Дом напоминал заброшенную могилу и был безутешной эпитафией упадку.
– Он совсем не такой, каким я его запомнила, – сказала мать и крепко сжала губы. – Неужели у Жиля кончились деньги? Не может этого быть! Как же он мог довести это место до такого состояния? Жиль был такой веселый, такой утонченный! Думаю, он произведет на тебя впечатление, Марк. Он высокий, с чудесной улыбкой и великолепными манерами. Он красив.
Но люди меняются. Когда дверь наконец отворилась, я понял, почему Жиль Пенмар ни разу не съездил в Лондон, чтобы лично защищать свои интересы, и с такой суровостью похоронил себя в Пенмаррике. Медсестра вкатила кресло: в нем сидел инвалид – ссохшийся, сгорбленный, с изрезанным морщинами лицом и безжизненными глазами. Впервые в жизни я видел человека, столь близкого к смерти и все же на удивление живого.
Когда медсестра ушла, я ждал, что мать заговорит, но она не смогла. Повисло долгое молчание. Жиль смотрел на нее, не на меня. Вряд ли он даже заметил присутствие другого человека. Темными, усталыми глазами он смотрел только на нее и после долгой паузы медленно произнес:
– Как хорошо ты выглядишь, Мод. – Он словно был до известной степени удивлен ее очевидным здоровьем и непоблекшей красотой.
– Жиль, – вздохнула мать. Больше она ничего не сказала. Только смотрела на него, но вскоре я увидел, что взгляд ее переместился на потрепанную мебель, окутанную пеленой заброшенности.
– Я потерял интерес, – объяснил Жиль. – Я потерял интерес уже давно, когда начал болеть. Я продолжал бороться ради Реймонда, а теперь, когда он мертв, мне все безразлично.
– Да, – сказала моя мать. Казалось, она не могла говорить. Она повернулась, словно не в силах больше на него смотреть, и увидела меня, стоящего в тени. – Марк.
Я сделал шаг вперед. Человек в инвалидной коляске равнодушно взглянул на меня.
– Жиль, это Марк.
Он не произнес ни слова.
– Как поживаете, сэр? – деревянным голосом спросил я.
Он продолжал хранить молчание. Все его силы были сосредоточены во взгляде на меня, и хотя я приготовился услышать, что похож на Пенмаров, он этого не сказал.
– Я слышал, – в конце концов произнес он вежливо, но в голосе его звучал металл, – что вы талантливый историк. Позвольте мне поздравить вас с этим.
– Я… благодарю вас, сэр.
– Ваш отец достаточно известный историк, верно? Как он, должно быть, рад, что сын следует по его стопам, не правда ли, Мод?
Мать стала пунцовой. Я никогда раньше не видел ее смущения. А я-то всегда считал, что ее невозможно вывести из равновесия.
– Вашего отца я не видел много лет, – сказал мне Жиль, – но хорошо его помню. Он был одним из немногих честных джентльменов, которые переступали порог этого дома. Прекрасный человек. Мне было приятно узнать, что свои вкусы и интеллектуальные предпочтения вы унаследовали от него, а не от семьи вашей матери. Я бы не оставил мою собственность человеку, который унаследовал худшие черты Пенмаров.
У моей матери даже шея покрылась уродливыми красными пятнами. Я и не предполагал, что она может долго молчать.
– Ну, Мод, – холодно обратился он к ней, – поскольку я быстро устаю, давай сразу перейдем к делу. Мое состояние уменьшилось из-за огромных издержек на судебные расходы, но оно все еще внушительно. Я предполагаю треть оставить своим приемным детям, Харри и Клариссе, и две трети твоему сыну. Эти две трети включают дом. Я не вижу причин оставлять ему больше, поскольку в свое время он унаследует твои деньги и состояние своего отца, так что и две трети – слишком щедрая сумма. Я принял такое решение только потому, что мы с Харри в настоящий момент не ладим и я не хочу оставлять ему и пенса. Полагаю, что это тебя устраивает.
– Да, сэр, – сказал я, поскольку моя мать все еще не могла говорить. – Благодарю вас.
Он посмотрел на меня.
– Я бы пригласил вас остаться погостить в доме, чтобы вы могли освоиться здесь, – сказал он, – но, боюсь, вы столкнетесь с неприязнью со стороны Харри и Клариссы и вскоре захотите уехать. Разумеется, вы им очень не нравитесь. Жаль, что я их усыновил, но они были сиротами, а моя жена настаивала, поэтому я согласился. Клариссу я люблю, но Харри всегда был и остается для меня большим испытанием. – Он потянулся к звонку, но был для этого слишком слаб. – Позвони вместо меня, пожалуйста… Спасибо. Мод, прежде чем я вернусь к себе в комнату, не хочешь ли ты сказать мне что-нибудь еще?
Но она покачала головой.
– Значит, договорились, – проговорил он слабым голосом. – Я вызову юристов и составлю новое завещание. Как только оно будет готово, я распоряжусь послать тебе копию, чтобы ты убедилась, что теперь я держу свое слово немного лучше, чем двадцать два года назад.
В глазах ее заблестели слезы. Она вдруг постарела, охваченная горем, слишком сильным, чтобы его можно было скрыть.
– Жиль…
– Ты была права, – сказал он. – Мне следовало жениться на тебе. Но я был слаб и жаден, я хотел угодить твоему отцу, чтобы унаследовать его деньги и жить в его доме. У тебя были все основания преследовать меня судебными исками, самые веские основания, какие могут быть у женщины. Ведь ты делала это не из любви к справедливости, правда, Мод? И не из любви к правде, и не во имя чести или какого-нибудь другого возвышенного принципа, правда? Это была месть. Ты об этом когда-нибудь говорила своим юристам? Или твоему любимому братцу Роберту Йорку? Или сыну? Конечно нет! Тебе нравилось притворяться благородной, долготерпеливой, ведомой высокими принципами, но никак не разочарованной влюбленной женщиной, вечно думающей о грязной измене! Ну ничего. В конце концов ты выиграла. Как ты теперь себя чувствуешь, Мод? Ты понимаешь, что несправедливость побеждена справедливостью? Чувствуешь? Можешь признаться себе, что твоя позиция не имеет ничего общего со справедливостью и была лишь неутоленной жаждой на удивление мелочной мести?
– О Жиль, Жиль…
– Напоследок, чтобы обеспечить себе победу, ты даже объявила своего сына незаконнорожденным, не так ли? Ты специально извратила истину, чтобы добиться своей цели.
– Нет! Я никогда не лгу!
– Ты всю жизнь прожила во лжи, Мод. Почти семнадцать лет, с тех пор как умер твой отец и ты начала тяжбу, ты жила во лжи. Так что не трудись убеждать меня в своей правдивости.
– Но Марк твой сын! Я уверена… убеждена…
– Как ты можешь быть уверена или убеждена, если у тебя нет доказательств?
– Но…
– Правда состоит в том, что ты не знаешь, кто его отец. Так почему бы не извратить правду, притворяясь уверенной в том, в чем ты сама сомневаешься?
– Но, Жиль, я думала, что если скажу тебе…
– В самом деле, почему бы тебе и не сказать мне об этом, если ты ничего не теряешь? Да. Я понимаю, почему ты мне это сказала. Но зачем говорить мальчику? Я сразу понял, что ты это сделала. Это было жестоко и грешно, Мод. Ты не имеешь права использовать сына для своей личной мести.
Раздался стук в дверь, и в комнату вошла медсестра.
– Вы звонили, мистер Пенмар?
– Да. Увезите меня в комнату. И передайте, чтобы Медлин проводил гостей.
– Жиль…
– Не о чем больше говорить, Мод. Я на тебя не сержусь. Мне просто больше нечего сказать. До свидания, молодой человек. Желаю вам всего хорошего и сожалею, что у меня не было возможности узнать вас получше.
– Спасибо, сэр, – сказал я. – До свидания.
– До свидания, Мод.
Но моя мать не могла отвечать. Когда шорох колес коляски затих вдали в холле, она закрыла лицо руками и опустилась на ближайший стул.
Я притворил дверь. Мы остались одни.
Наконец она сказала, не глядя на меня:
– Я должна вести себя разумно. Конечно, я расстроена, Жиль болен, он явно умирает, дом… не такой, каким я его помню. Но… – Она поколебалась, прежде чем добавить со своей извечной высокомерной решительностью: – Но мы ведь можем переделать дом, не правда ли? Скромный ремонт, небольшая отделка, новая мебель… Он скоро станет таким же замечательным, каким был при моем отце. Я буду жить в башенной комнате, той самой замечательной башенной комнате, что выходит окнами на море…
Наступило время моей мести. Неподвижно стоя на вытертом индийском ковре, я посмотрел ей прямо в глаза и отчеканил:
– Нет, мама.
Она посмотрела на меня. Она ничего не понимала.
– Но ведь я, по крайней мере, могу выбрать себе комнату. Я настаиваю, Марк, что когда я буду здесь жить…
– Ты не будешь здесь жить, мама.
Она продолжала смотреть на меня. Когда я понял по ее глазам, что она начала осознавать всю невообразимость моей мести, то даже удивился, почему в эту минуту триумфа не чувствую удовлетворения, только неясную пустоту.
– Ты всегда говорила, что хочешь, чтобы дом достался мне, – вдруг сказал я, и голос мой был так спокоен, словно я и не любил, и не ненавидел ее, просто был безразличен к ее присутствию в этом темном, мрачном доме. – Скоро я его получу, и мечта всей твоей жизни исполнится. Но если ты думаешь, что мы сможем жить под одной крышей, боюсь, ты сильно ошибаешься. Я буду сам себе хозяин, но никогда – слабым отражением твоих желаний, как бедный кузен Роберт. Я и так слишком долго был у тебя на побегушках.
Она была так зла, что не могла говорить, а лишь дрожала от ярости. Потом вдруг начала, всхлипывая, умолять меня:
– Марк, пожалуйста… Я не вынесу… Пожалуйста… Я тебя люблю… Позволь мне остаться… Не отвергай меня…
И неожиданно мне захотелось, чтобы она осталась, захотелось ее благодарности, ее гордости за меня, ее любви. Я боялся открыть рот из страха, что выдам, насколько близок был к этой глупой и сентиментальной перемене. Но я заговорил. Я сказал так, чтобы она испробовала плодов своей собственной черствости:
– Я так решил, и ничто не изменит моего решения. Мне очень жаль.
Она начала кричать на меня, но мне было все равно. Я просто предложил ей покинуть дом без промедления и, когда мы добрались до экипажа, велел кучеру ехать в Пензанс через Морву.
– Морву? – сказала мать. – Морву? Зачем нам Морва?