в Сен-Манде магазин химикатов. Консьержка этого склада поручала его охрану одной подруге, когда проводила вторую половину воскресенья у своего сына, в Шарантонской психиатрической лечебнице. Там-то она и встретила, а затем постепенно перетянула на свою сторону Терезу Пютанж. С годами между ними установилась прочная связь, скрепленная камамбером консьержки и изысканным шампанским, стащенным у господина Феликса Мери-Шандо.
Изредка по воскресеньям Тереза смотрела сквозь оконные стекла вослед консьержке, уходившей с кошелкой в руках. Затем она снимала один из ключей, висевших на дощечке между раковиной и шкафом для посуды.
Хотя Тереза Пютанж и сумела увильнуть от органов государственного призрения, зато она угодила в чистилище сиротского приюта — большую хибару цвета железа, возвышавшуюся над беррийскими холмами. Приютом заправляли монашки, и он представлял собой, главным образом, рукодельню, где сгорбившиеся девушки в рабочих блузах шили для какого-то фабриканта, монотонно читая бессмысленные молитвы. Они никогда не мылись, и едкий запах грязных тел, аммиачных выделений и пота придавал отвратительную остроту запаху жирного супа из отходов скотобойни. Девочки были лишены всякой личной собственности, за ними непрерывно следили, и даже дверь дворовой уборной, замерзавшей зимой, где эти несчастные подтирались своими рубашками, никогда не закрывалась.
Затем Тереза научилась у одной благонамеренной вдовы работе по дому и, в корне улучшив свои навыки, мало-помалу поднялась по ступеням лестницы для прислуги, пока наконец не оказалась в услужении у господина Мери-Шандо. Прискорбная пауза — пребывание в Шарантонской психиатрической лечебнице — незаметно внедрилась между рукодельней и службой у благонамеренной вдовы: монашки страшно возбуждались, когда Тереза услаждала их конвульсиями, сардоническим смехом и закатыванием глаз. Один пока еще не сошедший с ума врач лишил их надежды на чудесную дьявольскую одержимость и передал Терезу Пютанж в Шарантон. Внезапная смерть благонамеренной вдовы, к которой она затем поступила, вызвала подозрения улиц злонамеренных, следящих, как всем известно, за неудовлетворенными служанками, и Терезе пришлось несколько недель провести в тюрьме. Против нее так и не смогли выдвинуть никаких достаточных обвинений, за недостатком улик, которые бы наглядно демонстрировали целый ряд необъяснимых смертей.
Тюрьма напоминала сиротский приют, и потому Тереза поскорее симулировала те же симптомы, что привели ее в больницу. Надолго она там не задержалась и, к счастью, нашла место у второй вдовы, которая, однако, осталась в живых и от которой она затем ушла. Вооружившись полученными от нее отличными рекомендациями, Тереза поступила на службу к господину Феликсу Мери-Шандо. Она была очень опрятной, безупречно выполняла свои обязанности и не забывала изысканных рецептов, которым научилась у второй вдовы. Господин Феликс Мери-Шандо был доволен Терезой, а ту вполне устраивало ее положение. Она очень любила «Селену» — любила так сильно, что мечтала стать ее единственной хозяйкой, даже невзирая на призрак черной молескиновой сумочки, действовавший на нервы.
Жоашен Супе, в ночной сорочке, обшитой голубым кантиком, сидел на краю своей кровати. Обветшалое, но благородное здание на улице Сен-Пер приносило изрядный доход, вилла «Селена» — и того больше, а паскудный свинарник в 19‑м округе бил рекорды. В общем, имелись все основания быть довольным. Но после смерти мадам Супе, чей трубный глас больше уже не раздавался, квартира на улице Ришелье казалась совсем пустой, и, уставившись лебедиными глазами на коричневую фотографию покойницы в рамке с настоящими камешками, Жоашен Супе подумывал о повторной женитьбе — причем выгодной. Кто знает — быть может, на вдове аукциониста Мелена?.. Нужно об этом подумать, тем более что бордель обходился в итоге дороговато. Жоашен Супе сделал глоток подслащенной воды, аккуратно поставил стакан на малиновую салфетку на прикроватной тумбочке, а затем со вздохом в последний раз взглянул на фотографию Марты Супе и погасил лампу, хотя еще не было и десяти.
Тем же вечером Гиацинт Лабиль и его сын Жером сидели друг напротив друга, скрестив руки на покрытом клеенкой кухонном столе. Перед каждым стоял стакан дешевого красного вина, и эту симметрию идеально завершал обелиск уже пустой бутылки по центру. Кукушка только что выскочила из своей коробки и проскрипела десять часов.
— Садовником ничего особо не заработаешь, — сказал шестнадцатилетний паренек.
— Но растения…
— Нет, понимаешь, я и так на кладбище, и лучше уж быть могильщиком. Честно говоря…
Старик прокашлялся.
— Раз ты так считаешь… Но ведь бывают еще и эксгумации… Тяжкий крест для могильщика.
Паренек пожал плечами. Коммуна Иври на могильщиков не скупилась. Выпадали и премии.
— Да, могильщик.
Тогда отец поведал о скрипящих гробах, о том, что видел сам, но, главное, о том, что рассказывали другие могильщики. Он поведал о привозившихся в ведрах останках. Да, эксгумации… Черви там всякие, ну ты же понимаешь… Запахи. Нос надо платком затыкать. Люди из похоронного бюро, тамошнее начальство следит за работой. То жижа, то мумия. Ведь растения лучше, правда?.. Подстриженный самшит так хорошо пахнет. Изредка подправить жемчужные венки…
Паренек молчаливо упирался, стиснув в кулаке стакан с красным.
— Ну тогда как хочешь, — наконец сказал, вставая, отец. — Раз уж мы оба здесь оказались, выбью для тебя местечко.
Господин Феликс Мери-Шандо, который, фантазируя о великих убивицах, изумлялся в своей дневниковой записи от 20 сентября 18** года плебейкой, торговавшей копченой селедкой, не умел заглядывать в будущее. Ему вскружила голову заболевшая раком и раскаявшаяся Виолетта Нозьер, которая наливала кофе из цикория и сивуху охранникам шлюза под лубочной картинкой с Сакре-Кёр. Быть может, бакалейщица из Клермон-Феррана кончила бы точно так же, кабы не ведала тайн великого искусства.
Господин Феликс Мери-Шандо не только не умел заглядывать в будущее, но и не ведал о смесях, которые с широкой раболепной улыбкой специально для него готовила Тереза. То были мерзостные и примитивные соединения тартрата сурьмы или сурьмяного винного камня, тонкие порошки голубовато-белого цвета, чей сладковатый привкус сливался со вкусом легких блюд и пирожных, так нравившихся господину Феликсу Мери-Шандо.
Тереза Пютанж действовала неторопливо, осторожно, малыми дозами, руководствуясь жестокими и нелепыми мотивами. В своем безумии она надеялась на огромную часть наследства, повинуясь импульсам, проистекавшим из социальной озлобленности и одновременно из подавляемого либидо. Она травила, прежде всего, потому, что была прирожденной отравительницей, как другие рождаются с каким-нибудь дефектом, например, с искривленной ступней.