Жилище было едва обставлено. На первом этаже разбросаны несколько разрозненных стульев, буфет в стиле Генриха II, тяжелый стол и три кресла «жаба» перед гипсовой статуей Богоматери Лурдской, а второй этаж занимали два шкафа и кровати, покрытые красными перинами. Жилицы все же позволили себе единственную роскошь — зеркало во весь рост, чтобы можно было убедиться, что одежда не сидит вкривь да вкось. Мадам Жозефина Картье решила поместить разнообразные сундуки и чемоданы в аттике, и их поставили в бывшей комнате для служанок. Если черная молескиновая сумочка ненароком и являлась мадмуазель Азаис, та, наверное, принимала ее за имущество своей опекунши.
Роза, которую Леонтина подарила Люсьену и которую тот держал в зубах, уже успела завянуть, когда 2 августа 1914 года они приехали на Восточный вокзал. Леонтина еще долго стояла и махала носовым платком, после того как Люсьен растаял на горизонте. Она получила от него всего два письма. В сентябре, в коммуне Эпарж, что в О-де-Мёзе, его разорвало на куски шрапнелью: в грязь полетели красные клочья, кусочки мозгов, глазные яблоки, кишки и прочие неприглядные ошметки, настолько раздробленные, что это противоречило возвышенному уделу Неизвестного солдата, не отвечавшему, впрочем, принципам самого Люсьена. Поскольку они с Леонтиной не были женаты, о его смерти она узнала лишь случайно и сообщили ей об этом с ехидцей, как тогда было принято говорить с сожительницами. Два месяца она проревела навзрыд, а затем вернулась к прежней привычке еженедельно готовить тушеную говядину с овощами, когда окунулась в любовную идиллию с мужчиной, который потерял руку, подорвавшись на мине.
Мадам Картье и мадмуазель Азаис отвечали на приветствия Леонтины очень холодно. Нельзя же себя компрометировать. Точно так же думали и обе дочери бывшего морского офицера, проживавшего на вилле по соседству с «Селеной», когда по чистой случайности столкнулись с Констанс на выходе с мессы. От легкого кивка на их шляпках закачались цветы, а мадмуазель Азаис, которой сначала хотелось завязать разговор с людьми своего возраста и исповедания, сразу поняла, что те не жаждут якшаться с машинисткой-стенографисткой.
Вечерами повсюду было темно, ни единый лучик света не просачивался из затемненных окон, и лишь звезды усеивали своими огоньками черные воды реки. Дни были и того унылее: прохожие торопились, как будто чего-то стыдясь, а военные и санитарки из Красного Креста превосходили их на улицах своим числом. Мадам Картье, для вида сетуя на ограничения, пусть и не слишком тягостные, налагаемые войной, в глубине души ликовала: положение идеально устраивало ее скупую натуру. Сахар заменили на мед, но еще оставался кофе, экономили на отоплении и свете, а картошка нередко вытесняла все прочие блюда. Правда, доходы мадам Жозефины Картье значительно сократились, поскольку фирма покойного мужа не обладала преимуществом военных заказов, а бывшего управляющего сместил недотепа. После того как мадмуазель Констанс Азаис уплачивала за проживание, у нее не оставалось почти ни гроша. Она томилась, и дьявол навевал ей грезы. Как-то в воскресенье, штопая на террасе чулки, она заметила за оградой соседок, игравших в волан с двумя молодыми офицерами в увольнении. Хоть душа ее и не была низменной, она все же испытала ревность. На следующий вечер, листая под лампой благочестивую книгу, мадмуазель Азаис обнаружила там литографию, на которой Иаков боролся с ангелом. Она признала себя побежденной, решила состричь волосы и продать их, не предупредив об этом мадам Картье.
Шевелюра была роскошная, до самых коленок. При каждом взмахе ножниц мадмуазель Азаис повторяла про себя, что начинается новая жизнь. Это означало для нее всего лишь некоторое отстранение от повелений и обрядов мадам Картье, шаткую и в то же время решительную независимость, позволявшую одеваться по-своему, и свободу ставить вазу справа или слева на комод в своей комнате. Парикмахер, купивший у нее волосы, заплатил ровно столько, чтобы хватило на шляпку.
В конторе все ухмылялись у нее за спиной, и она это смутно чувствовала. Глухонемая враждебность, смешанная с запахом трафаретов и бумажного хлама, была неотъемлемой чертой этого жестко-мягкого мирка под зелеными фарфоровыми абажурами. Дамы из ассоциации мирян недовольно надули свои постные физиономии. Ну а мадам Картье мгновенно отреагировала:
— Как мне это не нравится! Мне это совсем не нравится, Констанс. Вы могли бы спросить о моем мнении.
— Как раз наоборот…
— Что вы сказали? Как раз наоборот!..
Мадмуазель Азаис, мывшая посуду, ничего не ответила. Избавившись от бремени своей шевелюры, она ощущала новую легкость и словно выпархивала в открытое окно.
— Вы же понимаете, что это в некотором роде акт неповиновения!
— Вы ничего мне не запрещали.
— Вы ни о чем меня спрашивали.
— Мне кажется, мои волосы принадлежат только мне.
Стакан выскользнул у нее из рук и разбился на полу, а мадам Жозефина Картье воспользовалась случаем и, пронзительно закричав, сделала несколько ехидных намеков на непомерные расходы, а также изрядное христианское милосердие, не оплаченное взаимностью. Мадмуазель Констанс Азаис отделалась молчанием.
Теперь, когда больше не нужно было ежедневно укладывать неуклюжими руками прическу, она могла поваляться в постели подольше — преступный соблазн по мнению мадам Картье. Но эта новая свобода не помешала раскрытию долгое время таившихся неврозов, и вот однажды, услышав о том, что воды Изера наполнились кровью, мадмуазель Азаис упала в обморок, или, возможно, просто притворилась. Как-то ночью она встала и сомнамбулой стала блуждать по дому, пока не добралась до чердака, где с криком проснулась. Вскоре она уже каждый вечер слышала шаги в аттике: мадам Картье тоже их слышала и, не понимая что к чему, возложила ответственность за эти странные звуки на свою воспитанницу.
Однорукий любовник Леонтины приходил все так же регулярно, но тушеную говядину с овощами сменил картофельный суп. Запах стал мягче. Из-за плохого отопления на внутренних стенах «Селены» вздулись от сырости пузыри. Когда кончится война, говорила Жозефина Картье, собственник должен будет сделать в комнатах ремонт, но Жоашен Супе возражал, что это дело рук самих жильцов.
Весной 1917 года, когда «Толстушка Берта» бомбила Париж, отголоски этого неистового грохота встряхнули всю округу. Лето было хмурым и пасмурным, зима — суровой. По черным водам Марны плыли льдины, и, ступая по заиндевевшей траве на лужайке, мадмуазель Констанс Азаис одиноко смотрела им вслед, закутанная в старое пальто. Она возвращалась к себе в комнату, когда от сырого воздуха начинала слишком сильно кашлять. Тогда ожог, полыхавший в груди, напоминал о Мадонне, пронзенной кинжалами и сулящей вечное спасение.
Леонтина нашла в Исси-ле-Мулино работу подоходнее, порвала с одноруким и съехала из подвала. На дне выдвижного ящика она все еще хранила фотографию Люсьена, которая была плохо закреплена и с годами выцвела.
На улицах встречалось множество калек и ослепших, что протягивали вперед дрожащие руки, исследуя изменившийся мир, а седоусые отцы семейств наяривали «Полк Самбры и Мааса». Истерия, вызываемая всякой победой, возвестила о необузданности «ревущих двадцатых» с лимонными Торпедо, короткими платьями, расшитыми железным жемчугом, а вскоре и с чарльстоном. Можно было говорить не о прогрессе, а скорее, о передышке. Было время «до» и «после», особенно в городах, а деревня всегда оставалась тяжеловесной, как тамошний хлеб.
«Селена» выглядела усталой.
С тех пор как мадмуазель Азаис состригла волосы, она стала сама открывать свою нечастую почту, и мадам Картье это немного раздражало. Как-то вечером, возвратившись из бюро, Констанс обнаружила толстый, очень некрасивый желтый конверт. После долгих поисков нотариус в конце концов напал на ее след и сообщал сногсшибательное известие: она получила наследство. Причем немалое, ведь досталось оно от далекой кузины, вышедшей замуж за крупного промышленника из Местре, который сколотил состояние на роскошных кожах. Оба супруга погибли в железнодорожной катастрофе, не оставив ни потомства, ни родственников, так что, в соответствии с весьма запутанной юридической цепочкой, все имущество переходило к Констанс Азаис. Надев уже полинявшую шляпку, она села на поезд до Парижа, а затем, боясь помять в метро юбку, приехала на такси на улицу Четвертого сентября, где, смущенная великолепием письменного стола эпохи Второй империи, выслушала перевод документов и обомлела.
Она сделала очень щедрый денежный подарок мадам Жозефине Картье, которая отказывалась понимать причину расставания: ведь они прожили вместе тринадцать лет. Теперь Констанс была свободна — она была богата. В последний вечер, сидя в своей комнате на вилле «Селена», с еще открытым чемоданом на полу, мадмуазель Азаис всплакнула, пожалев о своих волосах. Ей хотелось доехать до Венеции на «Восточном экспрессе», но не хватило смелости. Слишком гордая для третьего класса и слишком сдержанная для первого, она разместилась во втором.
Венеция показалась настолько нереальной, что Констанс почувствовала себя на том свете, уже умершей, и не удивлялась, когда с пением проходили колонной мужчины в черных рубашках. Она не знала ни слова по-итальянски и при помощи агента по недвижимости продала три виллы, которые даже не успела осмотреть и одна из которых, расположенная на берегу Лаго-Маджоре, находилась как раз напротив Изола-Белла. Затем сняла квартиру рядом с Сан-Самуэле, в старинном палаццо с трехлопастными окнами. Вечерами там было свежо, и по ночам мадмуазель Азаис хрипло кашляла. Однажды, включив лампу, она увидела, что носовой платок насквозь алый. Врачи посоветовали Лазурный берег, но, уже глубоко одурманенная Венецией, она напоминала тех водохлебов, что пьянеют лишь от одного бокала вина. Не в силах расстаться с городом, мадмуазель Азаис каждый день долго бродила по заколдованному лабиринту, но писать ей было некому. В музеях и церквях она застывала на много часов перед наготой святых мучеников, однако когда мужчины смотрели на нее слишком пристально, быстро закрывала уже полупрозрачными веками глаза, которые теперь заполняли почти все лицо. Венеция хорошо подходила для того, чтобы здесь умереть, но мадмуазель Азаис прожила еще почти два года, не в силах привыкнуть к свалившейся на нее роскоши и не сумев понять, какие перемены несли с собой полчища Муссолини. Однажды вечером, дрожа от лихорадки в плотном платье из белой шерсти, она составила завещание в пользу монастыря, где ей приглянулся окровавленный и томный св. Себастьян. Она умерла, скосив взгляд на необыкновенный рубин, который в последний момент неожиданно купила: его блеск напоминал багрец святых мучеников и кровавую мокроту дев-отступниц. На смертном одре мадмуазель Констанс Азаис походила на фигуру с картины Данте Габриэля Россетти. Дождливым днем погребальная гондола отвезла ее тело на остров Сан-Микеле. Изредка на обраставшую мхом могилу садилась заблудившаяся чайка, обращая жестокое птичье личико к небесам.