– Что, Вольсингам?
Подняв голову, живописец сказал странным, глухим голосом:
– Здесь совсем нет зеленого. Ни одного мазка.
Второе убийство произошло через неделю и в точности по схеме, предложенной Себастианом Гриммом, что могло бы навести Гроссмейстера на определенные мысли – если бы жертвой не оказался сам Гримм. Создавалось впечатление, что именно он и никто другой писал текст «Игры о Безвременной Гибели молодого Себастиана Гримма от Безжалостной Зеленой Руки».
Труп журналиста нашли в канаве, разделяющей земельные владения обывателя Гюнтера Квинке и общинный луг. На лугу пасся скот. Пастух лениво бродил вокруг сада, пощелкивая кнутом и размышляя, не прилечь ли в теньке и не исполнить ли протяжную и тоскливую мелодию на своей сопелке, как и приличествует всем пастухам. Однако вместо этого он решил половить в канаве лягушек. Лягушки нужны были ему в качестве наживки, ибо на рассвете следующего дня он собирался на рыбалку и надеялся поймать жирного сома. Жирным сомом, добавим, пастух хотел умаслить девку по имени Гретхен, служившую в заведении матушки Хвои и за просто так не дававшую, – лишних же грошей у пастуха отродясь не водилось.
Однако оставим безымянного пастуха и его любовное томление и вернемся к покойному. Закатав штаны, пастух вошел в прохладную воду канавы и тут же наступил ногой на что-то твердое и скользкое, чему в канаве быть не полагалось. Пошарив в илистой жиже руками, он обнаружил лицо, а затем и все тело. Тут следует отдать пастуху должное. Вместо того чтобы истошно заорать, он аккуратно вытянул тело на берег и тщательно обшарил на предмет наличных и прочих ценностей – а лишь потом, удовлетворившись осмотром, заорал, замахал руками и помчался к дому обывателя Гюнтера Квинке.
Не прошло и часа, как труп лежал в прозекторской и над ним склонился Харп. Впрочем, и без Харпа видно было, что оба глаза Себастиана безжалостно выжжены, а на затылке, там, где у младенцев нежная ямочка, виднелся зеленый отпечаток пятерни. Там же красовалась и застарелая ссадина. Но еще интересней были тонкие ожоги, оставленные на груди, спине и горле убитого словно бы раскаленной проволокой.
Гроссмейстер стоял рядом с хирургическим столом, на котором работал Харп, и, покачиваясь с носков на пятки, предавался размышлениям. Лишь временами он делал шаг назад или в сторону, когда медик начинал слишком активно орудовать пилой и ошметки плоти и капли крови грозили запачкать серый служебный сюртук.
Размышления сыскаря сводились примерно к следующим соображениям.
Во-первых, Вольсингам явно не убивал Себастиана Гримма, потому что уже неделю сидел у Гроссмейстера в камере. Предположить, что он как-то просочился сквозь прутья, ночным туманом пролетел над городом и безжалостно прикончил журналиста, было попросту нелепо.
Во-вторых, таинственный преступник нагло издевался над следствием. Если в первом случае зеленые отпечатки и могли быть случайностью, то здесь уже явно ощущался злонамеренный и глумливый умысел. Вряд ли убийца бродил по Городу с ведром зеленой краски, непрерывно обмакивая в него руки. С другой стороны, это могло быть сделано и для того, чтобы увести следствие в сторону и приуменьшить значение пятен в первом происшествии.
И наконец, два выжженных глаза. Гроссмейстер помнил слова журналиста об Одноглазке, Двуглазке и пр., и уже тогда они показались ему нелепыми и нарочитыми. Либо, напротив, слишком уж проницательными. Возможно, Гримм что-то знал, и преступник (или преступники) хотел, чтобы это знание сгинуло вместе с ним?
Тут раздумья полицейского прервал треск, с которым отделилась крышка черепа. Гроссмейстер поморщился.
– Так что же вы установили, герр Харп? – спросил он. – Как и когда погиб Себастиан Гримм?
Медик протер окровавленной рукой забрызганное кровью лицо, отчего то совсем не стало чище, и ответил:
– Что касается того, как, мне потребуется провести дополнительные анализы на наличие в организме ядов. Насчет «когда» скажу точно, что прошлым вечером или ночью, за несколько часов до рассвета.
На это Гроссмейстер раздраженно подумал, что для таких выводов вскрытие было не нужно: пастух выводил стадо на луг до восхода и, несомненно, заметил бы, как злоумышленники швыряют труп в канаву.
– Его оглушили? – спросил он вслух. – Что там за синяк на затылке, рядом с меткой?
– Если и оглушили, то около недели назад – кровоподтек почти прошел, рана затянулась. Думаю, если это имеет отношение к убийству, то только косвенное…
«Неделю назад убили монаха. И тем утром братец Гримм выглядел совсем неважно», – подумал Гроссмейстер, но мыслями своими делиться не стал. Между тем медик продолжил:
– Далее, смерть наступила быстро, и в канаву сбросили уже мертвое тело, потому что воды в легких нет. Глаза, кстати, тоже выжгли посмертно. И все ожоги на теле нанесены посмертно, потому что нет признаков воспаления. Краска на шее масляная, и это определенно отпечаток пальцев. Жаль, что в Городе нет дактилоскопической библиотеки…
Тут он вздохнул. Гроссмейстер поморщился – все эти трюки из старых книжек его не впечатляли.
– Но и это не самое интересное, – с интонацией фокусника, извлекающего из рукава гадюку, объявил Харп. – Самое интересное мы обнаруживаем вот тут.
Полицейскому на мгновение почудилось, что Харп воскликнет что-то типа «опля‑ля», но лекарь обошелся без этого. Он просто приподнял крышку черепа убиенного. Гроссмейстер подался вперед и охнул. В мозг покойника словно сунули горящую головню – серовато-желтая мозговая ткань почернела, обмякла и скукожилась, и даже как будто начала подгнивать. Так выглядит губчатая шляпка гриба, спаленного летней жарой. Сыскарь вздрогнул. По спине пробежал неуютный холодок. Как и все в Городе, он с младенчества наслушался страшных сказок о Детях Леса. В том числе и о лозницах, о том, откуда взялось их прозвище. Ядовитая, тонкая, как леска, лоза, выстреливающая из кончиков пальцев (а в самых жутких историях – изо рта), прожигающая и дерево, и металл, и человеческую плоть, проникающая в глаза и уши…
– Вы думаете, что… – начал он.
– О-о, мы имеем дело с крайне любопытной ситуацией, – почти пропел Харп.
Он явно наслаждался поставленной перед ним научной загадкой, а также замешательством Гроссмейстера, своего вечного друга-соперника.
– А точней, мы оказываемся в ситуации кошки, ловящей собственный хвост. Либо кто-то очень постарался, чтобы в смерти несчастного Гримма обвинили лозницу. Либо его действительно убила лозница, но тогда она приложила массу усилий к тому, чтобы отвести от себя подозрение. Обратите внимание…
Харп дернул подбородком в сторону соседнего стола, где грудой была свалена одежда покойного.
– Рубашка и бриджи грязные, но целехонькие. А ядовитая лоза, если верить бабушкиным сказкам, прожигает плоть, кость и, конечно же, ткань. Значит, ожоги нанесены после того, как с жертвы сняли одежду.
– Либо он разделся добровольно, – для порядка заметил Гроссмейстер.
Конечно, вряд ли Себастиан Гримм был настолько безумен, чтобы лечь в постель с лозницей. На это могло хватить разве что герцога, да и то…
Харп нетерпеливо махнул рукой. Сейчас он был в своей стихии.
– Картина получается примерно следующая. Некто убивает молодого Себастиана с помощью неизвестного оружия или, скорее, яда. Затем снимает с него одежду, оставляет на мертвом теле ожоги и пятна краски, выжигает глаза, затем снова одевает жертву и топит в канаве, причем топит настолько небрежно, что труп очень скоро обнаруживают.
– Кто-то хотел, чтобы его обнаружили, – вставил Гроссмейстер.
– Кто-то хотел, чтобы слухи об ожогах разнеслись по городу, – добавил Харп. – И этот кто-то был не слишком умен. Ставлю сто против одного, что не обошлось без монахов. Наверняка они хотят отвести нам глаза и не зря помешали сделать вскрытие…
Гроссмейстер вздохнул. Этого следовало ожидать. Харп не любил герцога, не любил Детей Леса, но больше всего он не любил монахов.
– Несомненно, Гримма прикончил сам отец настоятель, – едко парировал полицейский. – Вы ведь увлекаетесь френологией, Харп? Ставлю сто против одного, что у него череп преступника.
Но, как бы ловко ни срезал Гроссмейстер медика и каким бы гоголем ни держался, к разгадке это его ничуть не приблизило. Следовало искать то, что связывало эти два преступления. Поврежденные глаза. Пятна зеленой краски. Икона без единого мазка зелени… Почему художника это так взволновало? И кстати, надо было отпустить Вольсингама. Однако для начала надо было еще раз с ним поговорить. Вздохнув и передернув плечами от зябкого холода прозекторской, Гроссмейстер направился к двери – но тут дверь сама распахнулась ему навстречу, чуть не стукнув створкой по лбу. В проеме нарисовался констебль Вейде с перекошенным, белым, как стенка, лицом.
– Герр Гроссмейстер… Герр Гроссмейстер, – выдохнул он.
– Что? – рявкнул полицейский, наливаясь недобрым предчувствием.
– Младший констебль Нойман. Он… он…
«Нойман, Нойман… – мелькнуло в голове сыскаря. – Белобрысый усердный дурак, разбил стекло в шкафу с трубками… а, это его я загнал в колодец».
– Что «он»?! Говорите, костоедка вас дери!
– Он… умер!
На сей раз Вольсингаму снилась мансарда, которую он снимал у семейства Оберштолле. Вообще-то в заведении матушки Хвои его всегда ждала свободная комната, обставленная куда более роскошно и даже кричаще. Проблема в том, что кричала не только обстановка, но и девки, и клиенты, а если не кричали, то хохотали и били бокалы – в общем, когда Вольсингаму хотелось тишины, он прятался в своей мансарде.
Во сне в окошко светила зеленая луна, по половицам скользили зеленые тени, а снизу доносился детский голосок. Вольсингам знал, что это старшая дочка фрау Оберштолле, Марта, рассказывает братьям сказку на ночь. Те страсть как любили послушать сказки. Тощий матрас Вольсингама лежал у самого окна, как раз над кроватью Марты, – и голос слышался одновременно из-под пола и снаружи, потому что окно детской тоже было распахнуто, впуская в себя лучи нефритовой злодейки-луны.