А у князя жонка есть,
Что не можно глаз отвесть…
Между Арбатом и Мойкой
Пятнадцатого мая 1831 года, прожив почти три месяца в доме на Арбате, молодожены отправились в Петербург. Это было своеобразное «свадебное путешествие» и единственная совместная поездка четы Пушкиных. Добирались они трое суток. Если Пушкину главная дорога России была хорошо знакома с отроческих лет, с той поры, когда дядюшка Василий Львович отвез его поступать в Лицей, то в жизни Натальи Николаевны это было первое большое путешествие в сознательном возрасте. Они преодолели 722 версты с остановками для смены лошадей на двадцати семи почтовых станциях в пределах четырех губерний — Московской, Тверской, Новгородской и Петербургской.
Прибыли они 18 мая, поселившись на неделю в знаменитой петербургской гостинице Демута. В первом письме в Москву, адресованном Нащокину, Пушкин сообщает: «Приехали мы благополучно, мой милый Павел Воинович, в Демутов трактир, и на днях отправляемся в Царское Село, где мой домик еще не меблирован… Моя жена тебе очень кланяется».
Один из первых визитов, чуть ли не на другой день по приезде, супруги Пушкины нанесли Елизавете Михайловне Хитрово. Ее дочь Дарья Федоровна Фикельмон не замедлила отметить свое первое впечатление: «Пушкин… привез свою жену, но не хочет еще ее показывать. Я видела ее у маменьки — это очень молодая и очень красивая особа, тонкая, стройная, высокая — лицо Мадонны… Он очень в нее влюблен, рядом с ней его уродливость еще более чем поразительна, но когда он говорит, забываешь о том, что ему недостает, чтобы быть красивым, — он так хорошо говорит, его разговор так интересен, сверкающий умом без всякого педантства».
В среду 20 мая на вечере у Плетнева Пушкин представил Наталью Николаевну ближайшим друзьям. Сам он впервые встретился у Плетнева с Гоголем, которого тот специально позвал к себе для знакомства с поэтом.
Пушкин и Наталья Николаевна 22 мая наносят визит семейству Карамзиных. Представление жены в этом доме было для поэта особенно важно, мнением вдовы историографа он дорожил более, чем чьим бы то ни было. Екатерина Андреевна на другой день написала Вяземскому о своем первом впечатлении: «Мы видели Пушкина и его красивую жену, они выглядели очень хорошо вместе». Ее дочь Софья Николаевна вторит ей: «Мы несколько раз видели Александра Пушкина, который образумился и очень счастлив, и только раз — его очень красивую жену». Так к московским голосам восхищения красотой Натальи Николаевны присоединяются петербургские. Пушкин рассказывает о своих царскосельских планах Карамзиным, для которых, как и для Пушкина, Царское Село было почти родным.
В этот визит, по всей видимости, был решен вопрос о мебели для нового жилища. Карамзины предложили Пушкину по сходной цене купить мебель Вяземского с его царскосельской дачи. Пушкина это устраивало вдвойне — и дешево, и близко.
Завязалась курьезная история. Вяземский ошибочно полагал, что эта мебель взята напрокат, и просил Карамзиных «отдать» ее купцу. Таким купцом оказался Пушкин, сообщивший прежнему владельцу о своем приобретении. Вяземский же, узнав, что отдавать мебель не надо, захотел ее оставить себе, разрешив Пушкину пользоваться ею до своего приезда. Пушкин написал другу 3 июля: «Ты требуешь назад свою мебель. Эх, милый! Трудно в Царском Селе мне будет найти новую. Нечего делать, возьми себе назад. Только мне жаль будет тебе оставить ее за ту же цену. Ей-богу, ваше сиятельство, больше стоит. Она мне досталась по оказии и по знакомству; право не грех прибавить рублей сто». «Нет, батюшка, государь мой Александр Сергеевич, — возражал Вяземский 14 июля, — ста рублей не придам вам за мебели, сказать по совести, довольно будет с вас и того, что я ни гроша не беру за прокат и что можете пользоваться ими до приезда моего».
В те дни, когда мебель Вяземского перевозится на дачу Пушкина, собственные его вещи Нащокин отправляет обозом из Москвы.
Нам неизвестно, когда точно Пушкин представил жену родителям, но конечно же молодые были у них в гостях 23 мая, в день рождения Сергея Львовича. Сестра Пушкина Ольга Сергеевна 4 июня сообщила мужу: «Брат мой и его жена приехали устраиваться здесь и пока проведут лето в Царском Селе. Они очень приглашают меня поселиться с ними. <…> Они обожают друг друга; моя невестка совершенно очаровательна, красавица и умница, и при всем том еще ребенок».
Елизавета Михайловна Хитрово пригласила Пушкина с женой в день его рождения к себе, явно желая сделать им приятное; но Пушкин даже по такому случаю не хотел вывозить жену в свет. День рождения он твердо решил отметить вдвоем с Натальей Николаевной в собственном жилье в Царском Селе. В канун дня рождения он сообщает Елизавете Михайловне в посланной с нарочным короткой записке: «Я сейчас уезжаю в Царское Село и искренне сожалею, что не могу провести у вас вечер», — к которой Наталья Николаевна делает приписку: «Я в отчаянии, что не могу воспользоваться вашим любезным приглашением, — мой муж увозит меня в Царское Село. Примите выражение моего сожаления и совершенного уважения». В ее словах явственно сквозит недоумение. Она не могла покуда понять, что Пушкин в начале их семейной жизни хотел приобщить ее к воспоминаниям своей лицейской юности и отпраздновать свой день рождения без посторонних, с ней одной.
Проницательная Дарья Федоровна Фикельмон в письме Вяземскому от 25 мая 1831 года, в канун дня рождения Пушкина, написала по-своему пророческие строки: «Пушкин к нам приехал, к нашей большой радости. Я нахожу, что он в этот раз еще любезнее. Мне кажется, что я в уме его отмечаю серьезный оттенок, который ему и подходящ. Жена его — прекрасное создание; но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастья. Физиономия мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем; у Пушкина видны все порывы страстей, у жены вся меланхолия отречения от себя. Впрочем, — добавляет она, — я видела эту красивую женщину всего только один раз».
За неполные шесть лет петербургской жизни Пушкины жили на семи квартирах и трех дачах. Самая счастливая и безмятежная пора связана с небольшим уютным домиком в Царском Селе, где они провели пять месяцев 1831 года — большую часть лета и лучшее время осени. По имени тогдашней хозяйки мы называем этот домик дачей Китаевой.
Еще в ту пору, когда Пушкин пребывал в Михайловском, сосланный туда Александром I, вступивший на престол новый император Николай I велел построить в Царском Селе для двух вышедших на покой личных камердинеров покойного брата Агафонова и Китаева домики на месте бывшего плаца — на углу Колпинской и Кузьминской улиц, напротив Александровского парка. Дом Китаева был построен из казенных средств по проекту архитекторского помощника Горностаева, просмотренному придворным архитектором В. П. Стасовым. Чертеж фасада был одобрен государем 11 декабря 1826 года и скреплен подписью министра двора князя Волконского. Начатое в 1827 году строительство было завершено год спустя. Яков Китаев вскоре скончался, и с 1830 года владелицей домика стала его вдова.
Мысль поселиться с Натальей Николаевной именно в Царском Селе пришла Пушкину уже через полтора месяца после свадьбы, когда стало очевидным, что в Москве с тещей ему не ужиться. Дача была заранее снята П. А. Плетневым на условиях, которые изложил ему Пушкин: «Отлагаю чтение до Царского Села, где ради бога найми мне фатерку — нас будет: мы двое, 3 или 4 человека да 3 бабы. Фатерка чем дешевле, тем, разумеется, лучше, но ведь 200 рублей лишних нас не разорят. Садика нам не нужно, ибо под боком у нас будет садище, а нужна кухня, да сарай, вот и все. Ради бога, скорее же! и тотчас давай нам и знать, что всё де готово, и милости просим приезжать. А мы тебе как снег на голову». Условия найма «фатерки» Пушкин формулирует весьма определенно: «1) на какой бы то ни было улице Царскосельской. 2) До января и потому квартера должна быть теплая. 3) Был бы особый кабинет — а прочее мне все равно».
Двадцать четыре версты самой благоустроенной тогдашней дороги в России, украшенной придорожными фонтанами и отделанными мрамором верстовыми столбами, — и мечта, которая владела Пушкиным, наконец осуществилась. Семья поэта поселилась в уютном домике Анны Китаевой. Хозяйка занимала в доме три комнаты, а остальные семь с отдельным входом были в распоряжении Пушкина с Натальей Николаевной. Плетнев в полной мере исполнил пушкинские условия: дом был с мезонином, в котором была только одна комната, присмотренная для кабинета. Поскольку домик занимал угловой участок со схождением улиц не под прямым углом, то и его фасады располагались соответственно, а овальная гостиная как бы сводила их между собой, соединяла посредством огибающего ее крыльца с колоннами. На первом этаже одна за другой шли буфетная со столовой, овальная гостиная, будуар Натальи Николаевны и спальня. Мебелью Вяземского, уехавшего за границу, обставили дачу, как пришлось. Обеденного стола не оказалось, вместо него был приспособлен овальный гостиный. Собственные вещи прибыли из Москвы с большим опозданием.
Нанятый в Москве дворецкий Александр Григорьев должен был доставить в Царское Село обоз с вещами Пушкиных. Надзор за исполнением данного поручения принял на себя Нащокин, которому Пушкин сообщает 1 июня 1831 года: «Вот уже неделя, как я в Ц. С. <…> Теперь, кажется, всё уладил и стану жить потихоньку без тещи, без экипажа, следственно, без больших расходов и без сплетен». Только 11 июня Пушкин извещает Нащокина: «…получил весь мой московский обоз. <…> Мы здесь живем тихо и весело, будто в глуши деревенской», — а 3 сентября рассказывает об увольнении нечистого на руку дворецкого: «Дома у меня произошла перемена министерства. Бюджет Алекс.<андра> Григорьева оказался ошибочен: я потребовал щетов; заседание было… бурное… вследствии сего Алекс.<андр> Григ. <игорьев> сдал министерство Василию (за коим блохи другова роду)… Алекс.<андр> Гр.<игорьев> при отставке получил от меня в виде аттестата плюху…»
Иллюзия идиллической деревенской жизни вблизи столицы была нарушена вспыхнувшей холерой. И без того не дешевая жизнь в Царском Селе еще вздорожала после неожиданного переезда туда гонимой холерой императорской семьи, которая заперлась в своей резиденции. Ей вослед устремились двор и общество. Двор въехал в Царское Село 10 июля, что на иной лад перестроило всю жизнь маленького городка: «Царское Село закипело и превратилось в столицу». Поэт, искавший творческого и семейного уединения, вместо этого оказался в самой гуще придворной жизни. В большом Петербурге семейство Пушкиных еще могло оставаться в стороне от двора; в летней же резиденции, да еще запертой карантинами, оказаться в стороне от него не было никакой возможности.
День Пушкина по уже давно сложившемуся распорядку начинался рано с утренней прогулки и купания, затем он работал до середины дня, после чего следовала послеобеденная прогулка с Натальей Николаевной. Посмотреть на них стекались любопытные. А. О. Россет вспоминала, «что летом 1831 г. в Царском Селе многие ходили нарочно смотреть на Пушкина, как он гулял под руку с женой, обыкновенно около озера. Она бывала в белом платье, в круглой шляпе, и на плечах свитая по-тогдашнему красивая шаль». Вероятно, это та самая шаль, о которой сохранилось воспоминание барона Ф. А. Бюлера, в будущем директора Московского архива Министерства иностранных дел, а тогда десятилетнего мальчика: «Пушкина видел я в 1831 г. вместе с его молодою красавицей женою в саду Александровского дворца, в Царском Селе. Он тогда провел там все лето по случаю свирепствовавшей в Петербурге холеры. Однажды он вез оттуда жене своей в подарок дорогую турецкую шаль; ее в карантине окурили и всю искололи». Россет любила обедать у Пушкиных: там кормили пищей самой простой и полезной: щами или зеленым супом, большими рублеными котлетами со шпинатом; на десерт подавали варенье из белого крыжовника.
Самые близкие и дорогие Пушкину люди разделяли его радость, переносили свои чувства к нему на Наталью Николаевну. Особенно приятно поэту было эпистолярное общение с П. А. Осиповой. Только к пушкинским письмам к ней делает приписки Наталья Николаевна. Например, к письму от 29 июля она добавила: «Разрешите мне поблагодарить вас за все те приятные вещи, которые вы мне говорите в письме к моему мужу; заранее поручаю себя вашей дружбе и дружбе ваших дочерей, примите выражение моего почтения».
Прасковья Александровна, в свою очередь, адресовала ей отдельную приписку к письму Пушкину от 21 августа: «Поистине, сударыня, те три строчки, которые вы прибавили для меня в письме, только что полученном мною от вашего мужа, доставили мне больше удовольствия, чем в другое время доставили бы три страницы, и я благодарю вас от всего сердца. Радуюсь надежде когда-нибудь увидеть вас, ибо я готова восхищаться вами и любить вас. Благодаря вам счастливы люди, которых я люблю, и тем самым вы уже имеете право на мою благодарность. Прошу вас верить очень дружеским чувствам покорной слуги вашей
Прасковьи Осиповой».
Перед самым днем рождения Натальи Николаевны Пушкин вчерне закончил «Сказку о царе Салтане» на основе записанной в Михайловском со слов Арины Родионовны сказки «Некоторый царь задумал жениться». Из всех его сказок эта самая радостная, оптимистическая, в ней даже зло не наказывается, а прощается. В бумагах поэта она обозначена первой в списке его сказок под названием «Сказка о женихе». В ней явно отразились его собственные тревоги и беспокойства, связанные со сватовством, препятствия, чинимые матерью невесты, и радостные ощущения от начала семейной жизни. «Три девицы» и «сватья баба Бабариха» отзываются ситуацией трех сестер Гончаровых, из которых две засиделись в невестах, и их сварливой матери. Хотя Бабариха ни разу не названа их матерью, но в конце, когда Гвидон, обращенный в шмеля, не стал ее жалить, прямо сказано:
А царевич хоть и злится,
Но жалеет он очей
Старой бабушки своей…
Во всех (в том числе и няниной) вариациях народной сказки, лежащих в основе пушкинской, отсутствует образ Царевны Лебеди, он привнесен автором под впечатлением тех чувств, которые рождала в нем Наталья Николаевна, и пропитан ощущением Царского Села с его царственными лебедями на глади Большого озера. Реальные события царскосельской жизни — рождение великого князя Николая Николаевича и его крестины в придворной церкви Екатерининского дворца — также, вероятно, служили импульсами к созданию сказки. Еще 16 июля Пушкин сообщал Плетневу: «У нас в Ц. С. всё суетится, ликует, ждут разрешения царицы». Надежда Осиповна писала дочери 20 августа, что все царскосельские дамы, в том числе Натали, «готовятся к крестинам, которые состоятся послезавтра, в субботу». Соседство двора и радужные надежды на царя, с которым Пушкин встречался запросто и который благоволил к нему, — эта атмосфера нашла отражение в сюжете сказки и определила ее мажорный финал.
Сказка явилась своеобразным подарком Пушкина ко дню рождения и именинам жены, которые они впервые отпраздновали вместе. Эти дни для Пушкина всегда были священны как годовщина Бородинского сражения, весть о котором он встретил там же, в Царском Селе, в стенах Лицея; теперь же они стали дороги вдвойне.
Подходил к концу самый светлый, даже несмотря на эпидемию холеры, период жизни четы Пушкиных. Когда порой становилось грустно, поэт утешал себя и своих друзей, отделенных от него карантинами. «Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу, — писал он Плетневу. — Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь всё еще богаче; мы встретим еще новых знакомцев, молодые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши — старые хрычовки, а детки будут славные ребята; мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать, а нам то и любо».
Многое для них переменилось и определилось за пять месяцев царскосельской жизни, только в отношениях с родными все осталось по-прежнему. Пушкин пишет Нащокину: «Теща моя не унимается; ее не переменяет ничто… бранит меня да и только… Дедушка ни гугу. До сих пор ничего не сделано для Натальи Николаевны…»
Д. Н. Гончаров навестил сестру и шурина 21 сентября, о чем написал деду: «…четвертого дни воспользовался снятием карантина в Царском Селе, чтобы повидаться с Ташей. Я видел также Александра Сергеевича; между ними царствует большая дружба и согласие; Таша обожает своего мужа, который также ее любит; дай бог, чтоб их блаженство и впредь не нарушилось, — они думают переехать в Петербург в октябре; а между тем ищут квартеры».
Завершающим аккордом царскосельской жизни стала вставка Пушкиным в восьмую главу «Евгения Онегина» письма Онегина Татьяне, отмеченная в автографе датой: «5 окт. 1831. С<арское> С<ело>». Она уравновесила письмо Татьяны Онегину, установив тем самым своеобразную симметрию в разрешении любовной коллизии романа. Письмо Онегина исполнено тех чувств, которые испытывал их автор в начале своей семейной жизни:
Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами.
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами.
Внимать вам долго, понимать
Душой все ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть… вот блаженство.
Завершение романа совпало для поэта с началом новой, неведомой доселе жизни. Как в облике Татьяны для ее создателя сливаются жизнь и поэзия, так для Пушкина они слились в Наталье Николаевне. «Евгений Онегин», роман его жизни, был закончен. В заключительной строфе восьмой главы автор запутывает читателя, обращает его к той легенде, которую он создал, намекая:
А та, с которой образован
Татьяны милый Идеал…
О много, много рок отьял!
Та или те, которых можно было бы назвать ее прототипами, теперь были заслонены свершившейся реальностью: Пушкин обрел свой Идеал.
Первоначально Пушкины намеревались провести в Царском Селе и зиму, отсрочив тем самым начало великосветской жизни, предполагая окунуться в нее после Рождества, на Масленицу, когда атмосфера всеобщего праздника объединяла на время все слои общества, отменяла ограничения этикета. Это способствовало бы адаптации Натальи Николаевны к непривычной среде. Но неожиданный переезд двора в Царское Село облегчил приспособление к высшему свету. Теперь откладывать переезд в Петербург не имело смысла, нужно было вывести супругу в свет в самом начале сезона. Таким образом, Пушкин оказался озабочен поисками петербургской квартиры. Его родители и сестра, искавшие тогда же квартиры для себя, помогают и ему, однако их требования к столичному жилью во многом различались.
Около 15 октября Пушкин пишет Вяземскому, что покидает Царское Село и поселяется в Петербурге, сообщая свой первый петербургский семейный адрес: «…у Измайловского мосту на Воскресенской улице в доме Берникова», ошибочно указав вместо Вознесенского проспекта Воскресенский, весьма далекий от Измайловского моста через Фонтанку.
Вероятнее всего, первое семейное жилье приискали сыну Надежда Осиповна и Сергей Львович Пушкины, снявшие себе, по словам дочери, «премиленькую квартиру у Синего моста», по соседству. Дом располагался вблизи Садовой улицы и принадлежал обер-прокурору Сената А. С. Берникову. Однако снятая квартира не устроила Пушкина, прежде всего из-за того, что Наталье Николаевне, уже беременной, было бы затруднительно подниматься на третий или четвертый этаж. Поэтому через неделю Пушкин присмотрел более удобную квартиру, ближе к центру, на втором этаже. Уже 22 октября он сообщает Нащокину: «Пиши мне: на Галерной в доме Брискорн». На следующий день сестра поэта, О. С. Павлищева, о том же пишет мужу: «Александр, который по приезде предлагал мне переехать к нему, своего предложения больше не повторял, а если бы и сделал это, я бы не согласилась: образ жизни, который они будут вести, мне не подходит: они будут принимать слишком много гостей, которые совсем не интересны мне, а мои друзья не в дружбе с ними. Пока они еще не совсем устроились; по приезде они выбрали дом, который им потом разонравился, и нашли другой, на Галерной, за 2500 рублей. Моя невестка беременна, но это еще не заметно; она очень хороша собой и любезна».
Хозяйкой дома была Ольга Константиновна Брискорн, вдова тайного советника Федора Максимовича Брискорна. Сама хозяйка с детьми от двух браков жила в особняке, выходившем на Английскую набережную. Участок дома по Галерной поначалу не был застроен. Только после смерти мужа вдова решила застроить участок с противоположной стороны, возведя на нем четырехэтажный доходный дом, на что и получила позволение в мае 1829 года. Строительство велось быстро, и уже с сентября 1830 года «Санкт-Петербургские ведомости» стали публиковать объявления о сдаче внаем «в доме, состоящем 1-ой Адмиралтейской части под № 225 по Галерной улице и Английской набережной… вновь отделывающихся квартир, удобных для помещения, со службами и с отоплением всех мест. Поварни в оных снабжаются посредством машин». Однако две самые дорогие квартиры продолжали пустовать. В одну из них и въехали Пушкины. Скорее всего, Александр Сергеевич прочел объявление в той же газете: «По Галерной улице, в доме под № 225, отдаются в наем квартиры: в бэль-этаже одна о 9, а другая о 7 чистых комнат с балконами, кухнями, конюшнями, сараями, ледником, сухим подвалом, чердаком… на хозяйских дровах каждая по 2500 рублей в год».
Итак, квартира значилась в бельэтаже (ныне это второй этаж) с двумя балконами, то есть занимала половину парадного этажа дома. Переезд на Галерную состоялся не тотчас, некоторое время заняли хлопоты по устройству на новом месте. Посетивший Пушкина на новой квартире М. П. Погодин записал в дневнике 28 октября: «Он только что переехал и разбирается».
Название улицы напоминало о том, что здесь, в Адмиралтейской части города, некогда располагался галерный флот Петра I и селились его моряки. В этом квартале находился в ту пору и дом капитана галерного флота, грека на русской службе Андрея Диопера. На его дочери Евдокии женился первым браком прадед Пушкина Абрам Петрович Ганнибал. Ему, чернокожему африканцу, она родила белую дочь. Затеян был бракоразводный процесс, затянувшийся на годы. Евдокия закончила жизнь свою на покаянии в Тихвинском Вознесенском женском монастыре.
Ко времени, когда Пушкин с женой поселился в этом квартале, о прошлом Адмиралтейской части напоминали разве что легенды и сохраненные названия улиц и набережных, ставших теперь вполне аристократическими. Параллельно расположена парадная Английская набережная с ее знаменитыми особняками, задние фасады которых выходили как раз на Галерную улицу. Представления светской барышни, мечтающей выйти замуж, о будущем доме на Английской, как мы помним, нашли свое отражение в «Романе в письмах», начатом осенью 1829 года в Тверской губернии в деревенской ситуации, близкой той, что изображена в письмах героев, и заброшенном перед отъездом Пушкина в Москву, где он сделал первую попытку сватовства к Наталье Николаевне.
То немногое, что нам известно о начале петербургской семейной жизни Пушкиных, протекавшей в доме Брискорн, позволяет говорить, что Наталья Николаевна была посвящена во все дела мужа и по мере сил помогала ему: пересылала письма, готовила подсобные материалы. К примеру, ее рукой были переписаны девять первых страниц «Записок Екатерины II». От кого Пушкин получил список, неизвестно. Секретный характер рукописи не позволял воспользоваться услугами обыкновенного писца. История этой копии необычна. Когда описывали после смерти Пушкина его бумаги, Николай I по поводу этого документа распорядился кратко и выразительно: «Ко мне». В конце 1830-х годов копии «Записок» изымались правительством у частных лиц, а оригинал хранился за семью печатями в Государственном архиве. «Записки» были впервые изданы в 1859 году в герценовской Вольной русской типографии в Лондоне. Пушкинский же список более чем на сто лет исчез из поля зрения исследователей и был найден только в 1949 году в архиве Зимнего дворца. Вся копия была переписана на гончаровской бумаге с водяными знаками «АГ 1830» и «А. Гончаров 1830».
Переехав в Петербург, Пушкины сняли жилье только на полгода, предусмотрев предстоящее увеличение семейства и смену квартиры на более поместительную. К концу пребывания их в доме Брискорн Наталья Николаевна, готовившаяся стать матерью, уже не выезжала. Новую квартиру Пушкин начал подыскивать загодя. С этой целью он еще в марте 1832 года дважды посетил семью своего знакомого, полковника Алексея Илларионовича Философова, чтобы, как выразилась его сестра Екатерина Илларионовна, «осмотреть горницы», которые они собирались в мае освободить: «В первый раз, как он приходил, мы были дома одни; я, не взглянув на него и увидя, что шляпа у него очень затаскана, приняла его за лакея и отвечала сухо, не смотря на него, что заставило его, не оглядев горниц, скорей убираться вон. Когда же мне сказали, что это был Пушкин, два дня с досады не знала, что делать, не могла себе простить низкого чувства — судить людей по платью. Третьего дня он еще раз пришел, и братец был дома, уже принял его получше меня; я же отвесила ему низкий поклон за вину свою, и не знаю, сколько еще должна отвесить таковых же, за приятные часы, доставленные мне его стихами».
К 6 апреля 1832 года, годовщине получения Пушкиным согласия Натальи Ивановны на брак с ее дочерью, поэт заказывает для жены золотое кольцо с бирюзой с гравированной изнутри надписью: «А. Р. 6 avril 1832». Это кольцо потом хранилось в семье Пушкиных, пока не было подарено младшим сыном поэта Григорием Александровичем Пушкинскому Дому; ныне оно находится в собрании Всероссийского музея А. С. Пушкина.
В первой половине мая 1832 года Пушкины переезжают с Галерной улицы на Фурштатскую в дом Алымова. В Литейной части встречались дома в два этажа с каменным нижним и деревянным верхним, каким был и дом Алымова. Это единственный из домов, где жили Пушкины, не сохранившийся до наших дней. Однако его нетрудно представить себе по рисункам и планам. Такой дом, выходивший окнами на улицу с бульваром, с двором и деревянными постройками при нем, должен был напомнить Наталье Николаевне уютные московские особняки. Квартира была в 14 комнат, с паркетным полом на втором этаже, с кухней, людской и прачечной.
Хозяин дома, титулярный советник Матвей Никитич Алымов, в мае 1831 года потерял жену Екатерину Петровну, умершую от холеры. Он происходил из старинной русской фамилии, родственной Пушкиным. Его старший сын Петр Матвеевич, вышедший в отставку штабс-капитаном артиллерии, был помещиком Старицкого уезда Тверской губернии и соседом Вульфов. Через его брата Павла Матвеевича Алымова, поручика Корпуса инженеров путей сообщения и псковского помещика, Пушкин в середине мая 1832 года послал первое письмо с нового адреса — Прасковье Александровне Осиповой, поздравляя ее с рождением внука[49]: «Дай Бог ему и его матери здравствовать, а нам всем побывать у него на свадьбе, если нам не пришлось быть на его крестинах. К слову о крестинах: они скоро будут у меня на Фурштатской, в доме Алымова».
Прасковья Александровна ответила из Пскова: «От души желаю, чтобы эти строчки застали вас уже отцом и чтобы ваша прелестная супруга так же благополучно разрешилась от бремени, как и моя дочь. Я жду этого известия с 20-го с нетерпением и не перестаю думать об этом». Как она и хотела, Пушкин прочтет эти строки, уже став отцом.
Косвенно с ожиданием появления на свет первого ребенка можно связать стихотворение, которое Пушкин вписал в альбом княжны Анны Давыдовны Абамелек 9 апреля 1832 года:
Когда-то (помню с умиленьем)
Я смел вас нянчить с восхищеньем,
Вы были дивное дитя.
Вы расцвели — с благоговеньем
Вам ныне поклоняюсь я.
За вами сердцем и глазами
С невольным трепетом ношусь
И вашей славою и вами,
Как нянька старая, горжусь.
Еще двухлетней знал ее Пушкин-лицеист: в Царском Селе жили ее родители. В 1814 году, когда родилась Анна, ее отец князь Давыд Семенович Абамелек был полковником лейб-гвардии Гусарского полка. Пушкин видел Анну маленькой девочкой.
Можно согласиться со всеми, кто писал об Анне Абамелек, что Пушкин с полным основанием мог славить ее таланты и что он любил детей. Но представляется, что главным импульсом к созданию этого стихотворения было ощущение, связанное с ожиданием рождения собственного ребенка, и с мыслями о том, как он будет нянчить его, как некогда малютку Абамелек, и как будет гордиться, наблюдая ее взросление.
Наталья Николаевна родила дочь Марию 19 мая 1832 года. Роды были тяжелыми, и только к середине июня она начала поправляться и принимать гостей. Неожиданно письмом от 2 августа Пушкина и Наталью Николаевну приветствует в стихах и прозе живший по соседству граф Д. И. Хвостов: «Свидетельствуя почтение приятелю-современнику, знаменитому поэту Александру Сергеевичу Пушкину, посылаю ему песенку моего сочинения, на музыку положенную, и прошу в знак дружбы ко мне доставить оную вашей Наталье Николаевне». Озаглавленная «Соловей в Таврическом саду 1832 года», она заканчивалась словами:
Любитель муз, с зарею Майской
Спеши к источникам ключей,
Ступай послушать на Фурштатской,
Поет где Пушкин-соловей.
Пушкин не медлит с ответом: «Жена моя искренно благодарит вас за прелестный и неожиданный подарок. Я в долгу перед вами: два раза почтили вы меня лестным ко мне обращением и песнями лиры заслуженной и вечно юной. На днях буду иметь честь явиться с женой на поклонение к нашему славному и любезному патриарху».
Оправившаяся после родов и появившаяся снова в свете Наталья Николаевна, как и прежде, пожинает лавры, о чем Вяземский сообщает в письме жене 3 сентября: «Наша поэтша Пушкина в большой славе и очень хороша». Вяземский использовал при этом любимое выражение Пушкина, когда, будучи чем-то особенно доволен, он говорил: «Очень хорошо».
В конце ноября 1832 года Пушкины перебрались на новую квартиру в один из аристократических кварталов столицы, на Гороховую улицу у пересечения ее с Большой Морской (современный адрес — Гороховая, 14). Не последнюю роль в выборе нового жилья сыграла необходимость работать в архиве, помещавшемся по соседству, в здании Главного штаба на Дворцовой площади. Там же находилась и Коллегия иностранных дел, в которой поэт теперь числился по службе.
Трехэтажный каменный дом, в котором поселилось семейство, принадлежал купцу П. А. Жадимеровскому. 1 декабря был подписан контракт о найме квартиры: «Я, нижеподписавшийся, Титулярный Советник Александр Сергеевич Пушкин, заключил сей контракт с Фридрихсгамским первостатейным купцом Петром Алексеевичем Жадимеровским в том, что нанял я Пушкин у него Жадимеровского в собственном его каменном доме, состоящем 1-ой адмир. час. 2-го квар. под № 132-м Отделение в 3-м этаже, на проспекте Гороховой улицы, состоящее из двенадцати комнат и принадлежащей кухни, и при оном службы: 1-н сарай для экипажей, конюшни на 4 стойла, 1-н небольшой сарай для дров, 1-н ледник и чердак для вешанья белья, — от вышеписаннаго числа впредь на один год, т. е. по 1-е декабря 1833 года, за который наем обязан я Пушкин платить ему Жадимеровскому по три тысячи триста рублей банковыми ассигнациями в год, платеж оных денег производить за каждые четыре м-ца по равной причитающейся сумме вперед без всякого отлагательства, а ежели я Пушкин в платеже наемных денег буду неисправен и по срокам не заплачу, то волен он, Жадимеровский, оные покои отдать другому, хотя бы то и с уменьшением против моей наемной цены, а я Пушкин обязан как за содержание, так и за все убытки, от сего последовать могущие, ему Жадимеровскому заплатить и до показанного срока от платежа отказаться не могу — также оную квартиру не передавать другому без согласия Жадимеровского». В контракте было указано, что в трех комнатах «стены обклеены французскими обоями» и в пяти комнатах полы «штучные, в прочих сосновые», печи с медными дверцами, двери «с задвижками, замками и ключами», «переплеты как летние, так и зимние с целыми стеклами и оные все с медными задвижками», в кухне «английская плита, очаг с котлом и пирожная печь с машинкою».
До недавнего времени считалось, что Пушкины сняли квартиру в угловом доме. Однако последние исследования убедительно доказали, что они поселились в соседнем особняке на Гороховой. Об этом свидетельствует, во-первых, сам текст контракта, где указано, что квартира снята у Жадимеровского «в собственном его доме», тогда как лицевой корпус по Большой Морской значился «во дворе статского советника Александра Степановича Воронина»; к тому же в контракте вовсе не упоминается Большая Морская, а прямо сказано, что дом расположен «на проспекте Гороховой улицы». Во-вторых, дом на Большой Морской не имел третьего этажа. В-третьих, число комнат по планам дома на Гороховой совпадает с указанным в контракте.
Пушкин, сообщив о переезде на новую квартиру Нащокину в письме от 2 декабря, писанном уже «в Морской в доме Жадимировского», оправдывается перед другом-кредитором, что был вынужден «употреблять суммы, которые в другом случае оставались бы неприкосновенными», и все еще рассчитывает выручить деньги за «Медную бабушку» (после переезда статуя Екатерины II осталась на прежнем месте, во дворе дома Алымова): «Мою статую я еще не продал, но продам, во что бы то ни стало. К лету у меня будут хлопоты. Нат. Ник. брюхата опять, и носит довольно тяжело. Не приедешь ли ты крестить Гаврила Александровича?» Так, как мы видим, хотел поначалу назвать Пушкин своего первого сына — в честь далекого предка, выведенного им в «Борисе Годунове», или в честь основателя рода Загряжских, ордынца Исахара, в православном крещении Гавриила.
В ту зиму все в доме переболели — и Пушкин, и Наталья Николаевна, и их годовалая дочь Маша. 31 января, в канун Нового года, Пушкин начал «Капитанскую дочку», назвав главную героиню Машей, по имени дочери. Вернулся он и к оставленному прежде «Дубровскому», в котором героиня также носит имя Мария. При работе над ним Пушкину вспоминаются и Болдино, и Михайловское, но прежде всего Захарово: «Он ехал берегом широкого озера, из которого вытекала речка и вдали извивалась между холмами; на одном из них над густою зеленью рощи возвышалась зеленая кровля и бельведер огромного каменного дома, на другом пятиглавая церковь и старинная колокольня; около разбросаны были деревенские избы с их огородами и колодезями. Дубровский узнал сии места; он вспомнил, что на сем самом холму играл он с маленькой Машей Троекуровой, которая была двумя годами его моложе и тогда уже обещала быть красавицей». Перед мысленным взором Пушкина предстает деревня, к которой его так тянет, но обстоятельства заставляют жить в Петербурге.
Сохранилось по-своему уникальное изобразительное свидетельство одного из светских визитов Пушкиных, относящееся к концу этого года. Карандашный рисунок, исполненный князем Григорием Григорьевичем Гагариным, талантливым художником-любителем, запечатлел их за завтраком у графа В. А. Мусина-Пушкина в гостинице Демута в компании с его женой Эмилией Карловной, сестрой Авророй Шернваль, их подругой П. А. Бартеневой и князем Евгением Гагариным. Они представлены сидящими за круглым столом, Пушкин рядом с женой. Это единственное изображение смеющегося Пушкина и единственное, где он запечатлен вместе с Натальей Николаевной. Художнику удалось передать непринужденную атмосферу маленького кружка, в котором Пушкин явно чувствовал себя уютно. К. А. Полевой писал: «Кто не знал Пушкина лично, для тех скажем, что отличительным характером его в обществе была задумчивость или какая-то тихая грусть, которую даже трудно выразить. Он казался при этом стесненным, попавшим не на свое место. Зато в искреннем, небольшом кругу, с людьми по сердцу, не было человека разговорчивее, любезнее, остроумнее. Тут он любил и посмеяться, и похохотать, глядел на жизнь только с веселой стороны и с необыкновенною ловкостью мог открывать смешное».
Реальная жизнь со всеми навалившимися заботами отнюдь не располагала к веселости. Во второй половине февраля Пушкин пишет Нащокину: «Жизнь моя в П. Б. ни то, ни се. Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде — все это требует денег, деньги достаются мне через труды, труды требуют уединения».
В. А. Соллогуб оставил воспоминание о своем первом, в юности, посещении дома Пушкиных после знакомства с поэтом в театре: «На другой день отец повез меня к Пушкину — он жил в довольно скромной квартире; самого хозяина не было дома, нас приняла его красавица-жена. Много я видел на своем веку красивых женщин, много встречал женщин еще обаятельнее Пушкиной, но никогда не видывал я женщины, которая соединила бы в себе законченность классически правильных черт и стана. Ростом высокая, с баснословно тонкой тальей, при роскошно развитых плечах и груди, ее маленькая головка, как лилия на стебле, колыхалась и грациозно поворачивалась на тонкой шее; такого красивого и правильного профиля я не видел никогда более, а кожа, глаза, зубы, уши? Да, это была настоящая красавица, и недаром все остальные женщины меркли как-то при ее появлении».
Родители Пушкина 6 мая ненадолго приезжают в Петербург, перед тем как ехать на лето в Михайловское. Они остановились в гостинице «Париж» неподалеку от дома Жадимеровского. 8 мая Сергей Львович пишет дочери: «Александр и Натали пришли тотчас же; их маленькая очень была больна, но благодаря Бога, со вчерашнего дня совершенно избавилась от болезни и, право, хороша, как ангелок». «Хотел бы я, дорогая Олинька, чтоб ты ее увидела, ты почувствуешь соблазн нарисовать ее портрет, ибо ничто, как она, не напоминает ангелов, писанных Рафаэлем». Ему вторит Надежда Осиповна: «…маленькая хороша, как ангел, и очень мила, чувствую, что полюблю ее до безумия и буду баловницей, как все бабушки. Я немного ревную ее к тетке. Натали должна родить в июле. Мы видаемся всякий день, они живут в трех шагах от Отель де Пари».
В середине мая Пушкин пишет Прасковье Александровне, приглашавшей его приехать в Тригорское: «Не знаю, когда буду иметь счастье явиться в Тригорское, но мне до смерти этого хочется. Петербург совершенно не по мне, ни мои вкусы, ни мои средства не могут к нему приспособиться. Но придется потерпеть года два или три. Жена моя передает вам и Анне Николаевне тысячу приветствий. Моя дочь в течение последних пяти-шести дней заставила нас поволноваться. Думаю, что у нее режутся зубы. У нее до сих пор нет ни одного. Хоть и стараешься успокоить себя мыслью, что все это претерпели, но созданьица эти так хрупки, что невозможно без содрогания смотреть на их страдания…»
Прасковья Александровна отвечает через неделю: «…Что поделывает миленькая Маша? Как поживает моя прелесть Натали и вы? — Хотя вы мне упорно не верите, мне всё же кажется, что вы вторично станете отцом в этом месяце».
В начале лета 1833 года Пушкины переехали на дачу в Новую Деревню на Черной речке и больше в дом Жадимеровского не вернулись, хотя контракт был заключен на год. Пушкин по соглашению с управляющим освободил дом к 1 августа, заплатив за две трети года. Однако сам хозяин счел контракт нарушенным и подал к оплате счет на недостающие 1063 рубля 33 и 1/3 копейки. Пушкин платить отказался, и домовладелец подал иск в суд. Дело долго переходило из одной инстанции в другую, пока уже в апреле 1835 года не было вынесено окончательное решение в пользу хозяина дома. Пушкин тем не менее при жизни так и не заплатил этого долга, и расчет по нему будет произведен уже опекой над его детьми в 1837 году.
На берегах Черной речки располагались тогда самые модные, новые и красивые дачи. Берега реки рисовали художники и воспевали поэты. Актер Петр Андреевич Каратыгин писал о Черной речке, что «в начале тридцатых годов она щеголяла своими обитателями: гвардейская молодежь, светские львицы тогда взмывали пыль своими кавалькадами… На Черной речке… поселялись в ту пору люди, занимавшие значительное положение в обществе».
Один из самых удобных и живописных участков принадлежал в Новой Деревне Федору Ивановичу Миллеру, служившему метрдотелем еще императору Александру 1 и сохранившему свое место при Николае I. Человек предприимчивый, он построил на своем участке несколько дачных домов и сдавал их внаем.
Первыми 23 июня новую дачу посетили родители Пушкина, обозрев весь дом и сад, который с видимым удовольствием им показывала Наталья Николаевна. Свое впечатление от дачи Надежда Осиповна передает в очередном письме дочери: «Александр и Натали на Черной речке[50]. Они наняли дачу Миллера, что прошлого года занимали Маркеловы, она очень красива, сад большой и дом очень большой, в 15 комнат с верхом. Натали здорова, она очень довольна своим новым жилищем, тем более что это в двух шагах от ее тетки…»
Наталья Николаевна должна была вот-вот родить. Родители поэта отправились, наконец, в Михайловское, о чем Надежда Осиповна сообщила Ольге Сергеевне: «Мы не станем дожидаться родов Натали, которые будут через три недели, она здорова, много гуляет, ездит на Острова, на Спектакли, сбирается писать тебе всякий раз, как я ей передаю твои письма, но так ничего и не делает». Перед отъездом старшие Пушкины еще раз посетили сына с невесткой. «Александр и Натали вас целуют, — пишет Надежда Осиповна дочери и зятю, — она скоро родит, а он несколько недель спустя поедет в деревню, их маленькая прелестна, они очень хорошо устроились на Черной речке». Хотя лошади из Михайловского давно уже были посланы, родители явно тянули с отъездом в ожидании родов.
Пушкин же пишет Нащокину: «Вот как располагаю я моим будущим. Летом после родов жены отправляю ее в калужскую деревню к сестрам, а сам съезжу в Нижний, да может быть в Астрахань. Мимоездом увидимся и наговоримся досыта. Путешествие нужно мне нравственно и физически».
Однако эти планы в полной мере не сбылись. Наталья Николаевна родила сына Александра 6 июля, отправить жену с детьми в Полотняный Завод не удалось, и пришлось впервые снять на лето дачу, притом дорогую, в ближних окрестностях, на Черной речке. Сам же Пушкин путешествие предпримет, но не в Астрахань, а в Оренбург и только потом в Нижний Новгород и Болдино. Изменение маршрута было вызвано необходимостью сбора материалов для «Истории Пугачева».
С Черной речки, пока Пушкин странствовал по следам Пугачева, Наталья Николаевна одна переехала в город 1 сентября 1833 года, сняв новую квартиру на Пантелеймоновской улице в доме 113 Литейной части, принадлежавшем петербургскому плац-адъютанту капитану лейб-гвардии Павловского полка Александру Карловичу Оливье, или Оливио, и подписала контракт. Дом был расположен очень удобно, прямо напротив церкви Святого Пантелеймона, давшей название улице, в третьем доме от Цепного моста через Фонтанку у Летнего сада. Квартира в бельэтаже была в «десять комнат с особою к оной внизу во флигеле кухнею и при оной двумя людскими комнатами, конюшнею в шесть стойлов, одним каретным сараем, одним сеновалом, особым ледником, одним подвалом для вин, с обшей прачечной в каждый месяц два раза по четыре дни, одним отделением на чердаке… для вешания белья».
По возвращении Пушкина из путешествия он с женой обедал в Екатеринин день у Екатерины Андреевны Карамзиной. Его дневниковую тетрадь, уже четвертую по счету, открывает запись: «24 ноября. Обедал у К. А. Карамзиной — видел Жуковского. Он здоров и помолодел. Вечером Rout у Фикельмонт». Из писем родителей Пушкина, в очередной раз остановившихся в «Отель де Пари», известно, что поэт с женой и братом заехал к ним по пути. Надежда Осиповна написала дочери на другой же день: «Вчера я видела Натали, она очень хороша, хотя похудела, они все трое ехали на большой вечер к Фикельмон». Надежда Осиповна сообщает, что дом Оливье, «занимаемый Александром, очень красив; верю охотно: ежели платишь 4 тысячи 800 руб., то можно весьма хорошо устроиться».
Во вторник, 28 ноября, Пушкин с Натальей Николаевной посетили недавно открытый Михайловский театр, в котором в этот день давали спектакль французской труппы по пьесе К. Делавиня «Дети Эдуарда». В дневнике осталась запись: «Вчера играли здесь Les Enfants d’Edouard, и с большим успехом. Экерн удивляется смелости применений… Блай их не заметил. Блай, кажется, прав». Так впервые Пушкин помянул Экерна — барона Геккерена, голландского посланника в России.
Перед Рождеством, 20 декабря, в день рождения Ольги Сергеевны, уехавшей в Варшаву, состоялся семейный обед у родителей, снявших квартиру по соседству, на котором присутствовали не только Пушкин с Натальей Николаевной, но и маленькая Маша, о чем Надежда Осиповна с удовольствием сообщила дочери на следующий день: «Вчера был день твоего рождения, мой добрый друг. Мы провели его по-семейному: твои братья, Натали, даже маленькая Маша пришли нас поздравить. <…> Натали много выезжает, в высшем свете столько балов, город полон иностранцев, послов и принцев крови…» В самое Рождество Пушкин с женой вновь посетил родителей. Надежда Осиповна на другой день писала тригорской знакомой, баронессе Евпраксии Вревской: «Натали много выезжает, танцует ежедневно. Вчера я провела день по-семейному, все мои дети у нас обедали. Только и разговору что о праздниках, балах и спектаклях, я не приму в них никакого участия, в моем возрасте довольствуются рассказами».
Приближался Новый год с его обыкновенными пожалованиями. К примеру, капитана Оливье произвели в полковники, а сам Пушкин неожиданно для всех — и прежде всего для самого себя — был пожалован в камер-юнкеры, одновременно со своим сослуживцем Н. Ф. Ремером, моложе его семью годами. По рассказу Льва Сергеевича, его брат узнал о своем производстве 30 декабря на балу в доме графа А. Ф. Орлова. Первой его реакцией было такое бешенство, что Жуковский и Виельгорский отвели его в кабинет хозяина, всячески там успокаивали и чуть ли не обливали водой. Нащокин в своих записках заметил, что если бы не они, «то он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому царю». Соболевский на полях этих заметок оставил комментарий! «Пустяки! Пушкин был слишком благовоспитан». Он конечно же не помчался бы во дворец, да его и не приняли бы, но то, что в порыве раздражения поэт мог говорить об этом, вполне вероятно.
Новый год Пушкин с женой встречал у Натальи Кирилловны Загряжской. Он начал дневник 1834 года записью о камер-юнкерстве и застольных разговорах со Сперанским «о Пугачеве, о Собрании Законов, о первом времени царств<ования> Александра, о Ермолове etc.»: «1 янв. Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Н. Н. танцовала в Аничковом. Так я же сделаюсь русским Dangeau[51]».
Симптоматично, что сразу же после сообщения о камер-юнкерстве следует запись о семейных сценах у Безобразовых, вызванных ревностью супруга к императору, после чего Пушкин вновь возвращается к своему назначению, поминая Николая I: «Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, — а по мне хоть в камер-пажи, только б не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике».
Само по себе пожалование в камер-юнкеры было почетно, соответствовало формальному положению Пушкина на иерархической лестнице и было бы воспринято с благодарностью всяким другим лицом, отставшим по службе и вдруг возведенным в придворное звание, которое по недавно еще действовавшему положению приравнивалось к чинам пятого класса[52] и помимо того, что открывало доступ ко двору, давало значительные преимущества для дальнейшей карьеры.
Пушкин, имевший чин титулярного советника (девятый класс по Табели о рангах), только-только достиг права на звание камер-юнкера и формально не мог рассчитывать на получение более высокого и соответствующего его возрасту и славе звания камергера. Как бы предвидя будущее, он еще в 1831 году, живя в Царском Селе, обращался к Бенкендорфу с просьбой дать ему два чина вперед, вровень со своими сверстниками, то есть произвести из коллежских секретарей прямо в коллежские асессоры, но был пожалован только очередным чином титулярного советника, который и носил до конца жизни. Пожалование же в камергеры начиналось с восьмого класса. Так, П. А. Вяземский, пожалованный в камер-юнкеры в 1811 году, девятнадцати лет, и получивший чин коллежского асессора в 1817 году, в 1831-м был произведен в камергеры, на что Пушкин откликнулся шутливыми стихами:
Любезный Вяземский, поэт и камергер…
(Василья Львовича узнал ли ты манер?
Так некогда письмо он начал к камергеру,
Украшену ключом за Верность и за Веру[53])
Так солнце и на нас взглянуло из-за туч!
На заднице твоей сияет тот же ключ.
Ура! хвала и честь поэту-камергеру —
Пожалуй, от меня поздравь княгиню Веру.
То, что это пожалование Пушкина состоялось именно тогда, в период переговоров о его возвращении на службу, должно было послужить ему своеобразным сигналом, свидетельством того, что император может прощать своим подданным заблуждения юности.
Вяземский писал великому князю Михаилу Павловичу уже после гибели поэта, 14 февраля 1837 года: «Нужно сознаться — Пушкин не любил камер-юнкерского мундира. Он не любил в нем не придворную службу, а мундир камер-юнкера. Несмотря на мою дружбу к нему, я не буду скрывать, что он был тщеславен и суетен. Ключ камергера был бы отличием, которое он бы оценил, но ему казалось неподходящим, что в его годы, в середине его карьеры, его сделали камер-юнкером наподобие юношей и людей, только вступающих в общество. Вот и вся истина об его предубеждении против мундира».
Пушкин поначалу даже заявлял, что не будет шить мундира. В таком настроении он явился к Смирновым, недавно вернувшимся из-за границы. И Николай Михайлович, и Александра Осиповна стали его убеждать, что «пожалование в сие звание не может лишить его народности» и что «все знают, что он не искал его, что его нельзя было сделать камергером по причине чина его». Они признавали, что «натурально двор желал иметь возможность приглашать его и жену к себе и что государь пожалованием его в сие звание имел в виду только иметь право приглашать его на свои вечера, не изменяя старому церемониалу, установленному при дворе». После долгих споров им удалось «полуубедить» Пушкина, согласившегося с тем, что император не имел намерения его оскорбить. Однако в отношении мундира Пушкин продолжал отнекиваться, ссылаясь на то, что он слишком дорого стоит. Смирнов взялся похлопотать о мундире и на другой день, заехав к портному, узнал от него о продаже нового мундира князя Витгенштейна, перешедшего в военную службу. Портной, обшивавший и Пушкина, заявил, что мундир будет ему впору. Послав мундир Пушкину, Смирнов сопроводил его запиской, в которой писал, что купил для него мундир, предоставляя его воле взять его или отослать назад и тем ввергнуть его в убыток. О том, что мундир шился для Витгенштейна, Смирнов не сообщил. Пушкин мундир принял и чуть ли не в тот же день поехал в нем ко двору.
Нащокин со слов Пушкина рассказывал, что Бенкендорф в 1831 году предлагал ему звание камергера, на что он ответил: «Вы хотите, чтоб меня так же упрекали, как Вольтера». Пушкин вспомнил об этом предложении в связи со слухами, что он сам добивался звания камер-юнкера.
Седьмого января Пушкин записал в дневнике: «Гос.<ударь> сказал княгине Вяз.<емской>: J'espére que Pouchkine a pris en bonne part sa nomination. Jusqu’à present il m’a tenu parole, et j’ai été content de lui etc etc.[54] Великий кн. намедни поздравил меня в театре. — Покорнейше благодарю Ваше Высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили».
На самом деле никто по поводу этого назначения не смеялся — скорее он сам страшился насмешек. С. Н. Карамзина не без ехидства написала 20 января И. И. Дмитриеву: «Пушкин крепко боялся дурных шуток над его неожиданным камер-юнкерством, но теперь успокоился, ездит по балам и наслаждается торжественною красотою жены, которая, несмотря на блестящие успехи в свете, часто и мучительно страдает мучением ревности, потому что посредственная красота и посредственный ум других женщин не перестают кружить голову ее мужа».
Одна из дневниковых записей самого Пушкина фиксирует его неудачное появление в новом мундире: «26-го янв. В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраке. — Я уехал, оставя Н.<аталью> Н.<иколаевну>, и, переодевшись, отправился на вечер к С.<алтыкову>. — Гос.<ударь> был недоволен, и несколько раз принимался говорить обо мне: II aurait pu se donner la peine d’aller mettre un frac et de revenir. Faites-lui des reproches[55]».
Мать Пушкина писала Ольге Сергеевне 12 января: «Знаешь ли ты, что Александр — камер-юнкер, к большому удовольствию Натали; она будет представлена ко двору, вот она и на всех балах; Александр весьма озадачен, этот год ему хотелось поберечь средства и уехать в деревню». Это письмо пролежало неотправленным до 19 января, так что Сергей Львович смог в приписке к нему сообщить дочери и о представлении Натальи Николаевны ко двору: «Вот новость, какую Мама не успела тебе сообщить. Натали представлялась позавчера, в воскресенье, но как это совершилось, мы того не знаем, вчера она приходила, но нас не застала, хоть мы и соседи, но живем не по-соседски». Надежда Осиповна все-таки передала дочери подробности в очередном письме: «Как новость скажу тебе, что представление Натали ко двору огромный имело успех, только о ней и говорят, на балу у Бобринского император танцевал с нею французскую кадриль и за ужином сидел возле нее. Говорят, на балу в Аничковом дворце она была прелестна. И вот наш Александр превратился в камер-юнкера, никогда того не думав».
Об этом дне Пушкин записал в дневнике: «17 бал у Бобр.<инского>, один из самых блистательных. Гос.<ударь> мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его».
Эти хлопоты задержали отъезд Натальи Николаевны в Полотняный Завод, и только 15 апреля 1834 года Пушкин проводил ее с детьми до Ижоры, оставшись, как писала дочери Надежда Осиповна, «один в этом большом доме». С домовладельцем у Пушкина вскоре начались неприятности, о чем он сообщил Наталье Николаевне: «С хозяином Оливье я решительно побранился, и надобно будет иметь другую квартиру, особенно если приедут с тобой сестры».
В середине августа Пушкин переехал на новую квартиру. Незадолго до того, 4 августа, он подал прошение об отпуске на три месяца для поездки в Нижегородскую и Калужскую губернии и, получив его, 17 августа уехал. Уже по возвращении Пушкин запишет в дневнике: «Я был в отсутствии — выехал из П. Б. за пять дней до открытия Александровской колонны, чтобы не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами — моими товарищами…» На самом деле торжественное открытие монумента состоялось через две недели, 30 августа.
Завернув на один день в Москву, Пушкин остановился в доме Гончаровых на Никитской. Выехав утром 21 августа, к вечеру того же дня он прибыл в Полотняный Завод. Семья Пушкиных поселилась в Красном доме в центре села. Это был одноэтажный деревянный дом с антресолями, выкрашенный в красный цвет, с высокими окнами парадного этажа, с обтянутыми полотном белыми колоннами, в 14 комнат. К ним примыкала пристройка с залом, освещаемым тремя люстрами. Возле дома были разбиты цветник и фруктовый сад с беседками в китайском стиле. Последние годы жизни здесь жил Афанасий Николаевич. Сад выходил к крутому обрыву над П-образным прудом, за которым тянулись еловые аллеи в сторону фабрики. Пушкин по давней деревенской привычке вставал рано и уходил к беседке над обрывом. Вспоминалось написанное в июне: «О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь etc…»
Главный вопрос, который окончательно решился во время пребывания Пушкиных в Полотняном Заводе, — переезд сестер Гончаровых в Петербург.
Еще 11 июня, сообщая жене, что «упадет как снег на голову», приехав к ней на Заводы, Пушкин предостерегает ее: «Охота тебе думать о помещении сестер во дворец. Во-первых, вероятно, откажут; а во-вторых, коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому П. Б. Ты слишком хороша, мой ангел, чтоб пускаться в просительницы. Погоди; вот овдовеешь, постареешь — тогда, пожалуй, будь салопницей и титулярной советницей. Мой совет тебе и сестрам быть подале от двора; в нем толку мало. Вы же не богаты. На тетку нельзя нам всем навалиться. Боже мой! кабы Заводы были мои, так меня бы в П. Б. не заманили и московским калачом. Жил бы себе барином. Но вы, бабы, не понимаете счастия независимости и готовы закабалить себя навеки, чтобы только сказали про вас: Hier Madame une telle était décidément la plus belle et la mieux mise du bal[56]».
В письме от 14 июля он продолжает эту тему: «Если ты в самом деле вздумала сестер своих сюда привезти, то у Оливье оставаться нам невозможно: места нет. Но обеих ли ты сестер к себе берешь? эй, женка! Смотри… Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети покаместь малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не оберешься, а семейственного спокойствия не будет. Впрочем, об этом еще поговорим».
В Полотняном Заводе все решилось окончательно. 25 августа 1834 года, в канун дня рождения тещи и Натальина дня, Пушкин пишет в Ярополец Наталье Ивановне и, принеся поздравления, сообщает: «Теперь я в Заводах, где нашел всех моих, кроме Саши, здоровых, — я оставляю их еще на несколько недель и еду по делам отца в его нижегородскую деревню, я жену отправляю к вам, куда и сам явлюсь как можно скорее. Жена хандрит, что не с вами проведет день ваших общих имянин; как быть! и мне жаль, да делать нечего. Покаместь поздравляю вас со днем 26 августа; и сердечно благодарю вас за 27-ое. Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед Богом».
Шестого сентября Пушкин с женой, детьми и свояченицами уезжает из Полотняного Завода в Москву. В записях расходов Д. Н. Гончарова под этой датой отмечен расход в 200 рублей на уплату ямщикам за четыре тройки.
Уже через день в дневнике А. И. Тургенева появилась запись о встрече в Малом театре: «Поскакал в театр, в ложе у Пушкина жена и belles soeurs[57] его». Так наблюдательным Тургеневым было отмечено первое появление на публике сестер Гончаровых. На следующий день Тургенев нанес визит Пушкиным: послушал несколько страниц из «Истории Пугачева» и предложил в подарок Наталье Николаевне на выбор мелочи, привезенные им из Парижа. Пушкин 9 сентября известил его: «Жена выбрала булавки и сердечно вас благодарит». Тогда же он пишет письмо Соболевскому в петербургскую гостиницу «Париж», которое передала ему Наталья Николаевна: он должен был помочь ей отыскать ростовщика Шишкина, чтобы занять у того денег для жизни в отсутствие мужа (10 сентября, оставив семью в Москве, поэт уехал в Болдино).
Первого октября 1834 года Наталья Николаевна с детьми и сестрами прибывает из Москвы в Петербург и поселяется в доме Баташева. Эта квартира была снята Пушкиным в августе, но о намерении ее снять он сообщал жене в Полотняный Завод еще в конце июня: «Наташа, мой ангел, знаешь ли что? я беру этаж, занимаемый теперь Вяземским. Княгиня едет в чужие края, дочь ее больна не на шутку: боятся чахотки. Сегодня видел во сне, что она умерла, и проснулся в ужасе»[58]. «С князем Вяземским я уже условился, — писал Пушкин, — беру его квартиру. К 10 августа припасу ему 2500 р. и велю перетаскивать пожитки». 11 августа Вяземские отправились за границу.
Владельцем дома являлся отставной полковник лейб-гвардии Гусарского полка Сила Андреевич Баташев, сын коллежского асессора из купцов, владельца крупных металлических заводов; его предок, как и Гончаров, начинал при Петре I. Баташевы имели несколько домов в Петербурге, но тот, в котором поселился Пушкин, был самый известный и пользовался спросом за свое расположение на парадной набережной Невы. Пушкин снял просторную квартиру с балконом на втором этаже и маленькую на первом. Контракт на наем этой квартиры не сохранился, но представление о ней дает объявление в «Санкт-Петербургских ведомостях» от 30 сентября 1832 года, по которому ее снял до него Вяземский: «В доме коллежской ассессорши Баташевой на Невской набережной, между Гагаринскою пристанью и Летним садом, отдается в наймы бель-этаж вместе с отделением, находящимся в 1-м этаже и состоящее всего из 30 чистых комнат с кухнею, сверх того людскими покоями, кладовыми и прочими службами. К сей квартире принадлежит комната для швейцара».
Итак, помещения первого и второго этажа (бельэтажа) сдавались только вместе. Вполне вероятно, что Пушкин, желая иметь «особый кабинет», устроил его себе в первом этаже; оттого у тех, кто посещал именно Пушкина, особенно тогда, когда он один приезжал с дачи, создалось впечатление, что он живет в первом этаже. Парадные комнаты, где собирались гости, комнаты сестер, Натальи Николаевны, детей с кормилицами и няньками располагались в бельэтаже. «30 чистых комнат» — это самое большое жилье, какое Пушкины снимали в Петербурге. Пушкин рассчитывал на доходы, которые, как показало время, не сложились. Позднее семье пришлось переехать в квартиру поменьше в том же доме. В пушкинское время это был трехэтажный дом на подвале, с одиннадцатью окнами по фасаду и мезонином с полуциркульным окном, который в конце 1880-х годов был обращен в четвертый этаж. В доме Баташева Пушкины жили дольше, чем на других квартирах.
Еще 14 августа 1834 года, пока Наталья Николаевна была в Полотняном Заводе, Пушкин переехал на новую квартиру, заплатив за перевоз мебели 35 рублей. Помимо возврата денег князю П. А. Вяземскому, снимавшему эту квартиру с 1 мая 1834 года, Пушкин, видимо, возместил еще тысячу рублей К. Л. Курдюмову, успевшему ее снять до него. На год квартира стоила шесть тысяч рублей. Оба уплатили деньги вперед, а жить стали Пушкины. Платить за эту большую квартиру он будет в складчину со свояченицами, на приезд которых и был рассчитан ее размер. 7 ноября Надежда Осиповна из Михайловского сообщает дочери: «Наконец у нас есть вести от Александра. Натали опять брюхата, сестры ее с нею и снимают очень красивый дом пополам с ними, он говорит, что это ему удобно в отношении расходов, но несколько стесняет, ибо он не любит менять своих привычек главы дома».
Новый, 1835 год Пушкины встречали у В. Ф. Одоевского, который запечатлел их на рисунке вместе с другими гостями. На нем представлены сидящие за праздничным столом Жуковский, Кривцов, Пушкин, Соболевский, Иван Киреевский, Глинка и Любимов. По другую сторону стола весьма схематично изображены спиной к зрителю семь дам. Наталья Николаевна, судя по прическе, описанной некогда Пушкиным, сидит наискосок от мужа, напротив Соболевского.
В первый день нового года Пушкин с женой зашли в гостиницу Демута к его родителям накануне их переезда в квартиру, присмотренную для них сыном на Моховой улице. Уже в доме Кельберга они дважды, 3 и 4 января, посетили родителей Александра Сергеевича. Надежда Осиповна, сообщая дочери о новом жилье, пишет и о светских успехах невестки и ее сестер: «Здесь все по горло в праздниках. Натали много выезжает со своими сестрами, однажды она привела ко мне Машу, которая так привыкла видеть одних щеголих, что, взглянув на меня, подняла крик и, воротившись домой, когда у нее спросили, почему она не хотела поцеловать бабушку, сказала, что у меня плохой чепец и плохое платье. Саши я еще не видала».
Наталья Николаевна наносила уже только семейные визиты. 5 марта Сергей Львович известил дочь: «Натали уже не может подниматься на лестницы, по крайней мере, врач ей это запретил. Позавчера она к нам заезжала, она хотела видеть мама, но та просила ее остаться в коляске. Мы живем в третьем этаже». Через несколько дней, 11 марта, Надежда Осиповна, расспрашивая Ольгу Сергеевну, гуляет ли ее сын, пишет: «Его кузина Маша, которая его старше, тоже всегда это делает, едучи ко мне, хоть путь и не долог. Сашу я не видаю, у него идут зубы. Натали более не отваживается подыматься на лестницы, я не видала ее с именин Леона, она родит в мае месяце». Именины Льва Сергеевича приходились на 18 февраля, так что с того дня Надежда Осиповна, по болезни не выходившая из дома, и Наталья Николаевна, из-за беременности не имевшая возможности подняться к ней, не виделись. Пушкин же, оставляя жену или дома, или в коляске, заходил к матери чаще, чем когда-либо, обеспокоенный ее состоянием. 21 марта Надежда Осиповна пишет дочери: «Александр здоров, навещает меня по утрам, у Натали большой флюс. Маша прелестна, она тоже меня навещает, но Сашу, у которого идут зубы, я не видаю. Он так часто хворает, что его боятся выводить».
В очередном письме от 22 апреля 1835 года Надежда Осиповна отвечает на расспросы дочери о брате и невестке: «Я редко ее видаю, она здорова, почти всякий день на спектакле, гуляет; она родит в конце мая месяца. Они занимают очень красивый дом на большой набережной за шесть тысяч семьсот рублей. Это должно быть прекрасно, судить же не могу: с тех пор как я в Петербурге, я вижу лишь дом Кельберга».
Первого мая Пушкин заключил новый контракт с хозяином дома Баташевым о найме той же квартиры за шесть тысяч рублей в год до 1 мая 1836 года, уплатив сразу треть суммы. Остальную сумму он обязался заплатить в два приема:
1 сентября 1835 года и 1 января 1836-го. Надежда Осиповна сообщила об этом дочери 8 июня и добавила: «Натали поручила мне тебя поцеловать, на этот раз она слаба; она лишь недавно оставила спальню и не решается ни читать, ни работать, у нее большие проекты по части развлечений, она готовится к Петергофскому празднику, который будет 1-го июля, она собирается также кататься со своими сестрами на Островах, она хочет взять дачу на Черной речке, ехать же подалее, как желал бы ее муж, она не хочет, — словом, чего хочет женщина, того хочет Бог». По поводу же планов самого Пушкина Сергей Львович пишет: «Александр не решил, что будет делать этим летом, по крайней мере, мы о том не знаем». Родители, да и никто из близких, не знали, что Пушкин ждал решения своей судьбы, отправив 1 июня 1835 года письмо графу Бенкендорфу с просьбой разрешить ему выпуск газеты.
Около середины июня 1835 года Пушкины переезжают на лето в Новую Деревню за Черную речку, сняв, как и в 1833 году, дачу на участке Миллера. На обложке неоконченной статьи «О Байроне и о предметах важных…» Пушкин сделал помету: «1835 г. Черн. Речк. да<ча> Мил<лера> 25 jюля». Александра Николаевна Гончарова пишет брату Дмитрию: «Мы переезжаем на Черную речку, следственно лошади необходимы… Еще два мужских седла, одно для Пушкина, а другое похуже для Трофима». Торопя брата с присылкой лошадей, она передает и просьбу Пушкина: «Пушкин ради Христа просит, нет ли для него какой-нибудь клячи, он не претендует на что-либо хорошее, лишь бы пристойная была; как приятель он надеется на вас».
Вскоре после переезда на дачу, в субботу 22 июня, в Иоанно-Предтеченской церкви на Каменном острове крестили новорожденного сына Пушкиных Григория. Восприемниками были В. А. Жуковский и Е. И. Загряжская.
Перед отъездом Пушкин написал значительную часть «Сцен из рыцарских времен», в которых, начиная с первой сцены, где Бертольд просит денег у Мартына, а Франц скорбит о бедственном своем состоянии, невольно отразились заботы, владевшие автором. Под текстом была сделана помета: «15 августа», не только датирующая рукопись, но и соотносящая текст сцен, в которые вставляется переработанное стихотворение «Легенда» о рыцаре, поклоняющемся исключительно Пресвятой Деве, с Днем Успения Богородицы. И вновь, как в Болдине, хотя и в шутливом варианте второй песни Франца, развивается тема женской неверности:
Воротился ночью мельник…
Женка! что за сапоги?
Ах, ты пьяница, бездельник!
Где ты видишь сапоги?
Иль мутит тебя лукавый?
Это ведра. — Ведра? право? —
Вот уж сорок лет живу,
Ни во сне, ни на яву
Не видал до этих пор
Я на ведрах медных шпор.
Так в «Сценах» соседствуют темы идеальной любви и обыденной супружеской неверности.
В день рождения Натальи Николаевны, 27 августа, Пушкин расписался в получении свидетельства об отпуске до 23 декабря. Перед отъездом Пушкина в Михайловское он с Натальей Николаевной посетил в Павловске родителей, сестру Ольгу с ее сыном Львом, о чем та на другой день написала мужу: «Вчера приезжал Александр с женой, чтобы повидаться со мною. Они больше не собираются в Нижегородскую деревню, как предполагал Monsieur, так как мадам и слышать об этом не хочет. Он удовольствуется поездкой в Тригорское, а она не тронется из Петербурга». Наталья Николаевна действительно никогда не хотела уехать в деревню, но в данном случае не ее желание, а воля императора изменила планы Пушкина.
В конце августа 1835 года Пушкины вернулись с дачи на прежнюю свою квартиру в доме Баташева на Французской набережной. 3 и 4 сентября Ольга Сергеевна Павлищева, приехавшая на три дня в Петербург, посещает брата на его городской квартире. Три года она не видела Наталью Николаевну и нашла ее еще более похорошевшей. Познакомившись со свояченицами, она отозвалась, что они хороши, «но ни в какое сравнение не идут с Натали». К своим племянникам Маше и Саше она привела познакомить их кузена, своего сына Леву, или Лоло, как она звала его по-домашнему.
Пятого сентября Е. Н. Вревская пишет брату А. Н. Вульфу: «…поэт еще не приехал, да мне и не верится, чтоб он расстался с женой на такое долгое время». Она оказалась права: Пушкин выехал в Михайловское только 7 сентября и, не пробыв и полутора месяцев, 20 октября отправился к жене в Петербург.
Последний год жизни Пушкина с Натальей Николаевной начался с их участия в торжественной церемонии в Зимнем дворце по случаю Нового года. С утра была отслужена литургия в дворцовой церкви, а в час пополудни в Золотой гостиной приносились новогодние поздравления императрице Александре Федоровне. Вечером Пушкин с женой вновь прибыл во дворец на публичный маскарад, устроенный в честь десятилетия царствования Николая I. Приглашенных было множество. Барон Павел Александрович Вревский написал брату Борису в Голубово 8 января 1836 года: «Мадам Пушкину я замечаю всегда среди достойных быть замеченными. Я был впервые 1-го января на большом маскараде во дворце. Это праздник самый популярный из всех в этом роде существующих».
В дневнике супругов Паниных, который они вели вместе весь 1836 год, день 1 января отмечен рукой графини Натальи Павловны: «Мы отправляемся к выходу двора. Я опаздываю и проношусь галопом по всем залам, чтобы быстрее попасть на свое место». О происходившем в Золотой гостиной она записала: «Императрица желает мне красивого младенца в качестве новогоднего подарка». Ее тезке Наталье Николаевне, находившейся в том же положении, Александра Федоровна, скорее всего, также пожелала рождения красивого ребенка. Наталья Николаевна ожидала родов в конце мая, Наталья Павловна — в середине июля.
Любитель костюмированных балов граф Виктор Павлович, отправившийся уже один, без жены, на маскарад во дворец, вернулся, как она замечает, «в хорошем настроении». Дневник Паниных тем более интересен, что они жили в ближайшем соседстве с Геккереном, а некоторое время даже в его пустующей квартире, освободив ее к 18 мая 1836 года — дню возвращения посла из Гааги. Эта квартира Дантеса и Геккерена располагалась в двухэтажном вытянутом доме по Невскому проспекту[59], принадлежавшем семейству графов Влодеков. Хозяйкой его числилась «жена генерал-лейтенанта Влодека», не жившая в Петербурге, а фактически им владели ее зять, граф Василий Петрович Завадовский, и дочь Елена Павловна.
В наступившем году долги накладывались на долги, зависимость на зависимость; душевное состояние Пушкина оставляло желать лучшего, что замечали в первую очередь самые близкие ему люди. 18 января Прасковья Александровна Осипова отвечает на письмо Пушкина от 26 декабря: «Оттенок меланхолии, которая царит в вашем письме, перешел и в мое сердце, и каждый раз, что я его перечитываю, чувство это возникает вновь, а между тем одному Богу известно, как я желаю, чтобы вы были счастливы и довольны». Сразу же после этих слов по вполне понятной ассоциации она пишет о Наталье Николаевне, припомнив только что полученное ею письмо от барона Вревского: «Один знакомый пишет мне из Петербурга, что Наталья Николаевна продолжает быть первой красавицей среди красавиц на всех балах. Поздравляю ее с этим и желаю, чтобы можно было сказать о ней, что она самая счастливая среди счастливых. Прощайте, искренно мною любимый Александр Сергеевич, моя нежная дружба к вам тоже выдержала испытание временем».
В середине января 1836 года Пушкин написал Нащокину, единственному корреспонденту, которому без оглядки доверял свои домашние обстоятельства: «Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились».
В этих строках своего письма, перекликающегося со стихотворением «Вновь я посетил», Пушкин написал было: «…и смерти нечего бояться», а потом зачеркнул слово «смерти», заменив его на «старости».
В том же письме Пушкин заметил по поводу своей жены: «А у ней пречуткое сердце».
Последнее лето совместной жизни Пушкины вновь провели на Островах. Еще в первой половине апреля 1836 года Пушкин, вернувшись из Михайловского после похорон матери, договаривается о снятии на лето дачи Доливо-Добровольского на набережной Большой Невки на Каменном острове. Давняя его тригорская приятельница Анна Николаевна Вульф, сообщая матери из Петербурга о том, что пушкинский «Современник» «не пользуется большим успехом», не без ехидства заметила: «А жена его уж на будущие барыши наняла дачу на Каменном острове еще вдвое дороже прошлогоднего». Дачу, конечно, снимал Пушкин, он учитывал свои доходы и просчитывался, а виноватой оказывалась Наталья Николаевна. Выпад Анны Вульф против жены Пушкина конечно же объясняется ее давними чувствами к нему. Однако именно такого рода неблагожелательные отзывы некоторых современников Пушкина, в том числе и лиц из его ближайшего окружения, создали тот фон, который в конечном итоге и определил отношение к Наталье Николаевне, и влияет на него даже в наше время.
Переезда на дачу Пушкин не дождался. Наталья Николаевна без него, с сестрами и детьми, около 10 мая перебирается на новую дачу, располагавшуюся неподалеку от Каменноостровского театра. Владельцем дачи был Флор Иосифович Доливо-Добровольский, член совета при Главноначальствующем над Почтовым департаментом. На участке значилось два дома, оба были сняты Пушкиными: в одном жили Александр Сергеевич с Натальей Николаевной, в другом — дети и свояченицы. От дачи открывался красивый вид на Старую Деревню. Посол Франции де Барант писал: «Острова составляют одну из красот Петербурга. Вообразите себе по ту сторону реки, за мостом, целый лабиринт, около двух квадратных верст дерна, лесов, садов, перерезанных тысячами потоков, то маленькими ручейками, то речками или озерами; все это граничит с большими сосновыми лесами, прилегающими к морю».
Пушкин же отправляется в Москву. Каретный мастер И. Эргарт едва успел поправить пушкинскую карету, что обошлось в 344 рубля 80 копеек. Перед отъездом Пушкин успел подписать 1 мая 1836 года новый, дошедший до нас контракт с отставным гвардии полковником и кавалером Силой Андреевичем Баташевым на наем другой квартиры в его доме под двадцатым номером в Литейной части. Квартира занимала в нем «верхний этаж, состоящий из двадцати жилых комнат, с находящеюся в ней мебелью, значащуюся в приложенной при сем описи». По поводу срока найма и цены в контракте значилось: «На один год с платежем, т. е. по первое июля будущаго тысяча восемь сот тридцать седьмаго года ценою за четыре тысячи рублей ассигнац.». При заключении контракта Пушкин заплатил в соответствии с его условием 1333 рубля 33 копейки, обязавшись уплатить в следующий раз такую же сумму 1 октября 1836 года и остаток 1 февраля 1837-го. Но за месяц до истечения второго срока оплаты, 1 сентября 1836 года, Пушкин уже заключил новый контракт на наем в доме княгини С. Г. Волконской жилья, которому суждено было стать его последней семейной квартирой.
Светская дама
Еще женихом Пушкин не мог не размышлять о том, как вывезет Наталью Николаевну в большой свет, что нашло отражение в восьмой главе «Евгения Онегина»:
И ныне музу я впервые
На светский раут привожу;
На прелести ее степные
С ревнивой робостью гляжу.
«Большой свет» — так в наброске общего плана будущего издания Пушкин условно назвал девятую главу романа, завершив 26 сентября 1830 года в Болдине работу над ним. Жизнь внесла в этот план перемены: восьмая глава, подвергшись существенной редакции, была выделена и превращена в «Путешествие Онегина», а ее место заняла девятая, перенумерованная в восьмую. Очевидная симметрия замысла, когда восьмая глава по закону контрапункта перекликается с четвертой, уже в Царском Селе была дополнена письмом Онегина к Татьяне.
Собственно большим светом называли в пушкинские времена только петербургский высший свет, близкий к двору, составлявший его обрамление, в которое теперь Пушкину предстояло ввести Наталью Николаевну. Став его женой, она обратила на себя внимание самой высокой сферы тогдашней русской жизни, и интеллектуальной и придворной. Если первое могло доставить ее супругу только удовольствие, то второе вызывало опасения. Он понимал неизбежность сближения с двором и императорской четой, но хотел по возможности оттянуть его. Холера уже не в первый раз расстроила планы Пушкина, который не хотел сразу вводить Наталью Николаевну в водоворот светской жизни, теперь же это происходило почти помимо его воли. Еще в августе сестра поэта Ольга Сергеевна, вовсе далекая от двора, отвечает мужу в Варшаву на его расспросы относительно Натали: «Моя невестка прелестна; я вам писала… ею восхищается Царское, а императрица хочет, чтобы она была при дворе; ее это огорчает, потому что она неглупа; или не совсем так: хотя она вовсе не глупа, но пока еще немного робка, но это пройдет, и она поладит и с двором, и с императрицей, как женщина красивая, молодая и любезная. Но думаю, что Александр, напротив, на седьмом небе; я сердита, что я далеко от Царского и не вижу их хозяйства. Физически они совершенная противоположность: Вулкан и Венера, Кирик и Улита и проч. и проч.».
Вспомним, что еще К. Я. Булгаков сравнил чету Пушкиных с Вулканом и Венерой, имея в виду контраст их внешности. Сопоставление же Ольгой Сергеевной своего брата и его жены со святыми Кириком и Иулитой, трехлетним мальчиком и его матерью, казненными во времена гонения на христианство, исходит разве что из их разницы в росте и представляется, мягко говоря, весьма ироничным.
На знаменитом полотне «Парад на Марсовом поле 6 октября 1831 года», исполненном художником Г. Г. Чернецовым, среди публики, наблюдающей парад, представлен и Пушкин рядом с Жуковским, Крыловым и Гнедичем. 15 апреля Пушкин в доме графа Кутайсова позирует художнику. Под карандашным наброском тот подписал: «1. Александр Сергеевич Пушкин, рисовано с натуры 1832 года, апреля 15-го, ростом 2 аршина 5 вершк. с половиной стоя». Это единственное документальное свидетельство о росте Пушкина — 166,7 сантиметра, правда, с учетом каблуков.
Наталья Николаевна была ростом выше Пушкина, а при каблуках разница в их росте становилась и вовсе заметной. Вспоминали, что, как только представлялась возможность, Пушкин старался не стоять рядом с женой. Этим как раз можно объяснить курьезную ситуацию, свидетельницей которой были П. А. Осипова и А. П. Керн, ее описавшая: «С нею я его видела два раза. В первый раз это было в другой год, кажется, после женитьбы. Прасковья Александровна была в Петербурге и у меня остановилась: они вместе приезжали к ней с визитом в открытой колясочке, без человека. Пушкин казался очень весел, вошел быстро и подвел жену ко мне прежде (Прасковья Александровна была уже с нею знакома, я же ее видела только раз у Ольги одну). Уходя, он побежал вперед и сел прежде ее в экипаж; она заметила шутя, что это он сделал от того, что он муж». Сделал он это, конечно, оттого, чтобы не казаться и вовсе маленьким рядом с женой, когда подсаживаешь ее в коляску.
Наступило воскресенье 25 октября 1831 года — торжественный день первого выхода Натальи Николаевны в большой свет. Он произошел на званом вечере в роскошном особняке, снимаемом австрийским посланником, литератором и публицистом графом Шарлем Луи Фикельмоном и его женой Дарьей Федоровной (Долли, как называли ее близкие люди), урожденной графиней Тизенгаузен, внучкой фельдмаршала Кутузова, на Дворцовой набережной в соседстве с Летним садом и Марсовым полем. В их доме сосуществовали два салона: самих супругов Фикельмон и матери Дарьи Федоровны, давней приятельницы Пушкина Елизаветы Михайловны Хитрово. Они сообща сумели так поставить свой дом, что, как отзывался Вяземский, «вся животрепещущая жизнь, европейская и русская, литературная и общественная, имела верные отголоски в этих двух салонах». Елизавета Михайловна и ее дочь давно обещали Пушкину ввести его жену в большой свет и сдержали слово. На другой день графиня Д. Ф. Фикельмон записала в дневнике: «Госпожа Пушкина, жена поэта, здесь впервые явилась в свете; она очень красива, и во всем ее облике есть что-то поэтическое — ее стан великолепен, черты лица правильны, рот изящен и взгляд, хотя и неопределенный, красив; в ее лице есть что-то кроткое и утонченное; я еще не знаю, как она разговаривает, — ведь среди 150 человек вовсе не разговаривают, — но муж говорит, что она умна. Что до него, то он перестает быть поэтом в ее присутствии; мне показалось, что он вчера испытывал все мелкие ощущения, все возбуждение и волнение, какие чувствует муж, желающий, чтобы его жена имела успех в свете».
Рассказы о красоте жены Пушкина расходились по белу свету, так что люди, даже никогда ее не видевшие, очень верно ее описали, как Ф. Г. Толь: «Наталья Николаевна была очень хороша, высока ростом, стройна, черты лица удивительно правильны, глаза одни небольшие, одним она иногда немного косила: quelque chose de vague dans le regard[60]». Сам Пушкин иногда звал жену «моя косая Мадонна».
Первый бал, на который Пушкин впервые выезжает в Петербурге с Натальей Николаевной, был устроен графом В. П. Кочубеем в его особняке 11 ноября 1831 года. Здесь она должна была встретиться со своей тезкой графиней Натальей Викторовной Строгановой, урожденной Кочубей, дочерью хозяина дома, «первым предметом любви Пушкина». Даже если это и так, то теперь поэт мог сказать первыми строками своего лицейского стихотворения:
Всё миновалось!
Мимо промчалось
Время любви
Страсти мученья!
В мраке забвенья
Скрылися вы.
В октябре 1831 года граф Александр Григорьевич Строганов, троюродный брат Натальи Николаевны, был произведен в чин генерал-майора с назначением в свиту Его Величества. На этом балу, таким образом, Наталья Викторовна впервые явилась свету в сопровождении мужа-генерала.
В это время, как раз в первой половине ноября, Пушкин готовит к изданию очередную, восьмую главу «Евгения Онегина». По мнению Плетнева, в восьмой главе «Евгения Онегина» поэт описал именно графиню Строганову:
К хозяйке дама приближалась,
За нею важный генерал.
Но в целом образ Татьяны в петербургском свете сливается с образом Натальи Николаевны:
Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей…
Все тихо, просто было в ней,
Она казалась верный снимок
Du сотте il faut… Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.
Беспечной прелестью мила,
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы:
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.
После бала у Кочубеев графиня Фикельмон запишет свое впечатление о Наталье Николаевне: «Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике — эта женщина не будет счастлива, я в том уверена! Она носит на челе печать страдания. Сейчас ей всё улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем голова ее склоняется, и весь ее облик как будто говорит: „Я страдаю“. Но и какую же трудную предстоит ей нести судьбу — быть женою поэта, и такого поэта, как Пушкин!»
Появление в свете Натальи Николаевны тотчас стало темой переписки, затронувшей даже провинцию. Так, побочный сын знаменитого вельможи князя А. Б. Куракина барон М. Н. Сердобин сообщает в ноябре своему сводному брату барону Б. А. Вревскому, мужу тригорской приятельницы Пушкина Е. Н. Вульф, что Натали была «отменно хорошо принята, она понравилась всем и своим обращением, и своей наружностью, в которой находят что-то трогательное». Так и в «губернии Псковской» прознали про светские успехи Натальи Николаевны.
Не прошло и недели после бала у графа Кочубея, как даже далекая от света сестра поэта Ольга Сергеевна пишет мужу, делая тем самым слухи о Наталье Николаевне достоянием Варшавы: «Что касается моей невестки, то эта женщина здесь в большой моде. Она принята в аристократическом кругу, и общее мнение, что она красивее всех; ее прозвали „Психеей“[61]». «Психе» по-гречески «душа» и одновременно «бабочка». «Душа моя» — будет звать Пушкин Наталью Николаевну в своих письмах. В греческой мифологии Психея представлялась олицетворением души, дыхания. Обычно она изображалась в виде бабочки, то вылетающей из погребального костра, то отлетающей в Аид, или в виде птицы, порхающей тенью и сновидением. Объединив различные предания, Апулей создал поэтическую легенду о странствиях человеческой души, жаждущей слиться с любовью.
В канун бала у Кочубеев министр иностранных дел граф К. В. Нессельроде запрашивает Николая I, каким чином определить «известного нашего поэта, коллежского секретаря Пушкина» в Коллегию иностранных дел. Супруга же министра однажды без ведома Пушкина привезла его жену на небольшой придворный вечер в Аничков дворец. Сделать она могла это только с позволения или пожелания императрицы, которая с царскосельской поры хотела видеть Наталью Николаевну при дворе. Пушкин был взбешен, наговорил графине грубостей и, между прочим, сказал: «Я не хочу, чтоб жена моя ездила туда, где я сам не бываю». Посещать балы и вечера в Аничковом, как правило, могли только придворные, а Пушкин таковым не являлся. Через два года он получил это право в качестве камер-юнкера.
Двенадцатого февраля 1834 года Надежда Осиповна писала дочери: «Александр на отъезде, а в первых днях первой недели поста сбирается и Натали, она навестит в деревне своих родителей и останется там до августа. Александра сделали камер-юнкером, не спросив на то его согласия. Это была нечаянность, от которой он не может опомниться. Никогда он того не желал. — Его жена теперь на всех балах. Она была в Аничковом. Она много танцует, к счастью для себя не будучи брюхатой».
Надежда Осиповна тогда не знала, что Наталья Николаевна все-таки была беременна и сезон закончился для нее выкидышем. Письма матери Пушкина стали на это время хроникой жизни Натальи Николаевны. 3 марта она передает дочери распорядок дня невестки: «Масленая очень шумная, всякий день утром и вечером бал, спектакль — с понедельника до воскресенья; Натали на всех балах, всегда хороша, элегантна, везде принята с лаской; она всякий день возвращается в 4 или 5 часов утра, обедает в 8, встает из-за стола, чтобы взяться за туалет и мчаться на бал; но она распрощается с этими удовольствиями, чрез две недели она едет в деревню к матери, где думает остаться шесть месяцев». Это писалось за три дня до последнего дня Масленицы, когда и случился выкидыш, на время нарушивший строившиеся планы. Пушкин записал в дневнике: «6 марта. Слава богу! Масленица кончилась. А с нею и балы. Описание последнего дня масленицы (4-го мар.) даст понятие и о прочих. Избранные званы были во дворец на бал утренний к половине первого. Другие на вечерний, к половине девятого. Я приехал в 9. Танцовали мазурку, коей окончился утренний бал. Дамы съехались, а те, которые были с утра во дворце, переменяли свой наряд. — Было пропасть недовольных: те, которые званы были на вечер, завидывали утренним счастливцам. Приглашения были разосланы кое-как и по списку балов князя Кочубея; таким образом ни Кочубей, ни его семейство, ни его приближенные не были приглашены, потому что их имена в списке не стояли. — Всё это кончилось тем, что жена моя выкинула. Вот до чего доплясались».
Надежда Осиповна, узнав о случившемся от сына, писала дочери 9 марта 1834 года: «В воскресенье вечером на последнем балу при дворе Натали сделалось дурно после двух туров мазурки; едва поспела она удалиться в уборную императрицы, как почувствовала боли такие сильные, что, воротившись домой, выкинула. И вот она пластом лежит в постели после того, как прыгала всю зиму и, наконец, всю масленую, будучи два месяца брюхата. Тетка ее утверждала противное, и племянница продолжала танцевать. Теперь они удивлены, что я была права».
Две недели ушло на поправку, Наталья Николаевна исхудала, к тому же, едва оправившись, она простудилась на прогулке, схватила «горловую жабу» и вновь несколько дней провела в постели.
Пушкин без жены не выезжал, но после ее выздоровления не выезжать стало невозможно: «Я все-таки не был во дворце — и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арнта». Вспоминается пушкинская сентенция по поводу присылки за ним фельдъегеря в 1826 году в Михайловское: «Дело в том, что без фельдъегеря у нас грешных ничего не делается…» На этот раз обошлось и без фельдъегеря, и без придворного врача Арндта, которому еще суждено быть посланным императором к постели умиравшего поэта.
Екатерина Николаевна писала брату по поводу бала, от которого Пушкин отговорился: «Бал был в высшей степени блистательным, и я вернулась очень усталая, а прекрасная Натали была совершенно измучена, хотя и танцевала всего два французских танца. Но надо тебе сказать, что она очень послушна и очень благоразумна, потому что танцы ей запрещены. Она танцевала полонез с императором; он, как всегда был очень любезен с ней, хотя и немножко вымыл ей голову из-за мужа, который сказался больным, чтобы не надевать мундира. Император ей сказал, что он прекрасно понимает, в чем состоит его болезнь, и так как он в восхищении от того, что она с ними, тем более стыдно Пушкину не хотеть быть их гостем. Впрочем красота мадам послужила громоотводом и пронесла грозу».
Больше отлынивать от посещения двора Пушкину явно было невозможно, и после записи в дневнике 1834 года о фельдъегере следует:
«18-го дек. Третьего дня был я наконец в А.<ничковом>. Опишу всё в подробности, в пользу будущего Вальтер-Скотта.
Придв. лакей поутру явился ко мне с приглашением: быть в 8 ½ в А.<ничковом>, мне в мунд.<ирном> фраке, Н. Н. как обыкновенно. В 9 часов мы приехали. На лестнице встретил я старую г.<рафиню> Бобр.<инскую>, которая всегда за меня лжет и вывозит меня из хлопот. Она заметила, что у меня треугольная шляпа с плюмажем (не по форме: в А.<ничков> ездят с круглыми шляпами, но это еще не всё). Гостей было уже довольно; бал начался контр-дансами. Г<осудары>ня была вся в белом, с бирюзовым головным убором; г<осуда>рь — в кавалергардском мундире. Государыня очень похорошела. Г.<раф> Бобр.<инский>, заметя мою Δ шляпу, велел принести мне круглую. Мне дали одну, такую засаленную помадой, что перчатки у меня промокли и пожелтели. — Вообще бал мне понравился. Г<осуда>рь очень прост в своем обращении, совершенно по-домашнему. Тут же были молодые сыновья Кеннинга и Веллингтона. У Доро спросили, как находит он бал. Je m’ennuis, отвечал он. — Pourquoi celà? — On est debout, et j’aime à être assis[62]. Я заговорил с Ленским о Мицкевиче и потом о Польше. Он прервал разговор, сказав: Mon cher ami, ce n’est pas ici le lieu de parler de la Pologne. — Choisissons un terrain neutre, chez l’amb.
Балы следовали один за другим, но сестрам Гончаровым всё было мало. Екатерина Николаевна 31 декабря написала брату Дмитрию: «Праздники у нас проходят довольно тихо, балов в этом году не так уж много. Вчера мы были на балу у Сухозанет[64], где была страшная давка, слишком много народа, чтобы было можно хорошо повеселиться».
О светских развлечениях нового сезона Пушкин пишет в своем дневнике уже 8 января 1835 года: «6-го был бал придворный (приватный маскарад). Двор в мундирах времен Павла I-го; г<раф> Панин (товарищ министра) одет дитятей. Бобр.<инский> Брызгаловым (кастеляном Мих.<айловского> замка; полуумный старик, щеголяющий в шутовском своем мундире, в сопровождении двух калек-сыновей, одетых скоморохами. Замеч. для потомства). Гос.<ударь> полковником Изм.<айловского> полка etc. В городе шум. Находят это всё неприличным».
В мемуарах А. О. Смирновой, отличавшейся тонким пониманием людей и умением создать запоминающийся портрет даже мельком упомянутого ею человека, мы находим еще одно упоминание о графе В. И. Панине, танцевавшем на приеме во дворце: «Крылов, Юсупов и длинный Панин в трико с венками из роз на голове были ужасны, и я не постигаю, как люди позволяют себе делать такие глупости».
Очередной светский сезон заканчивался, Наталья Николаевна на этот раз вела себя осторожно, а Пушкин углубился в «Историю Петра», от которой долгое время был отвлечен, занимаясь «Историей Пугачева». 18 февраля в дневнике появилась запись: «С генваря я очень занят Петром. На балах был раза 3; уезжал с них рано. Придворными сплетнями мало занят».
В летний сезон 1835 года в ожидании разрешения на отъезд в деревню Пушкин с женой и свояченицами посещает воскресные балы на Минеральных Водах в Новой Деревне. О первом бале, состоявшемся 14 июля, писал К. Я. Булгаков: «Было человек с 500, и прекрасно. Все островские дамы, Завадовская, Пушкина, купцы немцы с семействами, угощение, освещение, музыка, два оркестра, все было очень прилично и хорошо, а всего лучше, что в 7 началось и в 11 кончилось. Надеюсь, что эти балы, напоминающие немецкие воды, продержатся».
На память о другом светском празднике, устроенном 17 июля П. Н. Демидовым для императорской фамилии в бывшем поместье княгини Шаховской, осталась книга «Образцы застольных бесед покойного С. Т. Кольриджа». На внутренней стороне обложки сделана запись рукой Пушкина: «Купл. 17 июля 1835 года, день Демид. праздника, в годовщину его смерти». Пушкин с женой и свояченицами приехали туда из Стрельны. Праздник описала в письме брату Екатерина Николаевна: «17 числа мы были в Стрельне, где мы переоделись, чтобы отправиться к Демидову, который давал бал в двух верстах оттуда, в бывшем поместье княгини Шаховской. Этот праздник, на который было истрачено 400 тысяч рублей, был самым неудавшимся: все, начиная с двора, там ужасно скучали, кавалеров не хватало, а это совершенно невероятная вещь в Петербурге, и потом, этого бедного Демидова так невероятно ограбили, один ужин стоил 40 тысяч, а был самый плохой, какой только можно себе представить; мороженое стоило 30 тысяч, а старые канделябры, которые тысячу лет валялись у Гамбса на чердаке, был и куплены за 14 тысяч рублей. В общем, это ужас, что стоил этот праздник, и как там было скучно».
Двадцать первого июля Пушкин сопровождает жену и своячениц на очередной бал в зал Минеральных Вод. Екатерина Николаевна писала брату Дмитрию: «Ты уже знаешь, что мы живем это лето на Черной речке, где мы очень приятно проводим время, и конечно не теперь ты стал бы хвалить меня за мои способности к рукоделию, потому что буквально я и не вспомню, сколько месяцев я не держала иголки в руках. Правда, зато я читаю все книги, какие только могу достать, а если ты меня спросишь, что же я делаю, когда мне нечего делать, я тебе прямо скажу, не краснея (так как я дошла до самой бесстыдной лени) — ничего, решительно ничего. Я прогуливаюсь по саду или сижу на балконе и смотрю на прохожих. Хорошо это, как ты скажешь? Что касается до меня, я нахожу это чрезвычайно удобным. У меня множество женихов, каждый божий день мне делают предложения, но я еще так молода, что решительно не вижу необходимости торопиться, я могу еще повременить, не правда ли? В мои годы это рискованно выходить такой молодой замуж, у меня еще будет для этого время и через десять лет. У нас теперь каждую неделю балы на водах в Новой деревне. Это очень красиво. В первый раз мне там было очень весело, так как я ни на одну минуту не покидала площадку для танцев, но вчера я прокляла все балы на свете и всё, что с этим связано: за весь вечер я не сделала ни шагу; словом, это был один из тех несчастных дней, когда клянешься себе никогда не приходить на бал из-за скуки, которую там испытала».
Летний сезон 1836 года начался для Натальи Николаевны и Пушкина 1 июля участием в ежегодном празднике в Петергофе в честь дня рождения императрицы Александры Федоровны. В. Ф. Ленц писал: «Двор длинной вереницей совершал процессию среди этого моря огней. На одном из диванов на колесах я увидел Пушкина, смотревшего угрюмо». О том же дне вспоминал и граф В. А. Соллогуб: «Пушкина я видел в мундире только однажды на петергофском празднике. Он ехал в придворной линейке, в придворной свите. Известная его несколько потертая альмавива[65] драпировалась по камер-юнкерскому мундиру с галунами. Из-под треугольной его шляпы лицо его казалось скорбным, суровым и бледным. Его видели не в славе первого народного поэта, а в разряде начинающих царедворцев».
Надежда Осиповна писала дочери 3 июля: «Натали, говорят, была дивно хороша, и правда, после последних родов она стала красива, как никогда». Заканчивает она письмо еще одним сообщением о сыне и невестке: «Знаешь ли ты, что Александр в сентябре месяце на три года уезжает в деревню, это решено, он уже получил отпуск, и Натали совершенно тому покорилась». Сергей Львович продолжает: «Александр едет, но куда — мне ничего не известно, и сам он еще того не знает. Вряд ли приедет он нас навестить, а ежели и сделает это, то молнии подобно, а, однако, нам многое нужно порешить промеж себя прежде, нежели расстаться, быть может, на очень долго».
Дантес также был на петергофском празднике. Еще 20 июня он писал Геккерену: «Через несколько дней мы должны оставить лагерь и 1 июля прибыть в Петергоф, где, говорят, праздник будет как никогда блестящим». В этом письме Дантеса всплывают имена общих с Пушкиным светских знакомых, поминаются те события петербургской жизни, участниками которых были и Пушкин с Натальей Николаевной.
Дачная жизнь Пушкиных и Гончаровых на Островах между тем протекала своим чередом: семейные праздники, визиты тетки Екатерины Ивановны, приезд младшего брата Гончаровых, Сергея, прожившего у них всю первую половину августа.
Продолжались и праздники на Водах. Екатерина Николаевна пишет брату 14 августа 1836 года: «Ездил и мы несколько раз верьхом. Между прочим, у нас была очень веселая верховая прогулка большой кампанией. Мы были на Лахте, которая находится на берегу моря, в нескольких верстах отсюда. Дам нас было только трое и еще Соловая, урожденная Гагарина, одна из тех, кого ты обожаешь, мне кажется, и двенадцать кавалеров, большею частью кавалергарды. Там у нас был большой обед; были все музыканты полка, так что вечером танцовали, и было весьма весело». В письме сообщается также, что барышни Гончаровы с Натальей Николаевной посетили уже три бала на Водах, на одном из которых присутствовала императорская фамилия, и собираются еще раз в субботу на закрытие сезона.
О летних развлечениях на Водах кавалергард Дантес рассказывает в письме Геккерену 2 августа: «После возвращения из лагеря погода у нас стоит прекрасная, да и развлекаемся мы от души. Во-первых, двор пребывал на Елагине очень долго, а это делает жизнь на Островах чрезвычайно веселой, к тому же у многих возникла превосходная мысль устраивать нам праздники на Водах, наподобие тех балов, что дают за границей. Право же, они прелестны и удались настолько, что двор соблаговолил там побывать».
Летний сезон 1836 года, закончившись 17 августа балом на Минеральных Водах, стал последним для Пушкина с Натальей Николаевной.
Разлуки и письма
За совместную жизнь Пушкин с Натальей Николаевной расставались девять раз на срок от десяти дней до четырех месяцев и шести дней, а всего ровно на 13 месяцев. В это время только письма и думы друг о друге связывали их.
Первая после свадьбы разлука супругов происходит в декабре 1831 года. Еще 24 ноября Пушкин сообщает Бенкендорфу, что вынужден ехать в Москву «по неотложным делам» с разрешения «одного лишь квартального», так как служебный статус его пока не определен. 3 декабря, получив 28-дневный отпуск, он отправляется дилижансом в Москву для приведения в порядок денежных дел.
Тотчас по приезде в Москву Пушкин пишет жене записку: «Сей час приехал к Нащокину на Пречистенском Валу в дом г-жи Ильинской. Завтра буду тебе писать. Сегодня мочи нет устал. Целую тебя, женка, мой ангел. 6 дек.». На конверте проставлен адрес: «М. г. Натальи Николаевне Пушкиной. В С. Петербург. В Галерной в доме Брискорн». Это первое письмо Пушкина-мужа Наталье Николаевне, и оно было написано не по-французски, а по-русски. И впредь по-французски он ей никогда не писал.
Во втором, уже пространном письме из Москвы от 8 декабря, главным станет проявление заботы: «…как я тебя оставил, мне всё что-то страшно за тебя». В Петербурге предстоял бал в Зимнем дворце, и Пушкин был уверен, что жена отправится на него, несмотря на беременность: «Дома ты не усидишь, поедешь во дворец и, того и гляди, выкинешь на сто пятой ступени комендантской лестницы». Он наставлял Наталью Николаевну: «Душа моя, женка моя, ангел мой! сделай мне такую милость: ходи 2 часа в сутки по комнате и побереги себя. Вели брату смотреть за собою и воли не давать. <…> Если поедешь на бал, ради бога, кроме кадрилей не пляши ничего; напиши, не притесняют ли тебя люди, и можешь ли ты с ними сладить».
Времяпрепровождение Натальи Николаевны в отсутствие Пушкина можно представить по письму Ольги Сергеевны Павлищевой мужу, написанному в конце декабря, до нас в оригинале не дошедшему, но процитированному в «Воспоминаниях» ее сына: «Александр уехал в Москву еще перед Николиным днем и, по своему обыкновению, совершенно нечаянно, предупредив только Наташу, объявив, что ему необходимо видеться с Нащокиным и совсем не по делам поэтическим, а по делам гораздо более существенным — прозаическим. Какие именно у него дела денежные, по которым улепетнул отсюда, — узнать от него не могла, а жену не спрашиваю. Жду брата, однако, весьма скоро назад. Очень часто вижусь с его женою; то я захожу к ней, то она ко мне заходит, но наши свидания всегда случаются среди белого дня. Заставать ее по вечерам и думать нечего: ее забрасывают приглашениями то на бал, то на раут. Там от нее в восторге, и прозвали Психеею, с легкой руки госпожи Фикельмон, которая не терпит, однако, моего брата — один бог знает почему».
Девятнадцатого декабря Наталья Николаевна была на придворном балу в Аничковом дворце, несмотря на запрет мужа туда ездить. В очередной раз блистала она своей красотой, и присутствовавшая на балу княжна Варвара Николаевна Репнина писала своей матери, что Натали «действительно великолепна». Рождественский пост еще не начался, балы продолжались. Уверенный, что жена будет плясать, Пушкин советует ей быть осторожной, а о себе сообщает: «Дам московских еще не видал; на балах и в собрание вероятно не явлюсь», — и передает поклоны от Вяземских, Мещерских, Дмитриева, Тургенева, Чаадаева, Горчакова, Д. Давыдова. Лишь последнего он упоминает с инициалом имени, чтобы жена не подумала, что привет от ее поклонника В. Давыдова: «Все тебе кланяются; очень расспрашивают о тебе, о твоих успехах; я поясняю сплетни, а сплетен очень много». А. И. Тургенев в тот же день, 8 декабря, отписал брату Николаю в Англию: «Поэт Пушкин здесь, как слышно, на несколько дней. У него жена, как сказывают, первая красавица в С.-Петербурге». В следующем письме, от 10 декабря, Пушкин повторяет вновь: «Москва еще пляшет, но я на балах еще не был».
Пушкин в старой столице встречался и с Вяземским, и с Дмитриевым, не ездил лишь на Никитскую к Гончаровым, о чем писал жене: «Не люблю я твоей Москвы. У тебя, т. е. в вашем Никитском доме, я еще не был. Не хочу, чтоб холопья ваши знали о моем приезде; да не хочу от них узнать и о приезде Нат. Ив., иначе должен буду к ней явиться и иметь с нею необходимую сцену; она всё жалуется по Москве на мое корыстолюбие, да полно, я слушаться ее не намерен».
Письма Натальи Николаевны до нас не дошли. По их поводу со временем образовалась история почти детективная. После того как они с позволения Николая I были возвращены Наталье Николаевне, дальнейшая их судьба покрылась мраком. Никто из биографов Пушкина, даже П. В. Анненков, читавший переписку поэта, их не видел. Н. О. Лернер пытался найти их, но не смог дать ответа на вопрос, где они. В 1966 году этим вопросом задалась С. Г. Зегель, так и назвав свою работу: «Где письма Натальи Николаевны Пушкиной?», но, как представляется, также безуспешно. На основе просмотра архивных документов нынешней Государственной национальной библиотеки она утверждала, что эти письма хранились в Румянцевском музее, готовились там к изданию, а затем загадочно исчезли. Однако проведенная уже в 1971 году С. В. Житомирской экспертиза архивных документов, выявление всех упоминаний писем и их анализ убедительно доказали, что сын поэта А. А. Пушкин сдал в музей только письма отца. Еще в 1902 году П. И. Бартенев писал В. И. Сайтову, издававшему «Переписку» Пушкина: «Писем Натальи Николаевны к мужу не сохранилось, как говорил мне недавно старший сын их». Однако десять лет спустя он же выразил сомнение по этому поводу и написал о возможной публикации писем в «далеком будущем». Так что если их не сожгла сама Наталья Николаевна, что вполне вероятно, то они могли сгореть вместе с домом А. А. Пушкина в 1919 году.
За неимением писем Натальи Николаевны мужу приходится судить о их содержании по ответным письмам Пушкина. Писала она часто, порой даже длинно, исправно выполняла данные супругом поручения, переправляла ему корреспонденцию; со слугами не справлялась, давая им волю; выражала ревность; давала искренний отчет о своей жизни, чем порой вызывала нарекания Пушкина. Отъезд Пушкина явился своеобразным испытанием для Натальи Николаевны. Сладить с домом она конечно же еще не могла. Дворецкий Василий Калашников завел роман с Меланьей Семеновой, крепостной Натальи Николаевны, доставшейся ей в приданое.
Пушкин отзывается в третьем письме из Москвы, написанном около 16 декабря: «Василий врет, что он истратил на меня 200 рублей. Алешке я денег давать не велел, за его дурное поведение. За стол я заплачу по моему приезду; никто тебя не просил платить мои долги. Скажи от меня людям, что я ими очень недоволен. Я не велел им тебя беспокоить, а они, как я вижу, обрадовались моему отсутствию. Как смели пустить к тебе Фомина, когда ты принять его не хотела? да и ты хороша. Ты пляшешь по их дудке; платишь деньги, кто только попросит; эдак хозяйство не пойдет. Вперед, как приступят к тебе, скажи, что тебе до меня дела нет; а чтоб твои приказания были святы. С Алешкой разделаюсь по моем приезде. Василия вероятно принужден буду выпроводить с его возлюбленной — enfin de faire maison nette[66]; всё это очень досадно.
Не сердись, что я сержусь». (Василия Калашникова он так и не «отошлет», а, напротив, устроит его судьбу, оженив на другой год с гончаровской Меланьей. Вполне вероятно, что именно Наталья Николаевна за них заступилась; она же отпустит их после смерти мужа на волю.)
Последнее письмо Пушкина 1831 года к жене из Москвы датировано 16 декабря. Он ставит ее в известность обо всех своих делах. В этот приезд ему удалось частично погасить свои карточные долги; так, он уплатил Л. И. Жемчужникову 7500 рублей из 12 500, которые был тому должен по векселю, выданному 3 июля 1830 года сроком на два года. Среди дел, о которых хлопочет Пушкин в Москве, Наталью Николаевну особенно занимал выкуп ее заложенных бриллиантов. Пушкин отвечает ей: «Голкондских алмазов дожидаться я не намерен, и в новый год вывезу тебя в бусах». Выкупить бриллианты жены удастся только в феврале 1832 года, заплатив за них около девяти тысяч рублей. Наталья Николаевна запечатлена с ними на известном акварельном портрете работы Александра Павловича Брюллова, завершенном весной 1832 года, когда бриллианты были наконец доставлены в Петербург.
На одном из вечеров у княгини Вяземской Пушкин встретил-таки студента и давнего «обожателя» Натальи Николаевны Владимира Давыдова, о чем не преминул сообщить ей шутя: «Увидел я твоего Давыдова — не женатого (утешься)».
В то время, когда Пушкин в Москве старался избегать балов, Наталья Николаевна в Петербурге продолжала блистать в окружении всё новых поклонников своей красоты, затмевая соперниц. Скорее всего, на балу во дворце ее увидел прославленный генерал А. П. Ермолов, о чем 21 декабря написал своему бывшему адъютанту Н. П. Воейкову: «Гончаровой-Пушкиной не может женщина быть прелестнее. Здесь многие находят ее несравненно лучше красавицы Завадовской». Так пушкинская Татьяна затмевает Нину Воронскую, «Клеопатру Невы», прототипом которой, по общему убеждению современников, явилась графиня Елена Михайловна Завадовская, урожденная Влодек.
В канун Рождества Пушкин выехал из Москвы в Петербург, куда прибыл 27 декабря, в воскресенье. В перечне прибывших в столицу в «Санкт-Петербургских ведомостях» он обозначен еще как «отст.<авной> 10 класса Пушкин», хотя уже был зачислен на службу с чином девятого класса.
В середине января 1832 года доверенный Нащокина А. X. Кнерцер привозит из Москвы новогодние подарки: Пушкину — чернильницу с арапчонком с пояснением: «Посылаю тебе твоего предка с чернильницами…» (она и ныне стоит на столе поэта в его кабинете на Мойке), а Наталье Николаевне — золоченую корзиночку «с каменьями». В письме Нащокину от 28 января Пушкин сообщает, что Брюллов на днях будет писать портрет Натальи Николаевны. В другом январском письме, в разгар балов, поэт извещает Нащокина: «Жену мою нашел я здоровою, несмотря на девическую ее неосторожность. — На балах пляшет, с государем любезничает, с крыльца прыгает. — Надобно бабенку к рукам прибрать».
Следующая разлука Пушкина с женой была вызвана неожиданной смертью 8 сентября 1832 года деда Натальи Николаевны, Афанасия Николаевича Гончарова, жившего с февраля 1832 года в Петербурге. Пушкин хлопочет о разрешении похоронить его в Полотняном Заводе. 10 сентября он подает прошение в департамент хозяйственных и счетных дел об отпуске на двадцать дней «по домашним обстоятельствам» для сопровождения тела А. Н. Гончарова и перезакладе кистеневских крестьян в Опекунском совете. В тот же день заводится дело «об увольнении титулярного советника Пушкина в отпуск», а 12 сентября он получает свидетельство на свободный проезд до Москвы и разрешение на перевоз тела Афанасия Николаевича для погребения в Полотняном Заводе.
Пушкин выехал в Москву «поспешным дилижансом» 17 сентября, но прибыл только 21-го и остановился в гостинице «Англия» в Глинищевском переулке. Тотчас же отправился он к Нащокину, о чем на другой день отписал жене, объясняя задержку и предупреждая возмущение: «Четверг. Не сердись, женка; дай слово сказать. Я приехал в Москву вчера в середу. Велосифер, по-русски Поспешный дилижанс, несмотря на плеоназм[67], поспешал как черепаха, а иногда даже как рак. В сутки случилось мне сделать три станции. Лошади расковывались и — неслыханная вещь! — их подковывали по дороге. 10 лет езжу я по большим дорогам, отроду не видывал ничего подобного. Насилу дотащился в Москву…» Тут он, не удержавшись, даже выругался по матушке. Он поведал жене о своих спутницах по путешествию: «Теперь послушай, с кем провел я 5 дней и 5 ночей. То-то будет мне гонка! с пятью немецкими актрисами, в желтых кацавейках и черных вуалях. Каково? Ей-богу, душа моя, не я с ними кокетничал, они со мною амурились в надежде на лишний билет. Но я отговаривался незнанием немецкого языка и как маленький Иосиф вышел чист из искушения».
Домашние заботы и в Москве занимали Пушкина: «Я же всё беспокоюсь, на кого покинул я тебя! на Петра, сонного пьяницу, который спит, не проспится, ибо он и пьяница и дурак; на Ирину Кузьминичну, которая с тобой воюет; на Ненилу Ануфриевну, которая тебя грабит».
Письмо, отправленное 30 сентября 1832 года, начинается с упоминания некоего Пушкина, которого без него принимала Наталья Николаевна: «Вот видишь, что я прав: нечего было тебе принимать Пушкина». Речь идет, вероятно, о Федоре Матвеевиче Мусине-Пушкине, приходившемся Наталье Николаевне двоюродным дядей[68]. С 1817 по 1836 год он служил в лейб-гвардии Гусарском полку, так что Пушкин, скорее всего, был с ним знаком. К тому же с 1826 года он был женат на приятельнице Ольги Сергеевны, Александре Осиповне Ришар, в первом браке Геннингс. Что было сказано о нем в очередном не дошедшем до нас письме Натальи Николаевны, неизвестно, но очевидно, что этот визит был кем-то сочтен неприличным.
Следом поэт первый раз в своих письмах упоминает Идалию Полетику, которая с этого времени входит в жизнь Пушкиных: «Просидела бы ты у Идалии и не сердилась бы на меня». Идалия Григорьевна Полетика, урожденная Обортей, была внебрачной дочерью португальской графини д’Ега и графа Григория Александровича Строганова, двоюродного брата Натальи Ивановны, так что приходилась Наталье Николаевне троюродной сестрой и могла беспрепятственно бывать у нее. Неглупая и обаятельная, со злым языком, она сумела приблизиться к Наталье Николаевне и влиять на нее, что вначале не беспокоило Пушкина. Ей еще предстояло сыграть зловещую роль в истории дуэли и смерти Пушкина, но, как кажется, уже теперь она подзуживала Наталью Николаевну. Та вдруг начала предъявлять мужу неожиданные обвинения под самой благодушной личиной, что как раз и насторожило его:
«Я ждал от тебя грозы, ибо по моему расчету прежде воскресения ты письма от меня не получала; а ты так тиха, так снисходительна, так забавна, что чудо. Что это значит? Уж не кокю (рогоносец. — В. С.) ли я? Смотри! Кто тебе говорит, что я у Баратынского не бываю? Я и сегодня провожу у него вечер, и вчера был у него. Мы всякой день видимся. А до жен нам и дела нет. Грех тебе меня подозревать в неверности к тебе и в разборчивости к женам друзей моих. Я только завидую тем из них, у кого супруги не красавицы, не ангелы прелести, не мадоны etc. etc. Знаешь русскую песню —
Не дай Бог хорошей жены,
Хорошу жену часто в пир зовут.
А бедному-то мужу во чужом пиру похмелье, да и в своем тошнит».
Хотя Пушкин и упрекнул Наталью Николаевну в подозрительности, в конце письма он дал некоторые основания для нее, когда сообщил: «На днях был я на бале (у кн. Вяз.<емской>; следственно я прав). Тут была графиня Салагуб, гр. Пушкина (Владимир), Aurore, ее сестра, и Natalie Урусова. Я вел себя прекрасно; любезничал с гр. Салогуб (с теткой, entendons-nous[69]) и уехал ужинать к Яру, как скоро бал разыгрался».
Перечень дам и девиц, выделенных Пушкиным среди гостей на балу у Вяземской, при всей его кажущейся невинности, должен был возбудить в Наталье Николаевне ревность: все четыре поименованные Пушкиным дамы отличались особенной красотой и в разное время назывались в этом смысле ее соперницами. Графиня Пушкина, жена Владимира Алексеевича Мусина-Пушкина, урожденная Эмилия Карловна Шернваль, белокурая красавица, была отмечена сестрой Пушкина в качестве соперницы невестки и воспета Лермонтовым в стихотворении «К гр. Э. К. Мусиной-Пушкиной». Уже в Петербурге Д. Ф. Фикельмон 17 ноября записала в дневнике, что Эмилия Карловна «очень хороша в этом году, она сияет новым блеском благодаря поклонению, которое ей воздает Пушкин-поэт». Московский почт-директор А. Я. Булгаков отметил, что «она решительно лучше сестры своей», то есть упомянутой Пушкиным Авроры Карловны, но и ту почитали изумительной красавицей. Княжна же Наталья Александровна Урусова, фрейлина, была младшей из трех сестер Урусовых, которыми увлекался Пушкин и которые также славились на всю Москву редкой красотой.
Одной графини Надежды Львовны Соллогуб (так правильно пишется ее фамилия) было бы вполне достаточно, чтобы жена начала ревновать. Семейство Соллогубов было хорошо известно как в Москве, так и в Петербурге. Одного из его представителей, своего старинного знакомого Александра Ивановича, Пушкин даже упоминает в черновом варианте XV строфы первой главы «Евгения Онегина», в которой приводит своего героя на бульвар, где «гуляет вечный Соллогуб». Заметим, что здесь Пушкин правильно указывает их старинную польскую фамилию, а в письме жене называет ее явно с оттенком иронии то Салагуб, то Салогуб.
Имя графини Соллогуб, упомянутое в этом письме впервые, еще не однажды всплывет в переписке Пушкиных. Поэт, верный всегдашнему своему чувству восхищения красотой и юностью, не смог удержаться от того, чтобы не посвятить ей тогда же стихотворения, хотя и выказал в нем сдержанность, продиктованную новым своим положением женатого человека:
Нет, нет, не должен я, не смею, не могу
Волнениям любви безумно предаваться;
Спокойствие мое я строго берегу
И сердцу не даю пылать и забываться;
Нет, полно мне любить; но почему ж порой
Не погружуся я в минутное мечтанье.
Когда нечаянно пройдет передо мной
Младое, чистое, небесное созданье,
Пройдет и скроется?.. Ужель не можно мне,
Любуясь девою в печальном сладострастье,
Глазами следовать за ней и в тишине
Благословлять ее на радость и на счастье,
И сердцем ей желать все блага жизни сей,
Веселый мир души, беспечные досуги,
Всё — даже счастие того, кто избран ей.
Кто милой деве даст название супруги.
«Название супруги» даст Надежде Соллогуб знакомый и родственник Пушкина Алексей Николаевич Свистунов.
В июле 1836 года Надежда Львовна уехала за границу, а в октябре состоялась их свадьба. Вернулись они в Россию уже после гибели поэта.
Автограф стихотворения, посвященного юной Надежде Соллогуб, до нас не дошел, и при жизни Пушкина оно не было напечатано конечно же потому именно, что Пушкин не хотел волновать Наталью Николаевну и вызывать ненужные толки в свете. Один из его списков, в альбоме Прасковьи Арсеньевны Бартеневой, датирован 5 октября, но тогда Пушкин еще был в Москве. Под другой копией стоит: «27 октября 1832», когда он вновь был в Петербурге и спустя месяц мог вспомнить бал у Вяземской, под впечатлением от которого стихотворение и было создано. В Москву Надежда Львовна прибыла вместе с двором. Княгиня Вера Федоровна вспоминала, что Пушкин открыто ухаживал за Соллогуб, что выводило из себя Наталью Николаевну. Со временем эта ревность только усиливалась.
Тем же днем помечено и стихотворение «В альбом»:
Гонимый рока самовластьем
От пышной далеко Москвы,
Я буду вспоминать с участьем
То место, где цветете вы.
Столичный шум меня тревожит;
Всегда в нем грустно я живу —
И ваша память только может
Одна напомнить мне Москву.
Эти альбомные стихи, можно сказать, составили своеобразный лирический цикл, отразивший состояние поэта, до того ему неведомое, произошедшие в нем перемены, борьбу нового, дотоле не знакомого ему чувства семейного человека с привычкой холостых лет безоглядно предаваться увлечению, ощутив «болезнь любви в душе своей».
Не случайно во всех пяти письмах 1832 года из Москвы, адресованных Пушкиным Наталье Николаевне, особое место занимает забота о новорожденной дочери. В детстве Маша часто болела. В первом же письме Пушкин задается вопросом: «А Маша-то? что ее золотуха и что Спасский?» Помянутый акушер, доктор медицины Иван Тимофеевич Спасский, ставший с той поры домашним врачом Пушкиных, присутствовал в их жизни до самой гибели поэта. Заканчивая второе письмо жене, Пушкин пишет: «Покаместь прощай, Христос с тобою и с Машей». Третье он завершает словами: «Прощай, Христос с тобою и с Машею», четвертое: «Цалую Машу и благословляю, и тебя тоже, душа моя, мой ангел. Христос с вами». Последнее письмо оканчивается словами: «Прощай, мой ангел, цалую тебя и Машу. Прощай, душа моя — Христос с тобою».
Первое письмо Пушкина, написанное 22 сентября, Наталья Николаевна получила 25-го. Тогда же ему пришло «длинное» письмо от нее. 26 сентября, едва отправив второе письмо (пришедшее в Петербург 29 сентября вечером), он получил от жены сразу три послания, в ответ на которые отослал свое третье письмо от 27 сентября. Оно достигло адресата 30 сентября вечером. Четвертое письмо Пушкина от 30 сентября писалось в ответ на пятое письмо жены. Наталья Николаевна получила его вечером 4 октября. Это письмо Пушкин начинает с благодарности: «Теперь спасибо за твое милое, милое письмо», а затем подсчитывает, когда жена должна была получить его первое послание. Правильно рассчитав, что это было в воскресенье 25 сентября, он ожидал «грозы». Она «разразилась» в шестом письме Натальи Николаевны, отправленном из Петербурга после получения второго его письма. В своем последнем, пятом письме, отправленном 3 октября, Пушкин по пунктам отвечает на упреки жены. В ответ на упрек, что, приехав в Москву 21 сентября, письмо он отправил только на следующий день, Пушкин пишет: «Русский человек в дороге не переодевается и, доехав до места свинья свиньею, идет в баню, которая наша вторая мать. Ты разве не крещеная, что всего этого не знаешь?» Этого оправдания показалось недостаточно, и он добавляет второе: «В Москве письма принимаются до 12 часов — а я въехал в Тверскую заставу ровно в 11, следственно и отложил писать к тебе до другого дня». В ответ на обвинения жены Пушкин выдвигает встречные: «Видишь ли, что я прав, а что ты кругом виновата? Виновата 1) потому, что всякий вздор забираешь себе в голову, 2) потому что пакет Бенкендорфа (вероятно важный) отсылаешь с досады на меня бог ведает куда, 3) кокетничаешь со всем дипломатическим корпусом, да еще жалуешься на свое положение, будто бы подобное Нащокинскому! Женка, женка!.. но оставим это. Ты, мне кажется, воюешь без меня дома, сменяешь людей, ломаешь кареты, сверяешь счеты, доишь кормилицу. Ай да хват баба! что хорошо, то хорошо. Здесь я не так-то деятелен. Насилу успел написать две доверенности, а денег не дождусь». Речь шла о доверенностях на Нащокина для перезаклада двухсот душ и на М. И. Калашникова для получения в Нижегородской гражданской палате свидетельства о том, что на Кистеневе нет никаких исков. Перезаклад крестьян, несмотря на все хлопоты, так и не состоится, так что и этих денег Пушкин не получит.
Однако не только заботы о Маше, взаимная ревность и деловые сообщения составляют содержание переписки между Москвой и Петербургом. Наталье Николаевне первой Пушкин сообщает о новом литературном замысле. Имеется в виду «Дубровский», главный герой которого первоначально был назван Островским, а героиня — сразу же именем новорожденной дочери: «Мне пришел в голову роман, и я вероятно за него примусь». Но только 21 октября, уже в Петербурге, роман будет начат. В Москве же поэта отвлекали дела денежные, которые он частью решил, а частью переложил на Нащокина. Лейтмотив его писем к жене можно выразить словами последнего письма: «Мне без тебя так скучно, так скучно, что не знаю, куда головы преклонить». Не завершив всех дел, замученный тоской и ревматизмом, неожиданно прихватившим его, Пушкин так же стремительно, как он приехал в Москву, отбыл из нее все тем же «поспешным дилижансом» 10 октября и на этот раз всего через два дня уже был в Петербурге. Возвратясь, Пушкин нашел, как он сообщает Нащокину в письме от 2 декабря, «большие беспорядки в доме, принужден был выгонять людей, переменять поваров, наконец — нанимать новую квартиру».
В третий раз Пушкины расстаются в конце лета 1833 года. Оставив Наталью Николаевну с детьми на Черной речке, Александр Сергеевич отправляется в четырехмесячную поездку в Болдино с посещением Казанской и Оренбургской губерний для сбора материала о пугачевщине, с заездом в Ярополец и Москву. Этот маршрут был оговорен с женой, которую он впервые оставлял на столь длительный срок: две его предыдущие поездки ограничивались двумя-тремя неделями. Выезжает он вместе с Соболевским 17 августа, не дождавшись Натальина дня, и с дороги, как всегда, расспрашивает о домашних делах, беспокоится о детях.
Первое письмо он отправил ей из Торжка 20 августа: «Милая женка, вот тебе подробная моя Одиссея. Ты помнишь, что от тебя уехал я в самую бурю. Приключения мои начались у Троицкого мосту. Нева была так высока, что мост стоял дыбом; веревка была протянута, и полиция не пускала экипажей. Чуть было не воротился я на Черную речку. Однако переправился через Неву выше и выехал из Петербурга. Погода была ужасная. Деревья по Царскосельскому проспекту так и валялись, я насчитал их с пятьдесят. В лужицах была буря. Болота волновались белыми волнами. По счастию, ветер и дождь гнали меня в спину, и я преспокойно высидел всё это время. Что-то было с вами, петербургскими жителями? Не было ли у вас нового наводнения? что, если и это я прогулял? досадно было бы». Путь от Петербурга до Торжка, где Пушкину надо было сворачивать на Ярополец, занял два дня: «Вчера прибыли мы благополучно в Торжок, где Соболевский свирепствовал на нечистоту белья. Сегодня проснулись в 8 часов, завтракали славно, а теперь отправляюсь в сторону, в Ярополец — а Соболевского оставляю наедине с его швейцарским сыром. Вот, мой ангел, подробный отчет о моем путешествии. Ямщики закладывают коляску шестерней, стращая меня грязными, проселочными дорогами. Коли не утону в луже, подобно Анрепу[70], буду писать тебе из Ярополица. От тебя буду надеяться письма в Синбирске. Пиши мне о своей груднице и о прочем. Машу не балуй, а сама береги свое здоровье, не кокетничай 26-го. Да бишь! не с кем. Однако все-таки не кокетничай».
Двадцать шестого августа, как раз в Натальин день, в Зимнем дворце устраивался традиционный бал в честь Бородинской годовщины; его всегда открывал император, которого и имеет в виду Пушкин, говоря, что кокетничать «не с кем». Николай I еще 16 августа отбыл на пароходе за границу для встречи в богемском Фридланде с прусским и австрийским монархами; но из-за бури император вернулся назад и только 19 августа, уже сухим путем, отбыл в Европу. Ввиду отсутствия царя традиционный бал в Зимнем дворце был отменен.
Следующее письмо, от 21 августа, Пушкин неожиданно отправил из Павловского, имения Павла Ивановича Вульфа: «Ты не угадаешь, мой ангел, откуда я к тебе пишу: из Павловска; между Берновом и Малинниками, о которых вероятно я тебе много рассказывал. Вчера, своротя на проселочную дорогу к Яропольцу, узнаю с удовольствием, что проеду мимо Вульфовых поместий, и решился их посетить». Пушкин, выбрав отнюдь не кратчайшую дорогу на Ярополец, конечно же заранее решил, что посетит Малинники и Павловское, в которых не был с осени 1829 года, но не хотел тем тревожить Наталью Николаевну. Он знал, что Прасковья Александровна тем летом жила в Тригорском, а потому неудивительно, что он сразу направился в Павловское: «В 8 часов вечера приехал я к доброму моему Павлу Ивановичу, который обрадовался мне, как родному. Здесь я нашел большую перемену. Назад тому 5 лет Павловское, Малинники и Берново наполнены были уланами и барышнями; но уланы переведены, а барышни разъехались; из старых моих приятельниц нашел я одну белую кобылу, на которой и съездил в Малинники; но и та уж подо мною не пляшет, не бесится, а в Малинниках вместо всех Аннет, Евпраксий, Саш, Маш etc., живет управитель Прасковии Александровны, Рейхман, который поподчивал меня шнапсом». Пушкин не случайно подчеркивает, что «барышни разъехались». Однако по пути, прямо на большой дороге между Павловским и Малинниками, располагалось имение Вельяшевых, объехать которое просто было невозможно. Катеньке Вельяшевой было посвящено стихотворение, которое, несомненно, Наталья Николаевна хорошо знала:
Подъезжая под Ижоры,
Я взглянул на небеса
И воспомнил ваши взоры.
Ваши синие глаза.
Хоть я грустно очарован
Вашей девственной красой,
Хоть вампиром именован
Я в губернии Тверской,
Но колен моих пред вами
Преклонить я не посмел
И влюбленными мольбами
Вас тревожить не хотел.
Упиваясь неприятно
Хмелем светской суеты,
Позабуду, вероятно,
Ваши милые черты,
Легкий стан, движений стройность,
Осторожный разговор,
Эту скромную спокойность,
Хитрый смех и хитрый взор.
Если ж нет… по прежню следу
В ваши мирные края
Через год опять заеду
И влюблюсь до ноября.
Пушкин и тут успокаивает жену: «Вельяшева, мною некогда воспетая, живет здесь в соседстве. Но я к ней не поеду, зная, что тебе было бы это не по сердцу».
Пушкин, когда-то, живя в тверских поместьях, писавший: «…деревенскую жизнь я очень люблю», — на два дня окунулся в нее: «Здесь объедаюсь я вареньем и проиграл три рубля в двадцать четыре роббера в вист. Ты видишь, что во всех отношениях я здесь безопасен. Много спрашивают о тебе; так же ли ты хороша, как сказывают — и какая ты: брюнетка или блондинка, худинькая или плотнинькая?»
В письме из Павловского Пушкин ни словом не помянул тверских барышень, которые как раз и должны были интересоваться внешностью Натальи Николаевны, зато описал сцену отъезда из Торжка: «Забыл я тебе сказать, что в Ярополице (виноват: в Торжке) толстая M-lle Pojarsky, та самая, которая варит славный квас и жарит славныя котлеты, провожая меня до ворот своего трактира, отвечала мне на мои нежности: стыдно вам замечать чужие красоты, у вас у самого такая красавица, что я встретя ее ахнула. А надобно тебе знать, что M-lle Pojarsky ни дать ни взять M-me George[71], только немного постаре. Ты видишь, моя женка, что слава твоя распространилась по всем уездам. Довольна ли ты?»
Вряд ли Дарья Евдокимовна Пожарская запомнила Наталью Николаевну со времени их проезда в мае 1831 года; скорее она видела ее в Петербурге, где бывала даже при дворе, готовя по заказу императора свои знаменитые котлеты.
Предполагая, что жена получит письмо уже после своих именин. Пушкин пишет ей строки, которые не могли не произвести на нее самого приятного впечатления: «Прощай, моя плотнинькая брюнетка (что ли?). Я веду себя хорошо, и тебе не за что на меня дуться… Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете — а душу твою люблю я еще более твоего лица. Прощай, мой ангел, цалую тебя крепко». В том же письме он сообщает дальнейший маршрут: «Завтра чем свет отправляюсь в Ярополиц, где пробуду несколько часов и отправлюсь в Москву, где, кажется, должен буду остаться дня три».
Выехав из Яропольца в ночь на 25 августа, Пушкин по пути в Москву завернул в Захарово и провел там два часа, вдохнув воздух детства. Дочь Арины Родионовны Марья вспоминала: «Летом… хлеб уж убрали, так это под осень, надо быть, он приезжал-то. Я это сижу, смотрю: тройка! я эдак… а он уж ко мне в избу-то и бежит… Пока он пошел по саду, я ему яишенку-то и сварила; он пришел, покушал… „Всё наше решилось, говорит, Марья; все, говорит, поломали, всё заросло!.. Прощай, говорит, Марья!“».
В тот же день в полдень Пушкин прибыл в Москву, в гончаровский дом на Большой Никитской. Первым делом он отправился к Нащокину, от которого узнал, что деньги, взятые по его просьбе у ростовщика Юрьева, отосланы Наталье Николаевне. «Теперь я спокоен», — пишет он жене на другой день.
Утром 26 августа, в Натальин день, он начинает письмо жене с поздравления: «Поздравляю тебя с днем твоего ангела, мой ангел, цалую тебя заочно в очи — и пишу тебе продолжение моих похождений — из антресолей вашего Никитского дома…» В доме жил один Николай Афанасьевич, но зятя не принял. Обедал же Пушкин с друзьями у братьев Киреевских в Трехсвятском тупике у Красных ворот, поднимая бокалы за именинницу. На другой день он пишет жене: «Вчера были твои имянины, сегодня твое рождение. Поздравляю тебя и себя, мой ангел. Вчера пил я твое здоровье у Киреевского с Шевыревым и Соболевским; сегодня буду пить у Судиенки. Еду послезавтра — прежде не будет готова моя коляска».
В день рождения жены, 27 августа, Пушкин сообщает Наталье Николаевне: «Обедал у Судиенки, моего приятеля, товарища холостой жизни моей. Теперь он женат, и он сделал двух ребят, и он перестал играть — но у него 125,000 доходу, а у нас, мой ангел, это впереди. Жена его тихая, скромная, не красавица. Мы отобедали втроем, и я, без церемонии, предложил здоровье моей имянинницы, и выпили мы все не морщась по бокалу шампанского». Вечером вновь пили за Наталью Николаевну: «Вечер у Нащокина, да какой вечер! Шампанское, лафит, зазженный пунш с ананасами — и все за твое здоровье, красота моя». Именно здоровья жене Пушкина в ту пору не хватало. Вяземский, приехавший 26 августа поздравить ее с днем рождения и именинами, заметил, что она «всё еще довольно худо оправляется».
Наконец, после еще нескольких встреч и прощального вечера у Нащокина, 29 августа Пушкин пустился в путь, о чем и написал жене: «Нащокин провожал меня шампанским, жженкой и молитвами… он задал мне прощальный обед со стерлядями… усадили меня в коляску, и я выехал на большую дорогу».
Второго сентября он пишет жене уже из Нижнего Новгорода: «Мой ангел, кажется, я глупо сделал, что оставил тебя и начал опять кочевую жизнь. Живо воображаю первое число. Тебя теребят за долги, Параша, повар, извозчик, аптекарь, М-me Sichler etc, а у тебя нет денег, Смирдин перед тобой извиняется, ты беспокоишься — сердишься на меня — и поделом. А это еще хорошая сторона картины — что если у тебя опять нарывы, что, если Машка больна? А другие, непредвиденные случаи… Пугачев того не стоит. Того и гляди, я на него плюну — и явлюсь к тебе. Однако буду в Симбирске, и там ожидаю найти писем от тебя. Ангел мой, если ты будешь умна, т. е. здорова и спокойна, то я тебе из деревни привезу товару на сто рублей, как говорится».
Утром 8 сентября Пушкин написал очередное короткое письмо Наталье Николаевне: «Мой ангел, здравствуй. Я в Казани с 5, и до сих пор не имел время тебе написать слова. Сей час еду в Симбирск, где надеюсь найти от тебя письмо. Здесь я возился со стариками современниками моего героя, объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону. Погода стоит прекрасная, чтоб не сглазить только. Надеюсь до дождей объехать всё, что предполагал видеть, и в конце сент. быть в деревне. Здорова ли ты? здоровы ли вы? Дорогой я видел годовую девочку, которая бегает на карачках, как котенок, и у которой уже два зубка. Скажи это Машке. Здесь Баратынский. Вот он ко мне входит. До Симбирска. Я буду говорить тебе о Казани подробно — теперь некогда. Цалую тебя». Подлинник этого письма сохранился. На нем имеются почтовые штемпеля: «Казань 1833 сен. 11» и «Получено 1833 сен. 21 вечер». Это письмо было отправлено Пушкиным еще на Черную речку, но рукою почтового чиновника сделано исправление адреса с неправильно прописанной фамилией домовладельца: «Д.<ом> Оливе».
Уже из села Языкова, принадлежавшего Николаю Михайловичу Языкову и его братьям, Пушкин пишет 12 сентября последнее письмо, адресованное Наталье Николаевне на дачу, хотя оно, вероятно, ее там уже не застало. Давая отчет о пребывании в Казани, Пушкин все в том же ироническом стиле, употребляемом им, когда дело касалось визитов к дамам, пишет об Александре Андреевне Фукс, даже не называя ее: «Я таскался по окрестностям, по полям, по кабакам и попал на вечер к одной blue stockings[72], сорокалетней, несносной бабе с вощеными зубами и с ногтями в грязи. Она развернула тетрадь и прочла мне стихов двести, как ни в чем не бывало. Баратынский написал ей стихи и с удивительным бесстыдством расхвалил ее красоту и гений. Я так и ждал, что принужден буду ей написать в альбом — но Бог помиловал, однако она взяла мой адрес и стращает меня перепискою и приездом в П. Б., с чем тебя и поздравляю». На самом деле Александра Андреевна, судя по известному ее портрету, была если и не красавицей, то во всяком случае вполне привлекательной, и было ей в ту пору не 40, а только 28 лет. М. Ф. де Пуле писал, что она была «очень недурна собой, умна и от дяди унаследовала страсть к стихотворству, которым занималась с увлечением с молодых лет».
В свое время Н. О. Лернер в статье «Ревность Н. Н. Пушкиной» рассматривал резкий отзыв о Фукс как «вынужденную и довольно невинную хитрость» со стороны Пушкина, знавшего, что «появление в его доме умной и приятной женщины, да еще его поклонницы, не пройдет ему даром со стороны Натальи Николаевны, и он, как говорится, „забежал вперед“ и в предвидении приезда Фукс в Петербург разругал в письме к жене свою казанскую почитательницу. Надеясь, что после такого отзыва о ней жена ревновать его не станет и домашний мир не будет нарушен». Примеры подобной «невинной хитрости» в письмах Пушкина мы наблюдаем и тогда, когда те, в отношении которых она предпринята, вовсе и не собирались наносить визит семейству Пушкиных, так что можно говорить о выработанной манере, в которой Пушкин рассказывал жене о других женщинах.
Свое подробное письмо с рассказом о Казани и знакомстве с Фукс Пушкин закончил указанием дальнейшего маршрута: «Сегодня еду в Симбирск, отобедаю у губернатора и к вечеру отправлюсь в Оренбург, последняя цель моего путешествия».
Десятого сентября Пушкин уже оказался в Симбирске и с утра нанес визит губернатору Александру Михайловичу Загряжскому, родственнику Натальи Николаевны, на чье имя она посылала письма, адресованные мужу. «Третьего дня, — пишет он 12 сентября, — прибыл я в Симбирск и от Загряжского принял от тебя письмо. Оно обрадовало меня, мой ангел, — но у тебя нарывы, а ты пишешь мне четыре страницы кругом». В этом большом письме как раз и сообщила Наталья Николаевна о приискании ею новой квартиры. Пушкин откликается на дошедшие до него домашние новости, в частности о найме квартиры: «Если дом удобен, то нечего делать, бери его — но уж по крайней мере усиди в нем». Ответ Пушкина уже ничего изменить не мог, так как ко времени, когда он дошел до Петербурга, Наталья Николаевна квартиру уже сняла. Это письмо и два следующих Пушкин, не зная нового адреса, отправляет на имя тетки жены, Екатерины Ивановны Загряжской — «В С. Петербург в Зимнем дворце. Для дост. Н. Н. Пушкиной».
До нашего времени дошла «Генеральная карта Екатеринославской губернии» 1821 года с надписью Пушкина на обороте: «Карта, принадлежавшая Александру Павловичу (Александру I. — В. С.). Получена в Симбирске от А. М. Загряжского 14 сент. 1833». О своих дальнейших планах Пушкин сообщил жене: «Я путешествую, кажется, с пользою, но еще не на месте и ничего не написал. И сплю и вижу приехать в Болдино и там запереться».
Четырнадцатого сентября, в канун переезда Натальи Николаевны в город на новую квартиру, Пушкин сообщает из Симбирска: «Третьего дня, выехав ночью, отправился я к Оренбургу. Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне ее. Чорт его побери, дорого бы дал я, чтоб его затравить. На третьей станции стали закладывать мне лошадей — гляжу, нет ямщиков — один слеп, другой пьян и спрятался. Пошумев изо всей мочи, решился я возвратиться и ехать другой дорогой; по этой на станциях везде по 6 лошадей, а почта ходит четыре раза в неделю. Повезли меня обратно — я заснул — просыпаюсь утром — что же? не отъехал я и пяти верст. Гора — лошади не взвезут — около меня человек 20 мужиков. Чорт знает как Бог помог — наконец взъехали мы, и я воротился в Симбирск. Дорого бы я дал, чтоб быть борзой собакой; уж этого зайца я бы отыскал. Теперь еду опять другим трактом. Авось без приключений».
В письме от 19 сентября, уже из Оренбурга, Пушкин предупреждает упреки Натальи Николаевны: «Что, женка? скучно тебе? Мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж — то есть: уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит — я и в коляске сочиняю, что ж будет в постеле?» Там же, бранясь по поводу своего камердинера Гаврилы, Пушкин поминает добрым словом прежнего, Ипполита, и беспокоится, как жена справляется с прислугой в доме: «Свет-то мой Ипполит! кстати о Хамовом племени: как ты ладишь своим домом? Боюсь, людей у тебя мало; не наймешь ли ты кого? На женщин надеюсь, но с мужчинами как тебе ладить? Всё это меня беспокоит — я мнителен, как отец мой. Не говорю уж о детях. Дай Бог им здоровья — и тебе, женка». Заканчивая оренбургское письмо и обещая в следующий раз писать уже из Болдина, Пушкин шутливо утешает Наталью Николаевну: «Как я хорошо веду себя! как бы ты была бы мной довольна! за барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с калмычками не кокетничаю — и на днях отказался от башкирки, несмотря на любопытство, очень простительное путешественнику. Знаешь ли ты, что есть пословица: На чужой стороне и старушка Божий дар. То-то, женка. Бери с меня пример».
Первого октября 1833 года, в воскресенье, Пушкин достигает наконец Болдина. На другой день он пишет жене: «Что с вами? здорова ли ты? здоровы ли дети? сердце замирает, как подумаешь. Подъезжая к Болдину, у меня были самые мрачные предчувствия, так что не нашед о тебе никакого известия, я почти обрадовался — так боялся я недоброй вести. Нет, мой друг: плохо путешествовать женатому; то ли дело холостому? ни о чем не думаешь, ни о какой смерти не печалишься…»
Пушкин опасается: «Того и гляди, избалуешься без меня, забудешь меня — искокетничаешься. Одна надежда на Бога да на тетку…» — и, в свою очередь, успокаивает жену: «Честь имею донести… я перед тобою чист как новорожденный младенец. Дорогою волочился я за одними 70 и 80-летними старухами — а на молоденьких засцых шестидесятилетних и не глядел». Заканчивается письмо выражением намерений: «Теперь надеюсь многое привести в порядок, многое написать и п<рибыть>[73] к тебе с добычею. В воскресенье приходит почта в Абрамово, наде<юсь> письма — сегодня понедельник, неделю буду его ждать. Прости — оставляю тебя для Пуг<ачева>».
Ожидание вестей от Натальи Николаевны, оставленной Пушкиным в Петербурге в день начала очередного наводнения, и сожаление, что пропустил («прогулял») это зрелище, вызвало обращение к поэме, в центре которой находится описание знаменитого петербургского наводнения 7 ноября 1824 года, свидетелем которого поэт тоже не был, так как оно случилось в пору его михайловской ссылки. Перед начальным стихом «На берегу Варяжских волн» пометой «6 окт.» обозначено начало черновой рукописи поэмы «Медный всадник». В этот день Пушкин набросал 11 стихов «Вступления» и приступил к работе над следующей строфой. На листе с описанием наводнения у строк«…Челн по ней стремился одиноко» и под отдельно вынесенной и зачеркнутой строкой «В Европу прорубить…» нарисованы профили Натальи Николаевны. Особенно тщательно прорисован второй набросок, сделанный на заштрихованном фоне. Он близок к тому единственному портрету Натальи Николаевны, который был исполнен при жизни Пушкина А. П. Брюлловым. Так воспоминания о Петербурге слились с воспоминаниями о жене.
Через неделю, 8 октября, Пушкин, как и ожидал, получает от нее сразу два письма. Рассказы жены вызывают его беспокойство. «Не стращай меня, женка, — пишет он в ответ, — не говори, что ты искокетничалась; я приеду к тебе, ничего не успев написать, — и без денег сядем на мель. Ты лучше оставь уж меня в покое, и я буду работать и спешить». По всей видимости, Наталья Николаевна не без умысла, чтобы вызвать ревность мужа и, быть может, заставить его поскорее вернуться, весьма добросовестно описала в этих письмах свою жизнь, не преминув упомянуть своих старых и новых поклонников. Не случайно Пушкин, рассказав, как ему работается, вновь переводит разговор на известия, полученные от жены: «Вот уж неделю, как я в Болдино, привожу в порядок мои записки о Пуг., а стихи пока еще спят. Коли царь позволит мне Записки, то у нас будет тысяч 30 чистых денег. Заплотим половину долгов, и заживем припеваючи. Очень благодарю за новости и за сплетни… Безобразов умно делает, что женится на к.<няжне> Хилковой. Давно бы так.
Лучше завести свое хозяйство, нежели волочиться за чужими женами и выдавать за свои чужие стихи»[74].
Наталья Николаевна сообщает о приезде в Петербург Соболевского, на что Пушкин, между прочим, замечает: «Не кокетничай с Соболевским…» На этом письме он впервые проставит уже новый, сообщенный женой адрес: «В С. Петербург у Пантелеймона близ Цепного моста в доме Оливье».
Сам Пушкин, ничего конечно же не сообщая жене, в первых числах октября дарит своей «крепостной любви» Ольге Калашниковой[75] деньги, на которые она вскоре покупает дом в Лукоянове и больше Пушкина не беспокоит. Этим отселением былой возлюбленной из Болдина и решением ее материальных проблем в давнем романе была поставлена точка.
Одиннадцатого октября в коротком письме Пушкин просит жену съездить к Плетневу, чтобы тот велел переписать к его приезду все указы, касающиеся Пугачева; спрашивает о детях, просит не кокетничать «с ц<арем>, ни с женихом княжны Любы», то есть с Безобразовым. Пересказ сплетен о себе Пушкин перемежает похвалами жене: «Знаешь ли, что обо мне говорят в соседних губерниях? Вот как описывают мои занятия: как Пушкин стихи пишет — перед ним стоит штоф славнейшей настойки — он хлоп стакан, другой, третий — и уж начнет писать! — Это слава. Что касается до тебя, то слава о твоей красоте достигла до нашей попадьи, которая уверяет, что ты всем взяла. Не только лицом, но и фигурой. Чего тебе больше».
Следующее письмо написано 21 октября: «Получил твое письмо от 4-го окт.<ября> и сердечно тебя благодарю. В прошлое воскресение не получил от тебя письма и имел глупость на тебя надуться; а вчера такое горе взяло, что и не запомню, чтоб на меня находила такая хандра. Радуюсь, что ты не брюхата и что ничто не помешает тебе отличиться на нынешних балах. Видно, Огорев охотник до Пушкиных, дай бог ему ни дна, ни покрышки! кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности, важности — не говоря уже о порядочности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то важнейшему. Охота тебе… соперничать с гр. Сал.<логуб> Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка. Что тебе перебивать у нее поклонников? Всё равно кабы гр. Шереметев стал оттягивать у меня кистеневских моих мужиков. Кто же еще за тобой ухаживает кроме Огорева? пришли мне список по азбучному порядку».
В конце письма Пушкин особенно кланяется тетке жены Загряжской: «Благодари мою бесценную Катерину Ивановну, которая не дает тебе воли в ложе. Цалую ей ручки и прошу, ради бога, не оставлять тебя на произвол твоих обожателей».
Пушкин несколько раз выражал жене беспокойство по поводу ее возможной беременности. Письмо от нее, полученное в Симбирске у Загряжского, успокоило его: «Я рад, что ты не брюхата». Однако в следующих письмах он вновь выражал беспокойство, вызванное сомнениями жены: «В самом деле не забрюхатела ли ты? что ты за недотыка?», «что твое брюхо?» — и только после ее письма от 4 октября окончательно уверился, что она не беременна.
Пушкин не зря оставил Петербург и жену. Вторая болдинская осень оказалась плодотворной. Но в отличие от «свадебных» развязок «Повестей Белкина», зародившихся в болдинскую осень 1830 года, когда Пушкин находился в счастливом состоянии жениха, теперь, в 1833-м, когда мрачные раздумья все чаще посещают его, трагическими оказываются и эпилоги его произведений: гибнет Параша в «Медном всаднике», сходит с ума Герман в «Пиковой даме». Разве что «бедная» Лиза (в опере Чайковского утопившаяся) у Пушкина выходит замуж за сына управителя старой графини, обворовывавшего свою хозяйку.
Четвертого ноября теща приглашает Пушкина сделать на обратном пути остановку в Яропольце: «Дорогой <Александр Сергеевич>, при вашем проезде через Ярополец, мне помнится, вы сказали, что надеетесь на возвратном пути застать меня здесь; но Дмитрий, как хороший сын, настойчиво просит меня вернуться в <Завод>; не зная в точности времени вашего возвращения и опасаясь плохих дорог, я сегодня покидаю <Ярополец>. На случай, если вы намерены заехать сюда лишь с целью застать меня, я считаю необходимым предупредить вас о своем отъезде. Но если вы предпочитаете следовать этой дорогой, то в этом случае я буду очень рада, если <Ярополец> послужит для вас удобной станцией». Наталья Ивановна пересказывает Пушкину неизвестные нам письма ее дочери: «Письма ко мне Натали свидетельствуют о нетерпении, с каким она ждет вас; кажется, она готова даже рассердиться на ваше отсутствие; она сообщает мне успокоительные вести о детях».
Заканчивается письмо словами: «Желая вам скорого и благополучного возвращения и присоединяя к этому самые искренние пожелания вам счастья, я никогда не перестану быть вашим другом». Даже с учетом того, что форма заключительных фраз писем пушкинской поры была в высшей степени вежливой вне зависимости от реальных отношений корреспондентов, слова Натальи Ивановны «никогда не перестану быть вашим другом», как представляется, были действительно искренними. Так что можно с доверием отнестись к свидетельству подруги жены поэта, княгини Е. А. Долгоруковой, о том, что Наталья Ивановна «была очень довольна Пушкиным и даже полюбила его».
В постскриптуме теща сообщает о намерении выслать в Петербург отобранные им в Яропольце книги: «Ваши книги, так же как и другие вещи, будут к вам высланы по первому санному пути при первой же оказии».
Чтением книги «Vie des dames galantes[76]» французского прозаика XVI века Пьера де Брантома, хроникера скандальных происшествий, будет навеяно очередное письмо Пушкина Наталье Николаевне от 6 ноября: «Повторю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет; и хоть оно имеет свои приятности, но ничего так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения. Радоваться своими победами тебе нечего. Курва, у которой переняла ты прическу (NB: ты очень должна быть хороша в этой прическе; я об этом думал сегодня ночью), Ninon говорила: II est écrit sur le coeur de tout homme: à la plus facile[77]. После этого, изволь гордиться похищением мужских сердец». (Известная парижская куртизанка Нинон де Ланкло, имя которой несколько раз поминается Пушкиным в письмах жене, носила волосы разделенными прямым пробором на две стороны, с завитыми длинными локонами, спускавшимися до плеч. Позднее, уже после смерти Пушкина, Томас Райт запечатлел Наталью Николаевну на портрете именно с такой прической.)
Приведя поучительный афоризм, почерпнутый, вероятно, из поддельных мемуаров Ланкло, Пушкин продолжает: «Подумай об этом хорошенько и не беспокой меня напрасно. Я скоро выезжаю, но несколько времени останусь в Москве по делам. Женка, женка! я езжу по большим дорогам, живу по 3 месяца в степной глуши, останавливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу — для чего? — для тебя, женка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоею красотою. Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнью мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности ect. ect. — не говоря об cocuage[78], о коем прочел я на днях целую диссертацию в Брантоме». Речь идет о 120-страничном трактате «Sur les dames, qui font l’amour et leur maris cocus»[79], которым открывается книга Брантома. Закончил Пушкин это последнее письмо Наталье Николаевне из Болдина словами надежды на возвращение в Петербург к Екатеринину дню — 24 ноября: «Желал бы я быть у тебя к теткиным имянинам. Да бог весть».
Заехав по пути в Москву и остановившись на несколько дней у Нащокина, Пушкин прибыл в Петербург даже ранее назначенного срока, 20 ноября. Приехав в новую квартиру у Оливье, он не застал жену дома — она была на бале; он поехал за ней и, как выразился в письме Нащокину, «увез к себе как улан уездную барышню с именин городничихи». В пересказе Нащокина эта история выглядела следующим образом: «Она была на балу у Карамзиных. Ему хотелось видеть ее возможно скорее и своим неожиданным появлением сделать ей сюрприз. Он едет к квартире Карамзиных, отыскивает карету Наталии Николаевны, садится в нее и посылает лакея сказать жене, чтобы она ехала домой по очень важному делу, но наказал отнюдь не сообщать ей, что он в карете. Посланный возвратился и доложил, что она танцует мазурку с кн. Вяземским. Пушкин посылает лакея во второй раз сказать, чтобы она ехала домой безотлагательно. — Наталия Николаевна вошла в карету и прямо попала в объятия мужа. Поэт об этом факте писал нам и, помню, с восторгом упоминал, как жена его была авантажна в своем роскошном розовом платье». Ничего этого в письме Пушкина нет; хотя он и мог при встрече вспомнить этот случай и описать подробности, но вряд ли до того, чтобы отметить наряд жены, мало его занимавший. «Роскошное розовое платье», скорее всего, впорхнуло в воспоминания Нащокина с акварельного портрета Натальи Николаевны работы Александра Брюллова.
Еще в 1833 году Пушкин предполагал отправить жену в Полотняный Завод, а самому уехать в Оренбург и Болдино, но она тяжело перенесла роды и долго выздоравливала, так что он уехал, как и намеревался, а Наталья Николаевна впервые осталась жить на ближних дачах, на Черной речке.
Только 15 апреля 1834 года, сразу после того как Наталья Николаевна поправилась после выкидыша и простуды, Пушкин отправил ее с детьми в Москву, откуда она думала съездить в Ярополец к матери, а затем провести лето в Полотняном Заводе. Сам же он остался в Петербурге для приведения в порядок дел по имениям и изданию «Истории Пугачева». Последнее должно было, как полагал Пушкин, обеспечить их деньгами на ближайшее время, а первое — на всю жизнь. Он сопровождал свое семейство до первой почтовой станции московского тракта Ям-Ижоры, записав на следующий день в дневнике: «16-го. Вчера проводил Н. Н. до Ижоры». Это была их четвертая разлука.
Вскоре по Петербургу разошелся слух, по поводу которого С. Л. Пушкин писал дочери, что ему «тошно слышать сплетни, постоянно распускаемые насчет Александра», и сообщал: «…знаешь ли ты, что, когда Натали выкинула, сказали, будто это следствие его побоев. — Наконец, сколько молодых женщин уезжают к родителям провести 2 или 3 месяца в деревне, и в этом не видят ничего предосудительного, но ежели это касается до него или до Леона — им ничего не спустят».
Расставаясь, Пушкин и Наталья Николаевна уговорились, что он приедет в Полотняный Завод, как только уладит все дела. Дела же затянулись, и только к Натальину дню ему удалось выехать из Петербурга. Четыре с лишним месяца разлуки оказались самым большим сроком, который они прожили врозь.
Для Натальи Николаевны это путешествие без мужа стало единственным за время их совместной жизни. Поскольку в этот раз разлучились они надолго, то больше оказалось и писем, которыми они обменялись, делясь всем, что их занимало и волновало. Всего от этого времени до нас дошло 25 писем Пушкина Наталье Николаевне из Петербурга и еще два из Болдина, куда он отправился один, оставив жену в Москве, так что встретились они уже в Петербурге.
По расчетам, Наталья Николаевна должна была добраться до Москвы на третий день к вечеру с ночлегами в Новгороде и Торжке, откуда Пушкин ожидал ее писем с дороги. Первое письмо пришло из Бронниц, первой станции после Новгорода, второе — из Торжка. Всего же, судя по ответам Пушкина, он получил от жены 17 писем и приписку к письму Натальи Ивановны — единственное дошедшее до нас ее послание Пушкину.
В первом же письме из Петербурга от 17 апреля он спрашивает: «Что, женка? каково ты едешь? что-то Сашка и Машка? Христос с вами! будьте живы и здоровы, и доезжайте скорее до Москвы. Жду от тебя письма из Нова-города; а покаместь, вот тебе отчет о моем холостом житье-бытье. Третьего дня возвратился я из Царского Села в 5 часов вечера, нашел на своем столе два билета на бал 29-го апреля и приглашение явиться на другой день к Литте[80]; я догадался, что он собирается мыть мне голову за то, что я не был у обедни. В самом деле в тот же вечер узнаю от забежавшего ко мне Жуковского, что государь был недоволен отсутствием многих камергеров и камер-юнкеров и что он велел нам это объяснить. Литта во дворце толковал с большим жаром, говоря: II у a cependant pour les Messieurs de la Cour des règies fixes, des règies fixes[81]. На что Нарышкин ему заметил: Vous vous trompez: c’est pour les demoiselles d’honneur[82]. Я извинился письменно. Говорят, что мы будем ходить попарно, как институтки. Вообрази, что мне с моей седой бородкой придется выступать с Безобразовым или Реймарсом — ни за какие благополучия! J’aime mieux avoir le fouet devant tout le monde, как говорит m-r Jourdain[83]». Пушкин по памяти не совсем точно цитирует г-на Журдена, героя комедии Мольера «Мещанин во дворянстве», который на иронический вопрос жены: «N’ irez-vous pas Fun de ces jours au collège vous faire donner le fouet à votre âge?[84]» отвечает: «Pourquoi non? Plût à Dien d’avoir tout à l’heure le fouet devant tout le monde, et savoir ce qu’on apprend au collège![85]»
В первый раз после свадьбы Пушкин в Петербурге остался без жены и на другой день, решив припомнить холостую жизнь, отправился с уговорившим его Соболевским обедать в ресторан. «Потом явился я к Дюме, — отчитывается он перед Натальей Николаевной, — где появление мое произвело общее веселие: холостой, холостой Пушкин! Стали подчивать меня шампанским и пуншем и спрашивать, не поеду ли я к Софье Астафьевне? Всё это меня смутило, так что я к Дюме являться уж более не намерен и обедаю сегодня дома, заказав Степану ботвинью и beaf-steaks». За этим домашним обедом у него были Соболевский и брат Лев, над которым Пушкин решил подшутить, велев не подавать к столу вина, сказав, что с отъездом Натальи Николаевны находится на строгой диете и пьет одну воду. Соболевский, поддерживая Пушкина, усердно подливал себе воду, предлагая и Льву Сергеевичу, от чего тот столь же усердно отказывался. Ни «сардонический», по определению Пушкина, смех брата, ни отчаяние, живо написанное на его лице, не смирили приятелей, продолжавших свою проказу.
Еще не получив вестей от жены с дороги, Пушкин уже отправил ей вслед два послания прямо в Москву. Во второе он вложил два письма, адресованные ей, и рецепт капель, сопроводив указанием: «Сделай милость, не забудь перечесть инструкцию Спасского и поступать по оной».
Наталья Николаевна написала первое письмо в Бронницах, где задержалась, устав с дороги, «лежа в растяжку в истерике и лихорадке». Бронницы — первая станция после Новгорода, где она должна была, по всем расчетам, ночевать.
Пушкин, отсиживавшийся дома, сказавшись больным, получил письмо от жены только 20 апреля и тут же начал составлять ответ: «Ангел мой! сей час получил я твое письмо из Бронниц — и сердечно тебя благодарю. С нетерпением буду ждать известия из Торжка. Надеюсь, что твоя усталость дорожная пройдет благополучно, и что ты в Москве будешь здорова, весела и прекрасна. Письмо твое послал я тетке, а сам к ней не отнес, потому что репортуюсь больным и боюсь царя встретить. Все эти праздники просижу дома. К наследнику являться с поздравлениями и приветствиями не намерен; царствие его впереди; и мне, вероятно, его не видать. Видел я трех царей: первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут. Посмотрим, как-то наш Сашка будет ладить с порфирородным своим теской; с моим теской я не ладил. Не дай бог ему идти по моим следам, писать стихи, да ссориться с царями! В стихах он отца не перещеголяет, а плетью обуха не перешибет». Как выяснилось позднее, письмо Пушкина было перлюстрировано на московском почтамте, и из-за него завязалась целая история, участниками которой стали, помимо Пушкина, Жуковский, Бенкендорф и сам император.
Пушкин был уведомлен запиской Жуковского о том, что какое-то его письмо ходит по городу и что император уже о нем говорил. Он записал в дневнике: «Я вообразил, что дело идет о скверных стихах, исполненных отвратительного похабства и которые публика благосклонно и милостиво приписывала мне. Но вышло не то. Московская почта распечатала письмо, писанное мною Н. Н., и нашед в нем отчет о присяге в. кн., писанный, видно, слогом не официальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастию, письмо показано было Ж.<уковскому>, который и объяснил его. Всё успокоилось. Г.<осударю> неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. — Но я могу быть подданным, даже рабом, — но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! что ни говори, мудрено быть самодержавным». Пушкин сделал эту запись только 10 мая, когда всё дело улеглось.
Действительно, письмо Пушкина было перлюстрировано на почте, с него была снята копия, доставленная в Третье отделение, но император сам письма не читал, хотя и знал его содержание. Копию письма спрятал от Бенкендорфа почитатель Пушкина, бывший лицеист П. И. Миллер. Подробности уточнил сам Миллер: «Дело происходило в 1834 году, когда я состоял секретарем при графе Бенкендорфе. В апреле месяце этого года граф получил от московского почт-директора Булгакова копию с письма Пушкина к жене, отмеченную припискою: „с подлинным верно“. Подлинное же письмо было послано своим порядком к Наталье Николаевне. <…>
Прочитав копию, граф положил ее в один из двух открытых ящиков, стоявших по обеим сторонам его кресел перед письменным столом. Так как каждый ящик был перегорожен на три отдела, и этих отделов выходило шесть, то граф нередко ошибался и клал полученную бумагу не в тот отдел, для которого они предназначались. Это, разумеется, вело к тому, что он потом долго искал ее и находил не прежде, как перебрав бумаги. Такая процедура ему наконец надоела, и он поручил мне сортировать каждый день и вынимать залежавшиеся.
Когда я увидел копию в отделе бумаг, назначенных для доклада государю, у меня сердце дрогнуло при мысли о новой беде, грозившей нашему дорогому поэту. Я тут же переложил ее под бумаги в другой отдел ящика и поехал сказать М. Д. Деларю, моему товарищу по лицею, чтобы он немедленно дал знать об этом Пушкину на всякий случай. Расчет мой на забывчивость графа оказался верен: о копии уже не было речи, и я через несколько дней вынул ее из ящика вместе с другими залежавшимися бумагами».
Нам ничего не известно о том, чтобы Деларю сообщил Пушкину о перлюстрации его письма и о том, что копия с него попала к Бенкендорфу; зато известно, что оно ходило по городу, а именно это больше всего обеспокоило правительство и вызвало его реакцию. Скорее всего, ни Бенкендорф, ни тем более Николай I не признались бы в том, что ознакомились с письмом мужа жене и не дали бы ход делу, если бы письмо не стало достоянием общества. Так что Миллер, а с ним вместе и Деларю, действуя из лучших побуждений, с одной стороны, оказали Пушкину «медвежью услугу», а с другой — вывели «на чистую воду» правительство, которое вмешивалось в частную жизнь подданных.
Рассказав о себе, Пушкин перешел в письме к советам Наталье Николаевне: «Теперь полно врать; поговорим о деле; пожалуй-ста, побереги себя, особенно с начала; не люблю я Святой недели в Москве; не слушайся сестер, не таскайся по гуляниям с утра до ночи, не пляши на бале до заутрени. Гуляй умеренно, ложись рано. Отца не пускай к детям, он может их испугать или что еще. Побереги себя во время регул — в деревне не читай скверных книг дединой библиотеки, не марай себе воображения, женка. Кокетничать позволяю, сколько душе угодно. Верхом езди не на бешеных лошадях (о чем всепокорно прошу Дм. Ник.). Сверх того прошу не баловать ни Машку, ни Сашку и, если ты не будешь довольна своей немкой или кормилицей, прошу тотчас прогнать, не совестясь и не церемонясь».
Отец, Николай Афанасьевич, жил в отдельном флигеле дома на Никитской под надзором верного камердинера. Был он тихий, но Пушкин на всякий случай советовал жене, не только в этом письме, но и в более позднем, держать детей от него подальше: «С отцем пожалуйста не входи в близкие сношения и детей ему не показывай; на его, в его положении, невозможно полагаться. Того и гляди откусит у Машки носик».
Письмо, начатое 20 апреля, Пушкин задержал и, дождавшись Пасхи, продолжил его с поздравлением: «Воскресение, Христос воскресе, моя милая женка, грустно, мой ангел, грустно без тебя. Письмо твое мне из головы нейдет. Ты, мне кажется, слишком устала. Приедешь в Москву, обрадуешься сестрам; нервы твои будут напряжены, ты подумаешь, что ты здорова совершенно, целую ночь простоишь у всеночной…»
Всего больше Пушкин желал, чтобы Наталья Николаевна поскорее добралась до Полотняного Завода: «Дождусь ли я, чтоб ты в деревню удрала! Нынче великий князь присягал; я не был на церемонии, потому что репортуюсь больным, да и в самом деле не очень здоров».
Письмо из Бронниц так взволновало Пушкина, что он успокоился только по получении второго, как и ожидал, из Торжка, и, едва получив его, принялся за ответ: «Благодарю тебя, мой ангел, за письмо из-под Торжка. Ты умна, ты здорова — ты детей кашей кормишь — ты под Москвою. — Всё это меня очень порадовало и успокоило; а то я был сам не свой. У нас Святая неделя, шумная, бурная. Вчера был у Карамзиной и побранился с Тимерязевой. Сегодня пойду к тетке, с твоим письмом. Завтра напишу тебе много. Покамест цалую тебя и всех вас благословляю».
Причина, по которой Пушкин побранился с помянутой им Софьей Федоровной Тимерязевой, неизвестна, но самый факт сообщения о том был вполне в духе его успокоительных писем к жене. Довольно частые посещения Пушкиным дома Тимерязевых вполне могли дать Наталье Николаевне основания для ревности. Софья Федоровна, урожденная Вадковская, в первом браке Безобразова, второй раз была замужем за генерал-майором Иваном Семеновичем Тимерязевым, дядей естествоиспытателя. По рассказам их сына Федора, Пушкин часто заглядывал к его родителям, оставаясь обедать и жалуясь на образ жизни, который ему приходится вести, никак не согласующийся ни с его наклонностями, ни с его карманом. С Софьей Федоровной Пушкин состоял в родстве по линии Чернышевых, породнившихся с Ржевскими: прабабушка Пушкина приходилась троюродной сестрой ее прадеду. Родство с кузиной было в шестой степени и не могло являться препятствием для увлечения. Некоторым утешением для Натальи Николаевны мог служить рост Софьи Федоровны, бывшей на целую голову выше Пушкина: два аршина и восемь с половиной вершков, то есть 180 сантиметров. По этому поводу сохранилось воспоминание о том, как он, сидя у камина в ее доме и глядя на прохаживавшуюся перед ним хозяйку, воскликнул: «Ах, Софья Федоровна, как посмотрю я на вас и ваш рост, так мне всё и кажется, что судьба меня, как лавочник, обмерила».
На Святой неделе, в Великий четверг 19 апреля, Наталья Николаевна с детьми добралась до московского дома Гончаровых. Натальи Ивановны в Москве не было — она пребывала в любимом Яропольце. «Что делать с матерью? — пишет ей Пушкин. — Коли она сама к тебе приехать не хочет, поезжай к ней на неделю, на две, хоть это лишние расходы и лишние хлопоты. Боюсь ужасно для тебя семейственных сцен. Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!»
В Пасхальное воскресенье Пушкин с братом обедал у родителей. О своем времяпрепровождении он сообщает жене в письме от 28 апреля: «Святую неделю провел я чинно дома, был всего вчерась (в пятницу) у Карамзиной да у Смирновой. На качелях не являлся, завтра будет бал, который кружит все головы и сделался предметом толков всего города». Если бы Наталья Николаевна не уехала в деревню, то конечно же оба они были бы на балу в честь совершеннолетия наследника, который петербургское дворянство давало в доме Нарышкина на Фонтанке. К этому событию архитектор А. П. Брюллов специально отделал залу. Пушкин пишет жене о подробностях предстоящего бала: «Будет 1800 гостей. Расчислено, что, полагая по одной минуте на карету, подъезд будет продолжаться 10 часов; но кареты будут подъезжать по 3 вдруг, следственно время втрое сократится. Вчера весь город ездил смотреть залу, кроме меня».
В письме от 30 апреля Пушкин дал Наталье Николаевне отчет о бале у Нарышкиных, на котором не присутствовал, но к дому прогулялся, посмотрев со стороны на съезд гостей: «Вчера был наконец дворянский бал. С шести часов начался подъезд экипажей. Я пошел бродить по городу и прошел мимо дома Нарышкиных. Народу толпилось множество. Полиция с ним шумела. Иллюминацию приготовили. Не дождавшись сумерков, пошел я в Англ.<ийский> клоб, где со мною случилось небывалое происшествие. У меня в клобе украли 350 рублей, украли не в тинтере, ни в вист, а украли, как крадут на площадях. Каков наш клоб? перещеголяли мы и московский! Ты думаешь, что я сердился, ни чуть. Я зол на Петербург и радуюсь каждой его гадости».
Придя домой, Пушкин получает письмо от Натальи Николаевны и в ответ хвалит ее: «…с бала уезжаешь прежде мазурки, по приходам не таскаешься», но тут же упрекает в том, что она «не утерпела», «чтоб не съездить на бал кн. Голицыной», и поясняет: «Я не хочу, чтоб жена моя ездила туда, где хозяйка позволяет себе невнимание и неуважение. Ты не M-lle Sontag[86], которую зовут на вечер, а потом на нее и не смотрят. Московские дамы мне не пример. Они пускай таскаются по передним, к тем, которые на них и не смотрят. Туда им и дорога. Женка, женка! если ты и в эдакой безделице меня не слушаешь, так как мне не думать… ну, уж бог с тобой. Ты говоришь: я к ней не ездила, она сама ко мне подошла. Это-то и худо. Ты могла и должна была сделать ей визит, потому что она штате-дама, а ты камер-пажиха; это дело службы. Но на бал к ней нечего было тебе являться». Остается неизвестным, каким образом княгиня Голицына выражала свое пренебрежение к Наталье Николаевне; однако само представление Пушкина о том, как должна вести себя в подобной ситуации его жена, чтобы не уронить своего достоинства, а вместе с тем соблюсти этикет, характерно для того кодекса ее поведения в обществе, который он постоянно декларирует в письмах к ней.
В письме от 30 апреля в ответ на упрек жены в том, что он общается с Соболевским, Пушкин пишет: «Напрасно ты думаешь, что я в лапах у Соболевского и что он пакостит твои мебели. Я его вовсе не вижу, а подружился опять с Sophie Karamzine. Она сегодня на свадьбе у Бакуниной»[87].
Наталья Николаевна отреагировала на это сообщение так, что Пушкин в ответ написал: «Письмо твое очень мило; а опасения насчет истинных причин моей дружбы к Софье К.<арамзиной> очень приятны для моего самолюбия».
За разговором о Софье Карамзиной осталось незамеченным Натальей Николаевной упоминание о свадьбе той, которую лицейский товарищ Пушкина С. Д. Комовский назвал «первой платонической любовью поэта». Эта любовь нашла отражение в нескольких стихотворениях. Даже значительно позднее он вспоминал Бакунину в «Евгении Онегине», хотя посвященные ей строки и не вошли в основной текст романа:
В те дни… В те дни, когда впервые
Заметил я черты живые
Прелестной девы, и любовь
Младую взволновала кровь,
И я тоскуя безмятежно,
Томясь обманом пылких снов,
Везде искал ее следов.
Об ней задумывался нежно,
Весь день минутной встречи ждал
И счастье тайных мук узнал…
В ряду других светских новостей Пушкин сообщает жене о другой свадьбе, заслуживающей внимания: «Воронцов женится — на дочери К. А. Нарышкина, которая и в свет еще не выезжает». Графу Ивану Илларионовичу Воронцову-Дашкову было уже 44 года, а невесте, Александре Кирилловне Нарышкиной, едва исполнилось семнадцать. (В доме Воронцовых-Дашковых 23 января 1837 года состоится один из последних балов, на котором будет Пушкин с Натальей Николаевной; 27 января 1837 года Александра Кирилловна встретит Пушкина с Данзасом, едущих на Черную речку.)
Свои сообщения о «славных свадьбах» Пушкин заключает вопросами: «Теперь из богатых женихов остался один Новомленский, ибо Сорохтин, ты говоришь, умре. Кого-то выберет он? Александру ли Николаевну или Кат.<ерину> Ник.<олаевну>? Как ты думаешь?» Называя имена двух былых поклонников Натальи Николаевны, Пушкин тем самым поддразнивает жену; она, впрочем, сама дала ему к тому повод, сообщив о смерти Сорохтина.
Двенадцатого мая он пишет: «Какая ты дура, мой ангел! Конечно, я не стану беспокоиться от того, что ты три дня пропустишь без письма, так точно как я не стану ревновать, если ты три раза сряду провальсируешь с кавалергардом. Из этого еще не следует, что я равнодушен и не ревнив».
Уже не первый раз Пушкин проговаривается относительно кавалергардов, к которым теперь принадлежал и Жорж Дантес.
И именно ко времени пребывания Натальи Николаевны в Полотняном Заводе относится знакомство Пушкина с Дантесом. Интересно, что единственным тому свидетелем как раз был лицейский товарищ Пушкина Константин Карлович Данзас, которому судьба уготовила роль секунданта поэта.
Пока же они мирно общаются за обедом у Дюме. Данзас вспоминал, что за общим столом Пушкин сидел рядом с Дантесом. По словам Данзаса, «имевший какую-то врожденную способность нравиться всем с первого взгляда», Дантес понравился и Пушкину.
Восемнадцатого мая Пушкин, в развитие истории с перлюстрированным письмом, предостерегает жену: «Я тебе не писал, потому что был зол — не на тебя, на других. Одно из моих писем попалось полиции и так далее. Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не даешь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это ее дело, и тут одно неприятно: тайна семейственных отношений, проникнутая скверным и бесчестным образом; но если ты виновата, так это мне было бы больно. Никто не должен знать, что может происходить между нами; никто не должен быть принят в нашу спальню. Без тайны нет семейственной жизни. Я пишу тебе не для печати; а тебе нечего публику принимать в наперсники. Но знаю, что этого быть не может; а свинство уже давно меня ни в ком не удивляет».
Во второй половине мая Пушкин получает письмо от тещи, уже свидевшейся с дочерью и внуками: «Прежде чем ответить на ваше письмо, мой дорогой Александр Сергеевич; я начну с того, что поблагодарю вас от всего сердца за ту радость, которую вы мне доставили, отпустив ко мне вашу жену с детьми; из-за тех чувств, которые она ко мне питает, встреча со мной после 3 лет разлуки не могла не взволновать ее. Однако она не испытала никакого недомогания; по-видимому, она вполне здорова, и я твердо уверена, что во время ее пребывания у меня я не дам ей никакого повода к огорчениям; единственно, о чем я жалею в настоящую минуту, — это о том, что она предполагает так недолго погостить у меня. Впрочем, раз вы так уговорились между собой, я, конечно, не могу этому противиться. Я тронута доверием, которое вы мне высказываете в вашем письме, и, принимая во внимание любовь, которую я питаю к Натали и которую вы к ней питаете, — вы оказываете мне это доверие не напрасно. Я надеюсь оправдать его до конца моих дней. Дети ваши прелестны и начинают привыкать ко мне, хотя вначале Маша прикрикивала на бабушку. — Вы пишете, что рассчитываете осенью ко мне приехать; мне будет чрезвычайно приятно соединить всех вас в домашнем кругу. Хотя Натали, по-видимому, хорошо себя чувствует у меня, однако легко заметить ту пустоту, которую ваше отсутствие в ней вызывает. До свидания, от глубины души желаю вам ненарушимого счастья. Верьте, я всегда ваш друг».
Наталья Николаевна сделала к письму матери короткую приписку: «С трудом я решилась написать тебе, так как мне нечего сказать тебе и все мои новости я сообщила тебе с оказией, бывшей на этих днях. Даже мама едва не отложила свое письмо до следующей почты, но побоялась, что ты будешь несколько беспокоиться, оставаясь некоторое время без известий от нас; это заставило ее побороть сон и усталость, которые одолевают и ее, и меня, так как мы целый день были на воздухе. Из письма мамы ты увидишь, что мы все чувствуем себя хорошо, оттого я ничего не пишу тебе на этот счет; кончаю письмо, нежно тебя целуя, я намериваюсь написать тебе побольше при первой возможности. Итак, прощай, будь здоров и не забывай нас».
Это единственное дошедшее до нас послание Натальи Николаевны мужу. Ее мать конечно же должна была прочесть эту приписку к своему письму, и оттого дочери пришлось быть сдержанной в выражениях своих чувств.
Стремлением вырваться в деревню, на чистый воздух, вызвано пушкинское стихотворение, обращенное к Наталье Николаевне, датированное маем — июнем 1834 года:
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
Предполагаем жить, и глядь — как раз — умрем.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
Стихотворение не было окончено и не печаталось при жизни Пушкина. План его продолжения виделся автору таким: «Юность не имеет нужды в at home[88], зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу — тогда удались он домой. О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть».
Третьего июня Пушкин продолжает сетовать на вмешательство в частную жизнь: «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство à la lettre[89]. Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilité de la famille) невозможно: каторга не в пример лучше». После этих строк Пушкин замечает: «Это писано не для тебя; а вот что пишу для тебя… Приняла ли ты железные ванны? есть ли у Машки новые зубы? и каково она перенесла свои первые?»
Вновь и вновь возвращается Пушкин к теме перлюстрации: «Скучно жить без тебя и не сметь даже написать тебе всё, что у тебя на сердце. Ты говоришь о Болдине. Хорошо бы туда засесть, да мудрено. Об этом успеем еще поговорить. Не сердись и не толкуй моих жалоб в худую сторону. Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости. Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив; но я не должен был вступать в службу и, что еще хуже, опутать себя денежными обязательствами. Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую мы налагаем на себя из честолюбия или нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно. Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у Господа Бога. Но ты во всём этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, не смотря на опыты жизни».
Заканчивает Пушкин письмо словами предупреждения: «Но будь осторожна… вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует Государственная безопасность».
Тема с перлюстрированным письмом будет закрыта Пушкиным в письме от 11 июня: «На того я престал сердиться; потому что, toute réflexion faite[90], не он виноват в свинстве его окружающем. А живя в нужнике, по неволе привыкнешь к г…у, и вонь его тебе не будет противна, даром что gentleman».
О содержании писем жены Пушкина нам приходится судить по его ответам. Так, 27 июня он удовлетворяет ее любопытство: «Буду отвечать тебе по пунктам. Когда я представлялся в.<еликой> кн.<ягине>, дежурная была не С.<оллогуб>, а моя прищипленная кузинка Чичерина, до которой я не охотник, да хотя бы и С.<оллогуб> была в карауле. Так уж если влюбляться… Эх, женка! почта мешает, а то бы я наврал тебе с три короба. Я писал тебе, что я от фрака отвык, а ты меня ловишь во лжи как в petite misère ouverte (термин игры в бостон. — В. С.), доказывая, что я видел и того и другого, следственно в свете бываю; это ничего не доказывает. Главное то, что я привык опять к Дюме и к Английскому клубу; а этим нечего хвастаться».
Дальше Пушкин переводит разговор на своячениц: «Ты пишешь мне, что думаешь выдать Кат.<ерину> Ник.<олаевну> за Хлюстина, а Алекс.<андру> Ник.<олаевну> за Убри: ничему не бывать; оба влюбятся в тебя; ты мешаешь сестрам, потому надобно быть твоим мужем, чтоб ухаживать за другими в твоем присутствии, моя красавица. Хлюстин тебе врет. А ты ему и веришь; откуда берет он, что я к тебе в августе не буду? разве он пьян был от ботвиньи с луком? Меня в П. Б. останавливает одно: залог имения Нижегородского, и даже и Пугачева намерен препоручить Яковлеву, да и дернуть к тебе, мой ангел, на Полотняный Завод».
По поводу издания «Истории Пугачева» Пушкин постоянно сносился со своим лицейским товарищем М. Л. Яковлевым, состоявшим в ту пору директором типографии, в которой она печаталась. Наталья Николаевна в письмах интересовалась и работой мужа над «Историей Петра». Пушкин отвечал: «Ты спрашиваешь меня о Петре? идет помаленьку; скопляю матерьалы — привожу в порядок — и вдруг вылью медный памятник, которого нельзя будет перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок».
День Пушкина по давно уже установившемуся порядку начинался с прогулки, затем шли работа до середины дня, обед у Дюме, вечером — редкие визиты и Английский клуб: «Жизнь моя однообразна. Обедаю у Дюме часа в 2, чтоб не встретиться с холостою шайкою. Вечером бываю в клобе». В одном из писем он прямо написал: «Одна мне и есть выгода от отсутствия твоего, что не обязан на балах дремать да жрать мороженое».
Утренние прогулки по пустынному близлежащему Летнему саду заменяли Пушкину любимые деревенские прогулки, с которых он начинал день в Михайловском. Около 5 мая он писал жене: «Летний сад полон. Все гуляют. Гр. Фикельмон звала меня на вечер. Явлюсь в свет в первый раз после твоего отъезда. За Салог.<уб> я не ухаживаю, вот-те Христос; и за Смирновой тоже. Смирнова ужасно брюхата, а родит через месяц».
В ответ Пушкин получил очередной упрек от Натальи Николаевны и оттого 11 июня начинает письмо словами: «Нашла на что браниться!., за Летний сад и за Соболевского. Да ведь Летний сад мой огород. Я вставши от сна иду туда в халате и туфлях. После обеда сплю в нем, читаю и пишу. Я в нем дома. А Соболевский? Соболевский сам по себе, а я сам по себе. Он спекуляции творит свои, а я свои. Моя спекуляция удрать к тебе в деревню». Он, в свою очередь, укоряет жену, намеревавшуюся съездить в губернский город: «Что ты мне пишешь о Калуге? Что тебе смотреть на нее? Калуга немного гаже Москвы, которая гораздо гаже Петербурга. Что же тебе там делать? Это тебя сестры баламутят и верно уж твоя любимая. Это на нее весьма похоже. Прошу тебя, мой друг, в Калугу не ездить. Сиди дома, так будет лучше».
В тот же день с приехавшей к нему теткой Пушкин обсудил последнее письмо жены и сделал приписку к своему: «Она просит, чтоб я тебя в Калугу пустил, да ведь ты махнешь и без моего позволения. Ты на это молодец».
Наталья Николаевна действительно отправилась с сестрами в Калугу, так что на две недели оставила Пушкина без вестей: «Что это значит, жена? Вот уж более недели, как я не получаю от тебя писем. Где ты? что ты? В Калуге? в деревне? откликнись. Что так могло тебя занять и развлечь? какие балы? какие победы? уж не больна ли ты? Христос с тобою. Или просто хочешь меня заставить скорее к тебе приехать. Пожалуйста, женка — брось эти военные хитрости, которые не в шутку мучат меня за тысячи верст от тебя».
В письмах к Наталье Николаевне заходит речь об увольнении со службы, особенно после того, как Пушкин убедился, что только хозяйское управление может спасти болдинское имение от окончательного разорения. Около 28 июня он пишет: «Я крепко думаю об отставке. Должно подумать о судьбе наших детей. Имение отца, как я в том удостоверился, расстроено до невозможности и только строгой экономией может еще поправиться. Я могу иметь большие суммы, но мы много и проживаем. Умри я сегодня, что с вами будет? мало утешения в том, что меня похоронят в полосатом кафтане, и еще на тесном Петербургском кладбище, а не в церкви на просторе, как прилично порядочному человеку».
Письмо от 30 июня Пушкин заканчивает словами: «Погоди, в отставку выйду, тогда переписка будет не нужна». При этом Пушкин ни слова не сообщает жене о том, что 25 июня он послал письмо А. X. Бенкендорфу с просьбой об отставке:
«Граф.
Поскольку семейные дела требуют моего присутствия то в Москве, то в провинции, я вижу себя вынужденным оставить службу. И покорнейше прошу ваше сиятельство исходатайствовать мне соответствующее разрешение.
В качестве последней милости я просил бы, чтобы дозволение посещать архивы, которые соизволил мне даровать Его Величество, не было взято обратно».
Ответ Бенкендорфа датирован 30 июня:
«Письмо ваше ко мне от 25-го сего июня было мною представлено государю императору в подлиннике. И Его Императорское Величество, не желая ни кого удерживать против воли, повелел мне сообщить г. вице-канцлеру об удовлетворении вашей просьбы, что и будет мною исполнено.
Затем на просьбу вашу, о предоставлении вам и в отставке права посещать государственные архивы для извлечения справок, государь император не изъявил своего соизволения, так как право сие может принадлежать единственно людям, пользующимся особенною доверенностью начальства».
Этому письму был придан совершенно официальный характер: оно написано не на французском языке, как писал Бенкендорфу Пушкин, а на русском, то есть языке официальных документов, и снабжено исходящим номером: «№ 2396». Употребленное в письме выражение о лицах, «пользующихся особенною доверенностью начальства», прямо указывало на то, что Пушкин отныне к таким лицам не относится. Через день в Петергофе, где тогда находился двор, состоялся примечательный разговор между Николаем I и изумленным Жуковским, который, узнав от императора о просьбе Пушкина об отставке, только и мог спросить:
— Нельзя ли как этого поправить?
— Почему ж нельзя? — отвечал Николай I. — Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае всё между нами кончено. Он может, однако, еще возвратить письмо свое.
В результате 3 июля Пушкин пишет по-французски письмо Бенкендорфу:
«Граф.
Несколько дней тому назад я имел честь обратиться к вашему сиятельству с просьбой о разрешении оставить службу. Так как поступок этот неблаговиден, покорнейше прошу вас, граф, не давать хода моему прошению. Я предпочитаю казаться легкомысленным, чем быть неблагодарным.
Со всем тем отпуск на несколько месяцев был бы мне необходим».
В тот же день Пушкин получает укоризненное письмо от Жуковского, в котором тот не пожалел выражений своего недовольства: «Глупость, досадная, эгоистическая, неизглаголанная глупость!» Совет Жуковского остается прежним: «Напиши немедленно письмо и отдай графу Бенкендорфу. Я никак не воображал, чтобы была еще возможность поправить то, что ты так безрассудно соблаговолил напакостить. Если не воспользуешься этою возможностию, то будешь то щетинистое животное, которое питается желудями и своим хрюканьем оскорбляет слух всякого благовоспитанного человека; без галиматьи, поступишь дурно и глупо, повредишь себе на целую жизнь и заслужишь свое и друзей неодобрение».
Пушкин в ответ поясняет Жуковскому: «Подал в отставку я в минуту хандры и досады на всех и всё. Домашние обстоятельства мои затруднительны; положение мое не весело; перемена жизни почти необходима. Изъяснить это всё гр. Бенкендорфу мне не достало духа — от этого и письмо мое должно было показаться сухо, а оно просто глупо».
Вслед за тем 4 июля Пушкин вновь обращается к графу Бенкендорфу, на этот раз по-русски, как бы в ответ на полученное им официальное послание: «Письмо вашего сиятельства от 30 июня удостоился я получить вчера вечером. Крайне огорчен я, что необдуманное прошение мое, вынужденное от меня неприятными обстоятельствами и досадными, мелочными хлопотами, могло показаться безумной неблагодарностию и супротивлением воле того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели государем. Буду ждать решения участи моей, но во всяком случае, ничто не изменит чувства глубокой преданности моей к царю и сыновней благодарности за прежние его милости».
Граф Бенкендорф показал оба письма Жуковскому, и тот 6 июля отписал Пушкину свои соображения: «В первом есть кое-что живое, но его нельзя употребить в дело, ибо в нем не пишешь ничего о том, хочешь ли оставаться в службе или нет; последнее, в коем просишь, чтобы всё осталось по-старому, так сухо, что оно может показаться государю новою неприличностию. Разве ты разучился писать; разве считаешь ниже себя выразить какое-нибудь чувство к государю? Зачем ты мудришь? Действуй просто, государь огорчен твоим поступком; он считает его с твоей стороны неблагодарностию. Он тебя до сих пор любил и искренне хотел тебе добра. По всему видно, что ему больно тебя оттолкнуть от себя. Что ж тут думать! Напиши то, что скажет сердце. А тут, право, есть о чем ему поразговориться. И не прося ничего, можешь объяснить необходимость отставки; но более всего должен столкнуть с себя упрек в неблагодарности и выразить что-нибудь такое, что непременно должно быть у тебя в сердце к государю».
Пушкин в тот же день отвечает Жуковскому: «Я, право, сам не понимаю, что со мною делается. Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие — какое тут преступление? какая неблагодарность? Но государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять все-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня в службе. Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? Во глубине сердца своего я чувствую себя правым перед государем; гнев его меня огорчает, но чем хуже положение мое, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? просить прощения? хорошо; да в чем? К Бенкендорфу я явлюсь и объясню ему, что у меня на сердце — но не знаю, почему письма мои неприличны. Попробую написать третье».
Шестого июля Пушкин пишет третье письмо Бенкендорфу:
«Граф.
Позвольте мне говорить с вами откровенно. Подавая в отставку, я думал лишь о семейных делах, затруднительных и тягостных. Я имел в виду лишь неудобство быть вынужденным предпринимать частые поездки, находясь в то же время на службе. Богом и душою моею клянусь, — это была моя единственная мысль; с глубокой печалью вижу, как ужасно она была истолкована. Государь осыпал меня милостями с той первой минуты, когда монаршая мысль обратилась ко мне. Среди них есть такие, о которых я не могу думать без глубокого волнения, столько он вложил в них прямоты и великодушия. Он всегда был для меня провидением, и если в течение восьми лет мне случалось роптать, то никогда, клянусь, чувство горечи не примешивалось к тем чувствам, которые я питал к нему. И в эту минуту не мысль потерять всемогущего покровителя вызывает во мне печаль, но боязнь оставить в его душе впечатление, которое, к счастью, мною не заслужено.
Повторяю, граф, мою покорнейшую просьбу не давать хода прошению, поданному мною столь легкомысленно».
На этом история с отставкой была закончена. Только 11 июля, когда всё завершилось, Пушкин, как бы между прочим, сообщает Наталье Николаевне: «На днях я чуть было беды не сделал: с тем чуть было не побранился — и трухнул-то я, да и грустно стало. С этим поссорюсь — другого не наживу. А долго на него сердиться не умею; хоть он и не прав».
Через два дня Пушкин рассказывает жене новые детали произошедшего: «Надобно тебе поговорить о моем горе. На днях хандра меня взяла; подал я в отставку. Но получил от Жуковского такой нагоняй, а от Бенкендорфа такой сухой абшид, что я вструхнул, и Христом и Богом прошу, чтоб мне отставку не давали. А ты и рада, не так ли? Хорошо, коли проживу я лет еще 25; а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что ты будешь делать, и что скажет Машка, а в особенности Сашка. Утешения им будет мало в том, что их папеньку схоронили как шута, и что их маменька ужас как мила была на Аничковских балах. Ну, делать нечего. Бог велик; главное то, что я не хочу, чтоб могли меня подозревать в неблагодарности. Это хуже либерализма».
Однако Пушкин не мог знать, как именно было закончено дело о его отставке, как в действительности посмотрели на всю эту историю Бенкендорф и император. Только 70 лет спустя была опубликована их переписка по этому поводу. Бенкендорф писал царю: «Письмо Пушкина ко мне и другое от него же Жуковскому. Так как он сознается в том, что просто сделал глупость, то я предполагаю, что Вашему Величеству благоугодно будет смотреть на его первое письмо, как будто его вовсе не было. Перед нами мерило человека: лучше, чтобы он был на службе, нежели предоставлен самому себе». Николай I согласился: «Я ему прощаю, но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения, и чем все это может кончиться; то, что может быть простительно 20-летнему безумцу, не может применяться к человеку 35-ти лет, мужу и отцу семейства».
Эта история сильно утомила Пушкина. «Знаешь, что я думаю? — пишет он жене, — не приехать ли мне к тебе на лето? Нет, жена, дела есть… (началось печатание „Истории Пугачева“. — В. С.). Сейчас приносили мне корректуру… я прочел, что Пугачев поручил Хлопуше грабеж заводов. Поручаю тебе грабеж Заводов — слышишь ли, моя Хло-Пушкина? Грабь Заводы и возвратись с добычею».
Расчеты на то, что удастся вторично заложить имение Кистенево, не оправдались. Пришлось для печатания «Пугачева» прибегнуть к двадцатитысячному займу из казны.
Очевидно, Наталья Николаевна в каждом письме спрашивает о том, когда же он наконец приедет к ней. Пушкин же от письма к письму объясняет ей причины своей задержки: «Ты зовешь меня к себе прежде августа. Рад бы в рай, да грехи не пускают. Ты разве думаешь, что свинский Петербург не гадок мне? что мне весело в нем жить между пасквилями и доносами?»
Чем дальше Пушкин откладывал отъезд из Петербурга, тем больше Наталья Николаевна рассказывала ему в письмах о своем кокетстве. Этими рассказами, судя по ответу Пушкина, было наполнено ее письмо, в котором она отчиталась о своем пребывании в Калуге. Пушкин отвечал ей с укоризной: «Описание вашего путешествия в Калугу, как ни смешно, для меня вовсе не забавно. Что за охота таскаться в скверный уездный городишка, чтоб видеть скверных актеров, скверно играющих старую, скверную оперу? что за охота останавливаться в трактире, ходить в гости к купеческим дочерям, смотреть с чернию губернский фейворк — когда в Петербурге ты никогда и не думаешь посмотреть на Каратыгиных и никаким фейворком тебя в карету не заманишь. Просил я тебя по Калугам не разъезжать, да видно у тебя уж такая натура. О твоих кокетственных сношениях с соседом говорить мне нечего. Кокетничать я сам тебе позволил — но читать о том лист кругом подробного описания вовсе мне не нужно. Побранив тебя, беру нежно тебя за уши и цалую — благодаря тебя за то, что ты Богу молишься на коленях посреди комнаты. Я мало Богу молюсь и надеюсь, что твоя чистая молитва лучше моих, как для меня, так и для тебя».
Это было последнее письмо Пушкина Наталье Николаевне до его отъезда к ней в Полотняный Завод. Он пишет: «Вот нынче уже 3-е, а я еще не подымаюсь; Яковлев отпустит меня около половины месяца».
Четырнадцатого августа Пушкин получает желанный отпуск на три месяца с сохранением содержания и через три дня отправляется в путь. Остановившись в Москве всего на несколько часов, он выехал в Полотняный Завод, куда и прибыл вечером 21 августа, за несколько дней до именин и дня рождения Натальи Николаевны.
После недолгого времени, проведенного Пушкиными в Полотняном Заводе, и переезда в Москву с детьми и свояченицами наступила их новая разлука. Пушкин вечером 10 сентября 1834 года отправился из Москвы в Болдино, о чем А. И. Тургенев сообщил в Петербург Жуковскому в тот же день: «Полдень. Пушкин едет в деревню, а жена недели через две в Петербург».
Первое письмо жене по приезде Пушкин начал 15 сентября: «Я рад, что добрался до Болдина; кажется, менее будет мне хлопот, чем я ожидал. Написать что-нибудь мне бы очень хотелось. Не знаю, придет ли вдохновение».
Он трижды отрывался от письма. В первый раз — чтобы принять прибывшего к нему для хозяйственных переговоров Безобразова («что ж ты так удивилась? — смеется Пушкин, — не твоего обожателя, а мужа моей кузины Маргаритки»), С П. Р. Безобразовым, мужем побочной дочери В. Л. Пушкина, поэт вел бесплодные переговоры о выкупе дядюшкиной части Болдина. Он хотел бы стать полновластным владельцем имения, но это было ему не по средствам. Во второй раз его отвлекли мужики с челобитьем: «…и с ними принужден я был хитрить — но эти наверное меня перехитрят». Наконец, пожаловала баба с просьбой, пересказом которой Пушкин повеселил жену: «Ну, женка, умора. Солдатка просит, чтоб ее сына записали в мои крестьяне, а его-де записали в выблядки, а она-де родила его только 13 месяцев по отдаче мужа в рекруты, так какой же он выблядок? Я буду хлопотать за честь оскорбленной вдовы».
Перед тем как отправить письмо на почту в Абрамово, Пушкин 17 сентября приписал к нему: «Теперь вероятно ты в Яропольце и вероятно уж думаешь об отъезде. С нетерпением ожидаю от тебя письма. Не забудь моего адреса: в Арзамаском уезде, в село Абрамово, оттуда в село Болдино. — Мне здесь хорошо, да скучно, а когда мне скучно, меня так и тянет к тебе, как ты жмешься ко мне, когда тебе страшно. Целую тебя и деток и благословляю вас. Писать я еще не начал».
Наталья Николаевна перед отъездом в Петербург навестила мать в Яропольце. Сестры с ней не поехали и остались дожидаться ее возвращения в Москве. С собой она взяла только дочь Машу, а Саша остался с тетками. Наталья Ивановна обиделась, что внука ей не привезли, и, кажется, не без оснований сочла, что виноваты в этом ее старшие дочери. То соображение, что ребенок может плохо перенести дорогу до Яропольца, не представлялось ей достаточно основательным, коли уж его привезли из Петербурга в Полотняный Завод. Можно посочувствовать Наталье Ивановне, но и сестер понять немудрено. Александра и Екатерина, зная властный характер матери, вполне резонно предположили, что она может разрушить их планы. Отправься они вместе с сестрой, мать могла бы оставить их в Яропольце; если же Наталья Николаевна поедет в Ярополец с обоими детьми, то может, не делая крюк в сотню верст для заезда в Москву, отправиться прямо в Петербург. Наталья Николаевна конечно же понимала все ухищрения сестер и решила действовать с ними заодно, оставив сына заложником своего возвращения, чтобы план переезда сестер в Петербург не был сорван. Она вернулась, и все вместе в сопровождении старшего брата Дмитрия Николаевича отправились в Петербург. Судя по письму Пушкина жене, он не был посвящен в эту семейную интригу.
Что же касается творческих надежд Пушкина, то они явно не оправдались. В это пребывание поэта в Болдине была написана лишь «Сказка о золотом петушке», окончание которой было отмечено в автографе с необыкновенной точностью: «Болдино. 20 сент. 1834 10 ч. 53 м.». Не позднее 25 сентября Пушкин писал Наталье Николаевне: «Вот уже скоро две недели как я в деревне, а от тебя еще письма не получил. Скучно, мой ангел. И стихи в голову нейдут; и роман не переписываю. Читаю Вальтер-Скотта и Библию, а всё об вас думаю.
Здоров ли Сашка? прогнала ли ты кормилицу? отделалась ли от проклятой немки? Какова доехала? Много вещей, о которых беспокоюсь. Видно, нынешнюю осень мне долго в Болдине не прожить. Дела мои я кой-как уладил. Погожу еще немножко, не распишусь ли; коли нет — так с богом и в путь. В Москве останусь дня три, у Нат. Ив. сутки — и приеду к тебе. Да и в самом деле: неужто близ тебя не распишусь? Пустое».
Пушкин беспокоится, как доберется без него Наталья Николаевна до Петербурга: «Скажи пожалуй-ста, брюхата ли ты? если брюхата, прошу, мой друг, быть осторожной, не прыгать, не падать, не становиться на колени перед Машей (ни даже на молитве). Не забудь, что ты выкинула, и что тебе надобно себя беречь. Ох, кабы ты уже была в Петербурге. Но по всем моим расчетам ты прежде 3-го не доедешь. И как тебе там быть? без денег, без Амельяна, с твоими дурами няньками и неряхами девушками (не во гнев буде сказано Пелагее Ивановне, которую заочно цалую). У тебя чай голова кругом идет. Одна надежда — тетка. Но из тетки двух теток не сделаешь — видно, что мне надобно спешить».
Это письмо Пушкин адресует уже в Петербург: «М. г. Натальи Николаевне Пушкиной. В С. Петербурге. На Дворцовой набережной у Прачечного мосту в доме Баташева».
Больше приехать в Болдино Пушкину уже не удастся — это была его последняя, не слишком удачная болдинская осень. Со слов Ф. К. Раевского, сына болдинского дьякона, много позднее был записан рассказ о том, как поэт навсегда покидал Болдино: «Пушкин выезжал из Болдино в тяжелой карете, на тройке лошадей. Его провожала дворня и духовенство, которым предлагалось угощение в доме. В последний отъезд из Болдина имел место такой случай. Когда лошади спустились с горы и вбежали на мост, перекинутый через речку, — ветхий мост не выдержал тяжести и опрокинулся, но Пушкин отделался благополучно. Сейчас же он вернулся пешим домой, где еще застал за веселой беседой и закуской провожавших его, и попросил причт отслужить благодарственный молебен».
Из Москвы он 9 октября отправился в Ярополец. Наталья Ивановна уже несколько дней ожидала его приезда. 7 октября она написала о том сыну Дмитрию: «Я надеюсь, что скоро тебя увижу. Я также жду Пушкина: может быть, он уже уехал в Петербург, не знаю». Об этом втором и последнем посещении зятем ее имения Наталья Ивановна сообщит сыну Дмитрию 23 октября: «Я еще тебе не писала о приезде Пушкина ко мне, потому что он приехал после моего последнего к тебе письма; он пробыл один день, я ему очень признательна за внимание».
В этот свой краткий приезд в Ярополец Пушкин вместе с тещей нанес визит соседям Чернышевым. Родство с ними Пушкина и его поэтическая слава, по мнению Натальи Ивановны, могли способствовать давним матримониальным планам ее старшего сына Дмитрия, который надеялся породниться с соседями. Если в первое пребывание Пушкина в Яропольце в доме Чернышевых были две невесты — Наталья и Надежда, то теперь, после замужества Натальи в августе того же 1834 года, осталась одна Надежда. К ней и пытался свататься еще в 1833 году Дмитрий Николаевич Гончаров, но в нее были влюблены еще два брата-красавца Муравьевы, Андрей и Николай Николаевичи. Поскольку Дмитрий не был ни богат, ни красив, да еще заметно заикался, то единственно постоянство чувств и ближайшее соседство могли бы склонить Надежду Чернышеву к этому браку. Приезд Пушкина в Ярополец вселил дополнительную надежду в Наталью Ивановну; но, судя по письму сыну от 23 октября, подходящая ситуация для разговора о сватовстве не сложилась: «При проезде Пушкина через Ярополец, мы с ним вместе были у Чернышевых всё с тем же добрым намерением продвинуть твое дело, но не решились ничего сказать по этому поводу». Вполне вероятно, что и Пушкин, иронически относившийся к притязаниям Дмитрия Николаевича на сердце и руку Надежды Григорьевны, постарался уклониться от посредничества[91].
Вернувшись в Москву, Пушкин на другой же день, 11 октября, выехал в Петербург, куда прибыл в 10 часов утра 14-го.
В очередной раз Пушкин ненадолго оставляет Наталью Николаевну в мае 1835 года, подав 2 мая прошение на высочайшее имя об отпуске в деревню на 28 дней. Об этом он сообщает в тот же день своему шурину Н. И. Павлищеву: «Дела мои не в хорошем состоянии. Думаю оставить Петербург и ехать в деревню, если только этим не навлеку на себя неудовольствия».
Получив отпуск с 3 мая, он в воскресенье 5 мая отправился на десять дней в Тригорское. Надежда Осиповна 7 мая пишет дочери: «Сообщу тебе новость, третьего дня Александр уехал в Тригорское, он должен вернуться не позднее 10 дней, ко времени разрешения Натали. Ты, быть может, подумаешь, что это за делом, — вовсе нет: ради одного лишь удовольствия путешествовать, — и по такой плохой погоде! Мы были очень удивлены, когда он накануне отъезда пришел с нами попрощаться. Его жена очень этим опечалена. Признаться надо, братья твои чудаки порядочные и никогда чудачеств своих не оставят». Мария Ивановна Осипова рассказывала позднее, как «приехал он сюда дня на два всего — пробыл 8-го и 9-го мая», «приехал такой скучный, утомленный:
— Господи, — говорит, — как у вас тут хорошо! А там-то, там-то в Петербурге, какая тоска зачастую душит меня!» Запись о приезде Пушкина тогда же сделала в своем календаре и П. А. Осипова: «Майя 8-го неожиданно приехал в Тригорское Александр Серьгеич Пушкин. Пробыл до 12-го числа и уехал в Петербург обратно, между тем Н. Н. 14-го родила сына Григория».
Пушкин нашел дом и усадьбу в Михайловском в запустении. Пробыв всего два дня в Тригорском, он уехал в Голубово, откуда направился прямо в Петербург.
А. Н. Вульф писал своей сестре Анне Николаевне по поводу неожиданного приезда Пушкина: «Ты была удивлена приездом Пушкина и не можешь понять цели этого путешествия. Но я думаю, — это просто для того, чтобы проехаться, повидать тебя и маменьку, Тригорское, Голубово и Михайловское, потому что никакой другой благовидной причины я не вижу. Возможно ли, чтоб он предпринял это путешествие в подобное время, чтобы поговорить с маменькой о двух тысячах рублей, которые он ей должен… Пушкин в восхищении от деревенской жизни, и говорит, что это вызывает в нем желание там остаться. Но его жена не имеет к этому никакого желания, и потом, — его не отпустит. Я думаю, что он хочет купить имение, но без денег это трудно».
В это время в Петербурге Наталья Николаевна родила сына Григория, о чем Сергей Львович сообщил дочери в письме от 17 мая: «14-го, т. е. во вторник, в 7 или 8 часов вечера, Натали разрешилась мальчиком, которого они назвали Григорий — не совсем мне ясно почему. Александр совершил 10-ти дневное путешествие в Тригорское — прокатился туда и обратно — пробыл там три дня и воротился в среду, в 8 часов утра, — Натали родила накануне». Екатерина Николаевна сообщила брату Дмитрию более точное время появления на свет племянника — 6 часов 37 минут. Пушкин приехал на другой день, как не преминула сообщить брату Екатерина: «Пушкин, который 8 дней пробыл в Пскове, вернулся сегодня утром». Надежда Осиповна в письме дочери от того же 17 мая сообщила: «Натали разрешилась за несколько часов до приезда Александра, она уже его ждала, однако не знали, как ей о том сказать, и правда, удовольствие его видеть так ее взволновало, что она промучалась весь день».
В том же 1835 году, в субботу 7 сентября, Пушкин опять уезжает в Михайловское, прибыв туда 10-го. Этим и следующим днем помечено стихотворение «К кастрату раз пришел скрыпач», первое, что на этот раз было им написано в деревне, живо напомнившей ему прежние годы. В середине сентября он пишет А. И. Беклешовой: «Мой ангел, как мне жаль, что я вас уже не застал, и как обрадовала меня Евпр.<аксия> Ник.<олаевна>, сказав, что вы опять собираетесь приехать в наши края! Приезжайте, ради бога; хоть к 23-му. У меня для вас три короба признаний, объяснений и всякой всячины. Можно будет на досуге и влюбиться. Я пишу к вам, а наискось от меня сидите вы сами во образе Марии Ивановны. Вы не поверите, как она напоминает прежнее время
И путешествия в Опочку
и прочая. Простите мне мою дружескую болтовню. Цалую ваши ручки».
Это письмо написано между 14 сентября, когда Пушкин уже вернулся от Вревских из Голубова, и 19-м, когда он вновь отправился туда. 17 сентября Прасковья Александровна Осипова, собиравшаяся вернуться в Тригорское ко дню своего рождения, 23 сентября, писала сыну: «Говорят, что… Пушкин уж проехал давно в Михайловское».
Всё, казалось бы, напоминало прежнюю деревенскую жизнь, однако былое вдохновение никак не посещало поэта, писавшего 14 сентября жене: «Вот уже неделя, как я тебя оставил, милый мой друг; а толку в том не вижу. Писать не начинал и не знаю, когда начну. Зато беспрестанно думаю о тебе и ничего путного не надумаю. Жаль мне, что я тебя с собою не взял. Что у нас за погода! Вот уж три дня, как я только что гуляю, то пешком, то верхом. Эдак я и осень мою прогуляю».
Петербургские заботы не давали Пушкину желанного покоя, без которого не могло быть и вдохновения. Он расспрашивает Наталью Николаевну о предпринятом деле с получением ссуды из Министерства финансов: «Что наша экспедиция? Виделась ли ты с графиней К.<анкриной>, и что ответ? На всякий случай, если нас гонит граф К.<анкрин> (министр финансов. — В. С.), то у нас остается граф Юрьев, я адресую тебя к нему». (С Василием Гавриловичем Юрьевым, прапорщиком инвалидной роты, ссужавшим под проценты деньги, Наталья Николаевна была по просьбе Пушкина сведена Соболевским, также пользовавшимся его услугами.)
Итак, Наталья Николаевна не только в курсе всех предпринимаемых мужем шагов, но и участвует в их осуществлении. Характерно, что фамилию министра и его супруги Пушкин обозначает в письме жене, как посвященной, лишь титулом и инициалом, а фамилию ростовщика прописывает полностью, с добавлением иронического графского титула. В свою очередь, Пушкин хочет быть осведомленным о жизни, которую ведет его жена: «Пиши мне как можно чаще; чтоб я знал, с кем ты кокетничаешь, где бываешь, хорошо ли себя ведешь, каково сплетничаешь, и счастливо ли воюешь со своей однофамилицей» (имелась в виду графиня Эмилия Карловна Мусина-Пушкина).
Пушкин ни слова не пишет жене о том, что накануне съездил в Голубово, посетив Евпраксию Николаевну. Между тем этот визит отмечен во «Вседневном журнале на 1835 год», который вел ее муж, барон Борис Александрович Вревский: «Сентябрь… 13-го. Приехал Александр Сергеевич Пушкин».
Семнадцатого сентября Наталья Николаевна с детьми едет в Павловск поздравить тещу с именинами. Спустя несколько дней, 21 сентября, Пушкин уже озабоченно пишет Наталье Николаевне, что еще ни строчки от нее не получил, и рассказывает о своих раздумьях: «Однако я всё беспокоюсь и ничего не пишу, а время идет. Ты не можешь вообразить, как живо работает воображение, когда сидим одни между четырех стен, или ходим по лесам, когда никто не мешает нам думать, думать до того, что голова закружится. А о чем я думаю? Вот о чем: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; ваше имение на волоске от погибели. Царь не позволяет мне ни записаться в помещики, ни в журналисты. Писать книги для денег, видит Бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Всё держится на мне да на тетке. Но ни я, ни тетка не вечны. Что из этого будет, Бог знает. Покаместь, грустно. Поцалуй-ка меня, авось горе пройдет. Да лих, губки твои на 400 верст не оттянешь. Сиди да горюй — что прикажешь!»
Пушкин вновь повторяет 25 сентября, что известий от жены еще не имеет и что ему по-прежнему не работается: «Вообрази, что до сих пор не написал я ни строчки; а все потому, что не спокоен. В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей, и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая, сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу. Но делать нечего; всё кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым, русским языком. Наприм.<ер> вчера мне встретилась знакомая баба, которой не мог я не сказать, что она переменилась. А она мне: да и ты, мой кормилец, состарелся да и подурнел. Хотя могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был. Всё это не беда; одно беда: не замечай ты, мой друг, того, что я слишком замечаю. Что ты делаешь, моя красавица, в моем отсутствии? расскажи, что тебя занимает, куда ты ездишь, какие есть новые сплетни, etc. Карамзина и Мещерские, слышал я, приехали. Не забудь сказать им сердечный поклон».
Наконец 28 сентября Пушкин получил сразу два письма от жены. Оказалось, что они пришли не в Остров, как указал ей Пушкин, а в Опочку, куда никто за ними не посылал. Наталья Николаевна сообщает о болезни тетки Екатерины Ивановны. Пушкин переспрашивает: «Чем больна Кат.<ерина> Ив<ановна>? ты пишешь, что ужасно больна. Следственно есть опасность? С нетерпением ожидаю твой bulletin. Всё это происходит от нечеловеческого образа ее жизни». Жена сообщила ему и о встрече с Канкриным, который отшутился, но, вероятно, пообещал предпринять всё возможное по его делу. «Канкрин шутит, — пишет Пушкин, — а мне не до шуток. Г.<осударь> обещал мне Газету. А там запретил; заставляет меня жить в П.<етер> Б.<урге>, а не дает мне способов жить своими трудами. Я теряю время и силы душевные, бросаю за окошки деньги трудовые и не вижу ничего в будущем. Отец мотает имение без удовольствия, как без расчета; твои теряют свое, от глупости и беспечности покойника Аф.<анасия> Ник.<олаевича>. Что из этого будет? Господь ведает».
О своем образе жизни Пушкин пишет: «Я провожу время очень однообразно. Утром дела не делаю, а так из пустого в порожнее переливаю. Вечером езжу в Тригорское, роюсь в старых книгах да орехи грызу. А ни стихов, ни прозы писать и не думаю». Между тем следующим днем, 26 сентября, помечено стихотворение «Вновь я посетил», которое явно было написано не в один прием. В нем отозвались те мотивы, которые прозвучали в письме жене от 25 сентября. В следующем письме, от 2 октября, он пишет Наталье Николаевне: «Получил я, ангел кротости и красоты! письмо твое, где изволишь ты, закусив поводья, лягаться милыми и стройными копытцами, подкованными у Mde Katherine. Надеюсь, что теперь ты устала и присмирела. Жду от тебя писем порядочных, где бы я слышал тебя и твой голос — а не брань, мною вовсе не заслуженную, ибо я веду себя как красная девица. Со вчерашнего дня начал я писать (чтобы не сглазить только).
Погода у нас портится, кажется осень наступает не на шутку. Авось распишусь». Заканчивая письмо, Пушкин размечтался: «Я смотрю в окошко и думаю: не худо бы, если вдруг въехала на двор карета — а в карете сидела бы Нат.<алья> Ник.<олаевна>! да нет, мой друг. Сиди себе в П.<етер> Б.<урге>, а я постараюсь уж поторопиться и приехать к тебе прежде сроку».
Четвертого октября баронесса Евпраксия Николаевна Вревская пишет из Голубова брату Алексею: «Поэт по приезде сюда был очень весел, хохотал и кричал по-прежнему, но теперь, кажется, впал опять в хандру. Он ждал Сашиньку (Александру Ивановну Беклешеву, в девичестве Осипову. — В. С.) с нетерпением, надеясь, кажется, что пылкость ее чувств и отсутствие ее мужа разогреют его состаревшие физические и моральные силы».
Эти неприхотливые наблюдения вполне отражают тогдашнее состояние Пушкина, у которого давно знакомые и любимые места, в которые бежал он после семилетней с ними разлуки, вызвали поначалу вполне естественную реакцию: он ощутил себя беззаботным и вследствие того радостным. Но по прошествии небольшого времени думы об оставленном Петербурге со всеми его заботами, к тому же при отсутствии писем от Натальи Николаевны, овладели Пушкиным, и освободиться от них он уже не мог. Лирическим отражением этих дум явились строки стихотворения «Вновь я посетил», эпистолярное их отражение запечатлено в письмах жене.
К этому же времени относится и так называемый «План повести о стрельце», в котором сын казненного стрельца идет на государеву службу, оказывается облеченным доверием Петра I, испытывая вместе с тем неволю «царской милости». Совершенно очевиден в этом так и не написанном произведении скорбный автобиографический подтекст.
Так и не дождавшись вдохновения, с одной прощальной элегией и неоконченными «Сценами из рыцарских времен» Пушкин раньше срока возвращается в Петербург 23 октября. По приезде он пишет хозяйке Тригорского П. А. Осиповой о новых огорчениях и петербургских сплетнях на свой счет: «Бедную мою мать я застал почти при смерти, она приехала из Павловска искать квартиру и вдруг почувствовала себя дурно у госпожи Княжниной, где остановилась… В этом печальном положении я еще с огорчением вижу, что бедная моя Натали стала мишенью для ненависти света. Повсюду говорят: это ужасно, что она так наряжается, в то время как ее свекру и свекрови есть нечего, и ее свекровь умирает у чужих людей. Вы знаете, как обстоит дело. Нельзя конечно сказать, чтобы человек, имеющий 1200 крестьян, был нищим. Стало быть, у отца моего кое-что есть, а у меня нет ничего. Во всяком случае, Натали тут ни при чем, и отвечать за нее должен я. Если бы мать моя решила поселиться у нас, Натали, разумеется, ее бы приняла. Но холодный дом, полный детворы и набитый гостями, едва ли годится для больной. Матери моей лучше у себя. Я застал ее уже перебравшейся. Отец мой в положении, всячески достойном жалости. Что до меня, я исхожу желчью и совершенно ошеломлен. Поверьте мне, дорогая госпожа Осипова, хотя жизнь — и süsse Gewohnheit[92], однако в ней есть горечь, делающая ее в конце концов отвратительной, а свет — мерзкая куча грязи. Тригорское мне милее».
Неожиданная смерть матери Пушкина переменила его планы. Надежда Осиповна скончалась в Светлое воскресенье, в самую Пасхальную заутреню 29 марта 1836 года. 31 марта Пушкин со всем семейством присутствует на ее отпевании в Преображенском соборе, но выехать с телом матери в Святые Горы удалось только 8 апреля, а прибыть туда 11-го. Погребение состоялось 13 апреля у алтарной стены Святогорского монастыря. На другой же день Пушкин выезжает обратно вместе с бароном Б. А. Вревским, записавшим в дневнике: «Поехал с А. С. Пушкиным в Петербург. Приехали 16-го».
Только 29 апреля 1836 года Пушкин смог наконец поехать в Москву с заездом в Тверь, чтобы завершить дело с Владимиром Соллогубом, начавшееся еще в конце 1835 года и едва не закончившееся дуэлью (об этой истории будет подробно рассказано ниже).
В пятницу 1 мая Пушкин, прибыв в Тверь, остановился, как всегда, в гостинице Гальони. Он ни слова не сказал Наталье Николаевне о вызове на дуэль, чтобы ее не беспокоить. Было и еще одно обстоятельство, которое заставило Пушкина спешно уехать: предстоящие роды жены. С тех пор как ему пришлось быть свидетелем ее страданий при первых родах, он каждый раз, как приближались очередные роды, покидал Петербург, чтобы ничего не видеть и не слышать. Те же дела в Москве, якобы ради которых он туда отправлялся, в их числе посещение Московского архива для сбора материалов к «Истории Петра», на самом деле не требовали той спешки, с какой Пушкин отправился в путь. Торопиться заставляло только дело чести — незавершенная дуэльная история. Пушкин вынужден был покинуть Петербург в самое неподходящее время: на выходе был второй том «Современника».
Первое письмо жене Пушкин написал 4 мая, начав его рассказом о том, как он добрался до Москвы: «Вот, тебе, царица моя, подробное донесение: путешествие мое было благополучно. 1-го мая переночевал я в Твери, а 2-го ночью приехал сюда. Я остановился у Нащокина». Самое обращение «царица» вместо обыкновенных «ангел», «женка», «душа моя» отзывается «Сказкой о царе Салтане». В этом письме нет ни слова о встрече в Твери с Козловским, секундантом Соллогуба, зато содержится подробный рассказ о посещении, на другой день по приезде, Карла Павловича Брюллова: «Не уж-то не будет у меня твоего портрета им писанного! невозможно, чтоб он, увидя тебя, не захотел срисовать тебя; пожалуйста не прогони его, как прогнала ты пруссака Крюднера». Этот портрет, как известно, так никогда и не был написан, как и портрет самого поэта. Только из этого письма мы узнаем, что Наталья Николаевна отказалась позировать известному придворному художнику Крюднеру, писавшему в Петербурге весь свет, в том числе портреты членов императорской семьи. Скорее всего, холодная манера письма Крюднера оттолкнула Наталью Николаевну.
В день переезда на дачу Пушкин получает долгожданное письмо от жены в присутствии ее брата Ивана Николаевича и пишет ей: «Сей час получил от тебя письмо, и так оно меня разнежило, что спешу переслать тебе 900 р. — ответ напишу тебе после, теперь, покамест, прощай. У меня сидит Ив. Н.». Наталья Николаевна выступает в роли посредника: ей адресует В. Ф. Одоевский письмо с отчетом по «Современнику» для отправки Пушкину в Москву, Пушкин через нее передает Одоевскому свои распоряжения и пожелания.
Четырнадцатого мая Пушкин, не забыв в хлопотах по «Современнику» поздравить жену и сына Гришу с первой годовщиной его жизни, рассказывает: «Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности: я говорю: У меня дома есть красавица, которую когда-нибудь мы вылепим». Пушкин как бы беседует с женой, отрываясь для очередного дела или визита: «Прощай, на минуту: ко мне входят два буффона», — и потом продолжает: «Ты уж, вероятно, в своем загородном болоте. Что-то дети мои и книги мои? Каково-то перевезли и перетащили тех и других? и как ты перетащила свое брюхо? Благословляю тебя, мой ангел. Бог с тобой и с детьми. Будьте здоровы. Кланяюсь твоим наездницам».
Барышни Гончаровы выписали из деревни лошадей и частенько на природе наслаждались конными прогулками. Александра Николаевна незадолго до переезда на дачу в самом конце апреля писала брату Дмитрию: «Катя напоминает тебе о Любушке, которую она просит ей прислать, и наши седла, прошу тебя, не задержи нам их отправить с муштуками и проч. Не смотри, что они стары, мы все починим. Мы наняли дачу на Каменном острове, очень красивую, и надеемся там делать много прогулок верхом. Завижусь (очевидно, обзаведусь. — В. С.) и я кой-какой лошадью; есть очень недорогие из забракованных полковых и довольно хорошие. Досадно мне, что Ласточка изменила, впрочем грех, я думаю, несколько и на тебе лежит, после меня ей верно доставалось…» В этом же письме Александрина передает брату и просьбу Натальи Николаевны: «Прежде всего, хочу исполнить поручение Таши, которая просит передать, что она так долго тебе не писала, что у нее не хватает духу взяться за перо, так как у нее есть к тебе просьба, и она не хочет, чтобы ты подумал, что она пишет только из-за этого. Поэтому она откладывает это удовольствие, и поручила мне просить тебя прислать ей 200 рублей к 1 мая, так как день рождения ее мужа приближается и было бы деликатнее, если бы она сделала ему подарок на свои деньги. Не имея же никакой возможности достать их в другом месте, она обращается к тебе и умоляет ей не отказать ей. В обмен же вам пришлет Пушкина журнал, который вышел на днях».
Письмо Пушкина жене, начатое 14 мая, закончено и подписано 16-го, в день, когда Пушкин получает письмо от Натальи Николаевны, о чем и сообщает ей в постскриптуме: «Я получил от тебя твое премилое письмо — отвечать некогда — благодарю и цалую тебя, мой ангел». Свои письма Пушкин адресует в дом Баташева, в том числе последнее, от 18 мая 1836 года. «Жена, мой ангел, — пишет Пушкин, — хоть и спасибо за твое милое письмо, а все-таки я с тобою побранюсь: зачем тебе было писать. Это мое последнее письмо, более не получишь. Ты меня хочешь принудить приехать к тебе прежде 26. Это не дело. Бог поможет, Современник и без меня выйдет. А ты без меня не родишь». По делам «Современника» он спрашивает ее: «Можешь ли ты из полученных денег дать Одоевскому 500? нет? Ну, пусть меня дождутся — вот и всё». Видно, Наталья Николаевна написала что-то и относительно своих доходов, получаемых из семьи, на что Пушкин ответил ей: «Новое твое распоряжение, касательно твоих доходов, касается тебя, делай как хочешь; хоть кажется лучше иметь дело с Дм.<итрием> Ник.<олаевичем>, чем с Нат.<альей> Ив.<ановной.> Это я говорю только dans I’ntérèt de Mr Durier et Mde Sichler; а мне всё равно». Дюрье и Сихлер — владельцы модных магазинов в Петербурге, в которых, как намекнул Пушкин, и тратилось получаемое содержание. Пушкин считал, что в отношении денег Наталье Николаевне лучше иметь дело с братом, нежели с матерью, на которую трудно было положиться, а значит, и оплачивать наряды было бы нечем.
Наталья Николаевна сообщила мужу о последних событиях, которые потрясли Петербург: 26 апреля 1836 года состоялась дуэль между Н. М. Павловым и А. Ф. Апрелевым в день свадьбы последнего с Надеждой Кобылиной. Павлов вступился за честь своей сестры, обольщенной Апрелевым, и смертельно ранил противника. Пушкин отвечает: «Твои петербургские новости ужасны. То, что ты пишешь о Павлове, помирило меня с ним. Я рад, что он вызвал Апрелева. У нас убийство может быть гнусным расчетом: оно избавляет от дуэля и подвергается одному наказанию — а не смертной казни». Вторая ужасная история, рассказанная в письме Натальи Николаевны, — совершенная нелепость: собиравшийся в заграничное путешествие Столыпин утонул, упав с борта пироскафа еще в Неве, по пути в Кронштадт, и мешочки с золотыми, бывшие при нем, утянули его на дно. Пушкин восклицает: «Утопление Сталыпина — ужас! неужто невозможно было ему помочь?»
Он пишет о Брюллове, отъезжающем в Петербург: «Брюллов сей час от меня. Едет в П.<етер> Б.<ург> скрепя сердце; боится климата и неволи». За этими строками следуют опасения самого поэта: «Я стараюсь его утешить и ободрить; а между тем у меня у самого душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал уж полицейские выговоры, и мне говорили: Vous avez trompé[93] и тому подобное. Что же теперь со мною будет? Мордвинов будет на меня смотреть как на Фаддея Булгарина и Николая Полевого, как на шпиона; чорт догадал меня родиться в России с душою и с талантом! Весело, нечего сказать. Прощай, будьте здоровы. Цалую тебя». Это были последние слова, которые Пушкин написал Наталье Николаевне. Когда 18 мая он писал, что это «последнее письмо, более не получишь», он никак не мог предполагать, что оно и вправду окажется самым последним его посланием жене. После его возвращения они уже не расставались больше до его гибели.
В последний вечер в Москве, 20 мая 1836 года, за прощальным ужином у Нащокиных Пушкин пролил на скатерть масло. Нащокин заметил:
«— Эдакий неловкий! За что ни возьмешься, все роняешь!
— Ну, я на свою голову. Ничего… — ответил Пушкин, которого, видимо, взволновала эта дурная примета».
На прощание Нащокин подарил Пушкину кольцо с бирюзой против насильственной смерти, специально заказанное для друга, который даже уезжать не хотел, пока кольцо не доставят. По воспоминаниям Данзаса, этого кольца не было на руке поэта в день дуэли с Дантесом. Перед смертью Пушкин подарил его Данзасу со словами: «От общего нашего друга».
В день рождения отца, 23 мая, Пушкин прибыл в полночь к семье на Каменный остров, на их последнюю дачу. За несколько часов до того Наталья Николаевна родила дочь Наталью, их четвертого ребенка.
Ревность и кокетство
В январе 1832 года, в разгар балов и празднеств, прося денег в долг у старого приятеля, отставного штаб-ротмистра Михаила Осиповича Судиенко, Пушкин сообщает ему: «Надобно тебе сказать, что я женат около года и что вследствие сего образ жизни моей совершенно переменился, к неописанному огорчению Софьи Остафьевны и кавалергардских шаромыжников».
Содержательница самого известного в Петербурге той поры увеселительного заведения, Евстафьевна или Остафьевна, как звали ее посетители, не однажды была помянута Пушкиным. В годы юности и позднее Пушкин холостяком посещал ее заведение, как правило, в компании: «…заходили к наипочтеннейшей Софье Евстафьевне провести остаток ночи с ее компаньонками». В письме Дельвигу от середины ноября 1828 года она снова названа: «А все Софья Остафьевна виновата». Ей весьма повезло в литературном отношении: три поколения петербургских писателей не смогли обойти ее своим вниманием. Ее упомянул в записной книжке за 1824 год А. А. Бестужев-Марлинский, отметил В. Г. Белинский, приехавший в столицу в 1839 году: «Славный город Питер! Софья Остафьевна — mauvais genre[94], но собою очень интересна — с усами и бородою, — словно ведьма из Макбета». Ф. М. Достоевский вывел ее в рассказе «Чужая жена и муж под кроватью». Пушкин также не однажды поминает ее в своих созданиях: в 1830-х годах — в наброске повести «Года четыре тому назад…»; ей же, по всей видимости, посвящено и стихотворение 1827 года «Сводня грустно за столом…».
Анна Петровна Керн отметила изменения, произошедшие с Пушкиным: «Женитьба произвела в характере поэта глубокую перемену. С того времени он стал смотреть серьезнее, а все-таки остался верен привычке своей скрывать чувство и стыдиться его. В ответ на поздравление с неожиданною способностью женатым вести себя, как прилично любящему мужу, он шутя отвечал: „Je ne suis qu’un hypocrite[95]“».
Одиннадцатого января 1832 года состоялась свадьба Александры Осиповны Россет и Николая Михайловича Смирнова, на которой присутствовали Пушкин с Натальей Николаевной в качестве друзей, хотя дочь Смирновых Ольга Николаевна, автор фальсифицированных «Записок А. О. Смирновой», писала впоследствии, что Пушкин на этой свадьбе был шафером жениха. Этому противоречит запись в камер-фурьерском журнале, зафиксировавшая подробности свадьбы фрейлины двора, каковой была невеста. С этой поры Наталья Николаевна уже не так ревновала к ней мужа, хотя и раньше своим здравым умом она прекрасно понимала, что с Александрой Осиповной его связывают чисто дружеские чувства. Тем не менее то, что Пушкин и после замужества Смирновой почти каждодневно, по ее собственным словам, бывал у нее, не могло не задевать Наталью Николаевну, в ту пору беременную. Смирнова в своих подлинных воспоминаниях писала о том времени: «В 1832 году Александр Сергеевич приходил всякой день почти ко мне, также и в день рождения моего принес мне альбом и сказал: „Вы так хорошо рассказываете, что должны писать свои Записки“ и на первом листе написал стихи „В тревоге пестрой и бесплодной“ и пр. Почерк у него был великолепный, чрезвычайно четкий и твердый». Об этом самом альбоме, положившем начало «Воспоминаниям А. О. Смирновой», упоминал и С. Т. Аксаков: «Однажды в Петербурге, в день рождения А. О. Смирновой, Пушкин, гуляя, зашел в магазин на Невском, купил альбом не особенно нарядный, но с большими листами, занес к себе домой и потом сам же принес его к Александре Осиповне с такими стихами»:
В тревоге пестрой и бесплодной
Большого света и двора
Я сохранила взор холодный,
Простое сердце, ум свободный
И правды пламень благородный,
И, как дитя, была добра.
Смеялась здраво и светло,
И шутки злости самой черной
Писала прямо на-бело.
Прочти эти стихи Наталья Николаевна, она бы не смогла усмотреть в них никакого иного чувства автора, кроме самого дружеского, но ревновать всё же не переставала, хотя ревность эта конечно же была иного рода. Даже продолжавшиеся после отъезда за границу Николая Михайловича Смирнова визиты к его жене Пушкина без Натальи Николаевны не могли изменить ее отношения к этой своеобразной связи. Наталья Николаевна всем своим существом понимала, что любовь мужа вполне принадлежит ей. Особенным тому свидетельством явилось созданное 19 января стихотворение:
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!
О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склонялся на долгие моленья.
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, не внемлешь ничему
И оживляешься потом всё боле, боле —
И делишь наконец мой пламень по неволе!
Стихотворение конечно же не было напечатано при жизни Пушкина — цензура пропустить его не могла, да и Пушкин не порывался его печатать. Автограф этого вполне откровенного эротического стихотворения не сохранился, но вместе с тем источников текста более чем достаточно — их 15: это копии в сборниках Соболевского, Ростопчиной, Долгорукова, Бартенева и в ряде других. Одна из копий принадлежала Огареву и была включена им в сборник «Русская потаенная литература XIX столетия».
В бартеневской копии текст написан рукой Соболевского, что уже придает ей вес, и им же обозначен год создания — 1830-й. К дате уже Бартеневым приписано: «19 Генваря». Эта копия тщательно выправлена в отношении пунктуации, что позволяет предположить, что она сверена если не с автографом, то с авторитетным источником. В одном из списков, принадлежавшем Ефремову, дата «1830» переделана карандашом на «1832». Встречаются и дата «1831», и только «19 января», и «19-го января 1830 г. С. П. Б.». Различаются в копиях и заглавия: «Неизданное стихотворение А. С. Пушкина», «Ненапечатанные стихи Пушкина», «Антологическое стихотворение», «Прелестнице», «Стихи Пушкина, найденные Ланским в 1850 г.» и, наконец, «К жене» и «Жене». Говорить об антологической отвлеченности в отношении этого стихотворения невозможно, настолько всё в нем дышит реальной жизнью, настолько ощутим чувственный опыт автора. Не вызывает сомнения день создания — 19 января, но сочетание его с дважды повторенным указанием, что стихотворение обращено к жене, исключает датировку 1830 и 1831 годами. Так что остается датировать стихотворение, как это сделали составители «Летописи жизни и творчества А. С. Пушкина», 19 января 1832 года. Найденное вторым мужем Натальи Николаевны Ланским, оно было впервые опубликовано М. Е. Борисоглебским в 1858 году в «Библиографических записках».
На второй год семейной жизни произошла история, по-новому характеризующая Пушкина. 16 мая 1832 года он получает послание от графини Елены Михайловны Завадовской, к которому она приложила свой альбом, прося вписать в него стихотворение. Неизвестно, сколько времени пролежал этот альбом в доме Пушкиных и как отнеслась к такой просьбе Наталья Николаевна; во всяком случае, не позднее июня поэт поместил в него стихотворение «Красавица»:
Всё в ней гармония, всё диво,
Всё выше мира и страстей;
Она покоится стыдливо
В красе торжественной своей;
Она кругом себя взирает:
Ей нет соперниц, нет подруг;
Красавиц наших бедный круг
В ее сиянье исчезает.
Куда бы ты ни поспешал,
Хоть на любовное свиданье,
Какое б в сердце ни питал
Ты сокровенное мечтанье, —
Но, встретясь с ней, смущенный, ты
Вдруг остановишься невольно,
Благоговея богомольно
Перед святыней красоты.
Это стихотворение Пушкин напечатал дважды — в 1834 году в «Библиотеке для чтения» и в 1835-м в четвертой части «Стихотворений Александра Пушкина». Однако в обоих случаях Пушкин не указал дату создания, а озаглавил стихотворение так, чтобы читатель никак не связал его с именем Завадовской, а решил, что оно посвящено Наталье Николаевне: «В альбом г****». В авторизованной копии 1836 года Пушкин исправил заголовок «В альбом графине Г****» на «В альбом р****», устранив из него титул, которого не имела Гончарова, а затем надписал нейтральное «Красавица». Такая своеобразная мистификация, в своем роде единственная в творчестве Пушкина, демонстрирует тактичность по отношению к жене. Имя адресата было раскрыто значительно позднее по принадлежности альбома.
К лету 1833 года, когда из-за очередной беременности выезжать Наталье Николаевне было уже невозможно, Вяземский заметил, пусть и невинное, ухаживание Пушкина за Амалией Крюднер, внебрачной дочерью баварского посланника в Петербурге Максимилиана Лерхенфельда. Совсем юной она была выдана за барона Александра Сергеевича Крюднера, первого секретаря русского посольства в Мюнхене. Она приехала из Мюнхена и показалась впервые на вечере у Бобринских, о чем Вяземский сообщил жене: «Была тут приезжая Саксонка, очень мила, молода, бела, стыдлива». На вечере у Фикельмонов 24 июля 1833 года Вяземский обратил внимание на то, как Пушкин действовал в соответствии со своими же словами: «Лишь юности и красоты / Поклонником быть должен гений», о чем и написал своей жене: «Вчера был вечер у Фикельмона вместо пятницы, потому что в субботу большой парад на заключение в Красном Селе. Вчера было довольно вяло. Один Пушкин palpitait de l’intérêt du moment[96], краснея взглядывал на Крюднершу и несколько увиваясь вокруг нее». Спустя несколько дней, 29 июля, Вяземский в очередном письме княгине Вере Федоровне вновь поминает Амалию Крюднер: «Вчера Крюднерша была очень мила, бела, плечиста. Весь вечер пела с Вьельгорским немецкие штучки. Голос ее очень хороший». К более позднему времени относится случай, когда Наталья Николаевна уехала с бала, на котором, как ей показалось, муж ухаживал за Крюднер. Заметив ее отсутствие, он вернулся домой, где в ответ на свое недоумение получил пощечину, о чем, смеясь, рассказывал Вяземскому, прибавляя, что «у его мадонны рука тяжеленька».
Пушкин, отправившийся в конце лета собирать материал о пугачевщине, 2 сентября 1833 года написал жене сразу два письма, одно за другим. Второе наполовину посвящено дорожному приключению сразу с двумя дамами, которым он оказал свое покровительство: «Ух, женка, страшно! теперь следует важное признанье. Сказать ли тебе словечко, утерпит ли твое сердечко? Я нарочно тянул письмо рассказами о московских обедах, чтоб как можно позже дойти до сего рокового места; ну, так уж и быть, узнай, что на второй станции, где не давали мне лошадей, встретил я некоторую городничиху, едущую с теткой из Москвы к мужу и обижаемую на всех станциях. Она приняла меня [за смотрителя][97] весьма дурно и нараспев начала меня усовещевать и уговаривать: как вам не стыдно? на что это похоже? Две тройки стоят на конюшне, а вы мне ни одной со вчерашнего дня не даете. — Право? сказал я и пошел взять эти тройки для себя. Городничиха, видя, что я не смотритель, очень смутилась, начала извиняться и так меня тронула, что я уступил ей одну тройку, на которую имела она всевозможные права, а сам нанял себе другую, т. е. третью, и уехал. Ты подумаешь: ну, это еще не беда. Постой, женка, еще не всё. Городничиха и тетка так были восхищены моим рыцарским поступком, что решились от меня не отставать и путешествовать под моим покровительством, на что я великодушно и согласился. Таким образом и доехали мы почти до самого Нижнего — они отстали за 3 или 4 станции — и я теперь свободен и одинок. Ты спросишь меня: хороша ли городничиха? Вот то-то что не хороша, ангел мой Таша, о том-то я и горюю. — Уф! кончил. Отпусти и помилуй. Сегодня был я у губернатора ген. Бутурлина. Он и жена его приняли меня очень мило и ласково; он уговорил меня обедать завтра у него. Ярмарка кончилась — я ходил по опустелым лавкам. Они сделали на меня впечатление бального разъезда, когда карета Гончаровых уж уехала. Ты видишь, что несмотря на городничиху и ее тетку — я всё еще люблю Гончарову Наташу, которую заочно целую куда ни попало. Addio mia bella, idol mio, mio bel tesoro, quando mai ti revedro…[98]»
Наступавший сезон 1833 года для Натальи Николаевны обещал быть хорошим: она впервые встречала его небеременной и могла танцевать вволю. Это как раз и беспокоило Пушкина, находившегося от нее за сотни верст. Наталья Николаевна, как видно, не называла в письмах имени своего нового поклонника, но, пожалуй, только об одном из них могла идти речь — о Николае Александровиче Огареве, бывшем на год старше Натальи Николаевны, выпускнике Пажеского корпуса, подпоручике гвардейской конной артиллерии, сделавшем впоследствии значительную карьеру: он получил чин генерал-лейтенанта и служил генерал-адъютантом. Он, по выражению А. О. Смирновой, «строил куры» не одной Наталье Николаевне, но и ее тезке, фрейлине Наталье Николаевне Бороздиной, «которая презирала его за низкопоклонство». Она описала Огарева, развлекавшего гостей великой княгини Ольги Николаевны в присутствии императора: «После Огарев вздумал позабавить нас представлением: нарядился в тюрбан, стоял в дверях, напялил юбчонку, на руки чулки и башмаки и танцовал руками по столу, а Константин Николаевич голыми руками делал за него жесты. Оно точно было смешно, но довольно странно: не так забавлялись при Екатерине».
От письма к письму Пушкин наставляет жену, так что слово «искокетничалась» в разных вариациях повторяется в каждом из них. Так, 30 октября он, в очередной раз предостерегая жену от кокетства, переходит на литературные примеры, пользуясь притом языком отнюдь не литературным: «Ты кажется не путем искокетничалась. Смотри: не даром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе… (нецензурное слово. — В. С.); есть чему радоваться! Не только тебе, но и Парасковье Петровне (дочери П. А. Вяземского. — В. С.) легко за собою приучить бегать холостых шарамыжников; стоит только разгласить, что-де я большая охотница. Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут. К чему тебе принимать мужчин, которые за тобою ухаживают? не знаешь, на кого нападешь. Прочти басню А. Измайлова о Фоме и Кузьме. Фома накормил Кузьму икрой и селедкой. Кузьма стал просить пить, а Фома не дал. Кузьма и прибил Фому как каналью. Из этого поэт выводит следующее нравоучение: Красавицы! не кормите селедкой, если не хотите пить давать; не то можете наскочить на Кузьму. Видишь ли? Прошу, чтоб у меня не было этих академических завтраков».
Басня или сказка старого знакомого Пушкина Александра Ефимовича Измайлова заключена такой моралью:
Красавицы кокетки!
Ведь это вам наветки!
Зачем собою нас прельщать?
Зачем любовь в нас возбуждать?
Притворной нежностью и острыми словами.
Когда мы не любимы вами,
И не хотите вы руки своей нам дать?
Вам весело, как мы любовию к вам жаждем,
Смеетесь, как мы страждем.
Не корчите Фому —
Не то попасть вам на Кузьму.
После напоминания о басне Измайлова Пушкин примирительно продолжает: «Теперь, мой ангел, целую тебя как ни в чем не бывало; и благодарю за то, что ты подробно и откровенно описываешь мне свою беспутную жизнь. Гуляй, женка; да не загуливайся… да, ангел мой, пожалуйста, не кокетничай. Я не ревнив, да и знаю, что ты во всё тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю всё, что пахнет московской барышнею, всё, что не comme il faut, все, что vulgar…» Отослав этими словами Наталью Николаевну к описанию петербургской Татьяны в восьмой главе «Онегина», Пушкин заканчивает свое рассуждение словами: «Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя». Беспокойство Пушкина, оставившего жену на четыре месяца, нашло отражение и в его рисунках той поры. Так, на рисунке, известном под названием «Общество в гостиной», выполненном Пушкиным на листе со стихотворением «Осень», начатом в день лицейской годовщины 19 октября 1833 года, Пушкин представил Наталью Николаевну сидящей на диване в соседстве со склонившимся над ней молодым человеком, взирающей на нее дамой в чепце и барышней, отвернувшейся от них в порыве ревности, с рукой, положенной на сердце.
Тема измены продолжает волновать Пушкина — 28 октября помечены сделанные им вольные переводы двух баллад Адама Мицкевича «Воевода» и «Будрыс и его сыновья». Им красочно нарисована сцена возвращения домой воеводы:
Поздно ночью из похода
Воротился воевода.
Он слугам велит молчать;
В спальню кинулся к постеле;
Дернул полог… В самом деле!
Никого; пуста кровать.
Сопоставление оригинала с переводом позволяет выявить тогдашние переживания личного свойства, привнесенные в стихотворение Пушкиным. Отличие просматривается уже в первых стихах. У Мицкевича воевода приходит в спальню из собственного сада, где в садовой беседке, как ему показалось, увидел он свою жену с посторонним мужчиной[99]: «Из садовой беседки запыхавшийся воевода / Бежит в замок, в тревоге и ярости. / Отдернув полог, посмотрел на постель своей жены, / Посмотрел, задрожал, никого не нашел». В переводе Пушкина воевода возвращается из похода. Помимо более убедительной мотивировки обнаружения измены, в этом изменении сюжета видится и автобиографический элемент, отражающий состояние Пушкина, уехавшего далеко от дома и думающего о поведении жены в свое отсутствие.
В монологе влюбленного молодого пана, помимо перенесения объяснения из беседки к фонтану, что оказывается откликом на знаменитую сцену у фонтана в «Борисе Годунове», можно проследить и другие существенные отступления от оригинала:
…Все пропало,
Чем лишь только я, бывало,
Наслаждался, что любил:
Белой груди воздыханье,
Нежной ручки пожиманье…
Воевода все купил.
Сколько лет тобой страдал я,
Сколько лет тебя искал я!
От меня ты отперлась.
Не искал он, не страдал он.
Серебром лишь побряцал он,
И ему ты отдалась.
Я скакал во мраке ночи
Милой панны видеть очи,
Руку нежную пожать;
Пожелать для новоселья
Много лет ей и веселья,
И потом навек бежать.
Панна плачет и тоскует,
Он колена ей целует…
У Мицкевича панна падает в объятия возлюбленного, у Пушкина только «плачет и тоскует», оставаясь верна супругу, позволяя, правда, целовать ей колена. Не случайно на листе с черновиками стихотворения «Воевода» в очередной раз рисует Пушкин профильный портрет жены.
В свою очередь, Наталья Николаевна, уехавшая в Полотняный Завод, в своих письмах неизменно интересуется, не встречается ли муж с кем-либо из петербургских дам, называя то одну, то другую. Пушкин пишет ей 12 мая 1834 года: «Отвечаю на твои вопросы: Смирнова не бывает у К.<арамзиных>, ей не втащить брюха на такую лестницу; кажется она уже на даче; гр. С.<оллогуб> там также не бывает, но я ее видел у кн. В.<яземской>. Волочиться я ни за кем не волочусь».
Тридцатого июня того же года Пушкин начинает письмо жене с ответа на очередное проявление ревности: «Твоя Шишкова ошиблась: я за ее дочкой Полиной не волочился, потому что не видывал, а ездил я к Александру Семеновичу Ш.<ишкову> в Академию, и то не для свадьбы, а для жетонов,
Нащокин вспоминал, как Пушкин досадовал на то, что даже его давний друг П. А. Вяземский был неравнодушен к Наталье Николаевне. Он рассказывал: «Пушкин не любил Вяземского, хотя не выражал того явно, он видел в нем человека безнравственного, ему досадно было, что тот волочился за его женой, впрочем, волочился просто из привычки светского человека отдавать долг красавице».
Его жена Вера Александровна писала: «Пушкина называли ревнивым мужем. Я этого не замечала. Знаю, что любовь его к жене была безгранична. Наталья Николаевна была его богом, которому он поклонялся, которому верил всем сердцем, и я убеждена, что он никогда даже мыслью, намеком на какое-либо подозрение не допускал оскорбить ее. Надо было видеть радость и счастье поэта, когда он получал письма от жены. Он весь сиял и осыпал их поцелуями. В одном ее письме каким-то образом оказалась булавка. Присутствие ее удивило Пушкина, и он воткнул эту булавку в отворот своего сюртука. В последние годы клевета и стесненность в средствах омрачали семейную жизнь поэта, однако мы в Москве видели его неизменно веселым, как и в прежние годы, никогда не допускавшим никакой дурной мысли о своей жене. Он боготворил ее по-прежнему».
Родня
С 1834 года семья Пушкина пополнилась сестрами Натальи Николаевны. Пушкин согласился на то, чтобы свояченицы поселились у него, лишь под давлением Натальи Николаевны, опасаясь возможных сложностей, и, как покажет время, был прав. Наталья Ивановна была в этом вопросе единодушна с зятем, хотя и по другим причинам. Она также противилась, сколько могла, переезду дочерей в столицу. Особенно она обиделась на старших дочерей (что и высказала Пушкину) за то, что те даже не заехали проститься с ней перед долгой разлукой, хотя имели возможность приехать в Ярополец вместе с Натальей Николаевной. К тому же по их наущению, как полагала Наталья Ивановна, младшая дочь не привезла к ней внука Александра.
В свое время П. И. Бартенев записал выразительный рассказ Соболевского относительно Натальи Ивановны и ее старших дочерей: «У Пушкиных она никогда не жила. В последнее время она поселилась у себя в Яропольце и стала очень несносна: просто-напросто пила. По лечебнику пила. „Зачем ты берешь этих барышень? — спросил у Пушкина Соболевский. — Она целый день пьет и со всеми лакеями… (нецензурное слово. — В. С.)“». Сам Пушкин такого обвинения выдвинуть не мог, оно было навеяно рассказами барышень Гончаровых, осуждавших мать за связь с управляющим Яропольцем Семеном Федоровичем Душиным, который в августе 1833 года показывал Пушкину достопримечательности поместья и с которым, писал Пушкин Наталье Николаевне, «мы большие приятели».
В октябре 1831 года Пушкин, еще не знавший Душина, сообщил Нащокину, что хочет приехать из Петербурга, чтобы спасти от «банкрутства тещи моей и от лап Семена Федоровича» бриллианты Натальи Николаевны. С. Ф. Душин, московский мещанин, который управлял Яропольцем еще при Загряжских, остался в той же должности и при Наталье Ивановне, исполняя ее до своей смерти. То, что он сблизился с Натальей Ивановной, конечно же раздражало ее детей, но никаких оснований приписывать ей развратную жизнь нет. Она пережила Душина, похоронила его у стен домовой церкви и до конца своих дней ухаживала за его могилой, приказав выбить на надгробии трогательную эпитафию в немудреных стихах:
В цепи жизненной смерть разрывает кольца
Мирный житель Яропольца
К порядку и добру где все расположил
Он ближнему служа живот свой положил.
На лицевой стороне надгробия сделана надпись уже прозой (сохраняем несогласования оригинала): «Памятник воздвигла Н. И. Гончарова с детьми московскому мещанину Семену Федоровичу Душину от чувств благодарности за 20 лет непрестанное и беспристрастное его управление ярополецким имением и скончавшемуся 19 сентября 1842 г. на 50 году от рождения». Дети конечно же не имеют отношения к памятнику на могиле Душина — он сооружен стараниями Натальи Ивановны; но именно благодаря его управлению Ярополец перешел к ним в хорошем состоянии, не обремененный долгами, и оставался в их роду до 1917 года.
В альбоме Натальи Ивановны можно прочесть запись, многое проясняющую в ее характере и поведении: «Так жестоко, когда приходится не доверять своей собственной семье и видеть врагов в своих близких. Довериться Богу — наш долг, полагаться на людей — это безрассудство. Я предпочитаю, чтобы маски были сорваны. Бывают периоды в жизни, которые лучше стереть из своей памяти, чем стараться о них вспоминать. В жизни бывают жестокие минуты».
В свой альбом она переписала и стихотворение Пушкина «Отцы пустынники и жены непорочны», принадлежащее к так называемому каменноостровскому циклу лета 1836 года и опубликованное в «Современнике» уже после смерти поэта с заголовком «Молитва». К концу жизни религиозные настроения Натальи Ивановны особенно усилились. Она скончалась на богомолье в соседнем Иосифо-Волоколамском монастыре, в стенах которого и похоронена.
Ее отношения со старшими дочерьми оставались напряженными с того времени, когда они покинули Полотняный Завод. Первая ее реакция на их отъезд в Петербург стала известна после возвращения Пушкина из Болдина 15 октября 1834 года, о чем Екатерина Николаевна Гончарова написала брату Дмитрию на другой день: «Пушкин приехал позавчера в 10 часов утра; он нам сообщил все новости о вас; он был у матери, она ему наговорила Бог знает что о нас, и вдобавок утверждает, что это мы подговорили Ташу, чтобы она не возила к ней своего сына, когда Таша последний раз заезжала к матери; так мы и знали, что это будет еще одна вина, которую она нам припишет».
Из этого же письма мы узнаём и о том, как сестры жили без Пушкина и как их приняли в свете. Всё это время у них почти постоянно жил брат, Иван Николаевич, «бренчавший на фортепиано», пока Екатерина писала свое письмо: «Он почти все время у нас и ездит в Царское, только когда за ним присылают, и тотчас же возвращается, как освободится». За две недели сестры трижды побывали в театре — два раза во французском и один раз в немецком, посетили двоюродную бабушку Наталью Кирилловну, у которой, по словам Екатерины, «ужасно скучали». Их первый выход в свет состоялся на рауте у Фикельмонов, где их «представили некоторым особам из общества». Девицы Гончаровы были полны радужных надежд: «…Несколько молодых людей просили быть представленными нам, следственно мы надеемся, что это будут кавалеры для первого бала». Они успели сделать множество визитов, но их задевало то, что на них «смотрят как на белых медведей». Удивляться этому, зная петербургский свет, не приходилось: для всех эти провинциальные барышни были всего лишь сестрами Натальи Николаевны Пушкиной. Так их и представляла некоторым дамам на рауте в своем доме графиня Фикельмон. Тетушка Екатерина Ивановна ввиду предстоящих балов уже преподнесла сестрам по два вечерних платья и обещала подарить еще два. В свою очередь, они просят у брата прислать ящик с их бальными платьями, оставшимися в московском доме, варенье из Ильицына и, главное, коляску. Уже присмотревшись к модным экипажам в Петербурге, они просят привести свою коляску в должный вид, «перекрасив ее в очень темный массака с черной бронзой и обив малиновым шелком».
А. И. Тургенев, которого навестил Пушкин вскоре по приезде в Петербург, 23 октября, писал на другой день Вяземскому: «Здесь Пушкин и его три красавицы; я с ними сдружился еще в Москве».
Пушкин, занятый навалившимися на него делами, только 28 ноября после долгого перерыва вновь обратился к своему дневнику, сделав обзор произошедшего: «Я ничего не записывал в течение трех месяцев. Я был в отсутствии — выехал из П<етер>б<урга> за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами, — моими товарищами. — был в Москве несколько часов… Отправился потом в Калугу на перекладных, без человека… В Тарутине пьяные ямщики чуть меня не убили. Но я поставил на своем. Какие мы разбойники? говорили они мне. — Нам дана вольность, и поставлен столп нам в честь. Гр. Румянцева вообще не хвалят за его памятник — и уверяют, что церковь была бы приличнее. Я довольно с этим согласен. Церковь, а при ней школа, полезнее колонны с орлом и с длинной надписью, которую безграмотный мужик наш долго еще не разберет. — В Зав.<оде> прожил я две недели, потом привез Н.<аталью> Н.<иколаевну> в Москву, а сам съездил в нижегородскую деревню, где управители меня морочили, — а я перед ними шарлатанил, и, кажется, неудачно — воротился к 15 окт.<ября> в П.<етер>б<ург>, где и проживаю. Пугачев мой отпечатан. Я ждал всё возвращения царя из Пруссии. Вечор он приехал. В.<еликий> кн.<язь> Мих.<аил> Павл.<ович> привез эту новость на бал Бутурлина. — Бал был прекрасен. Воротились в 3 ч.».
На этом балу сестры Гончаровы были представлены Михаилу Павловичу, который обещал Наталье Николаевне перевести со временем ее брата Сергея в гвардию.
Устремления сестер совершенно понятны: им хотелось выйти замуж. Еще в письмах Пушкину из Полотняного Завода Наталья Николаевна рисовала свои прожекты относительно их устройства. 28 ноября Александра Николаевна, узнав из письма брата Дмитрия о расквартировании в Полотняном Заводе полка, открыто выразила сожаление: «Ты пишешь, что в Заводе стоит полк; вот не везет нам: всегда он там бывал до нашего приезда в прекрасную столицу; три года мы там провели впустую, и вот теперь они опять вернулись, эти молодые красавцы, жалко. Но нет худа без добра, говорит пословица. Прелестные обитательницы замка могли бы остаться и Петербурга бы не видали».
Невольно приходит на ум ситуация, описанная в пятой главе «Евгения Онегина»:
И вот из ближнего посада
Созревших барышень кумир,
Уездных матушек отрада,
Приехал ротный командир;
Вошел… Ах, новость, да какая!
Музыка будет полковая!
Полковник сам ее послал.
Какая радость: будет бал.
Но барышни Гончаровы живут теперь ожиданием петербургских балов и столичных женихов, не оставляя забот и об устройстве брака брата Дмитрия. Наталья Николаевна, принимающая в этом живейшее участие, пишет брату 12 ноября: «Ты меня спрашиваешь, дорогой Дмитрий, как идут твои дела. Я не знаю, право, что тебе сказать; мы ограничились с графиней Пален двумя визитами и с тех пор встречаемся только в свете, но большой близости между нами еще не установилось. Мы не в деревне, чтобы это так легко делалось; тесная дружба редко возникает в большом городе, где каждый вращается в своем кругу общества, а главное, имеет слишком много развлечений и глупых светских обязанностей, чтобы хватало времени на требовательность дружбы».
Пушкин был также вовлечен в эти заботы, о чем Наталья Николаевна и сообщает Дмитрию: «Мой муж и тетушка пришли к выводу, что ты добьешься удачи в этом деле благодаря своей настойчивости, а твое, извини меня, упрямство в этом случае не недостаток, можно, пожалуй, считать его достоинством. Здесь ведь речь идет не о прогулке верхом, когда эта отрицательная черта твоего характера выводила нас всех трех из себя».
В письме от 21 декабря Екатерина Николаевна предостерегает брата: «А теперь я должна тебя предупредить, что одна из прекрасных сестер Катрин Долгорукой хочет женить их красавца брата Григория Долгорукого на твоей графине Надине, но что молодой человек пока об этом и не думает. Так что прими предосторожности, чтобы она у тебя не ускользнула из-под носа, потому что Долгорукий действительно очень хорошая партия».
Переписка сестер, в том числе и Натальи Николаевны, с Дмитрием Николаевичем наполнена, кроме обсуждения матримониальных планов, разного рода просьбами, прежде всего о деньгах, так как в его руках находилось теперь управление Заводами, на доходы от которых существовало все семейство Гончаровых. Каждой из старших сестер было назначено по 1500 рублей в год на содержание, помимо доли в оплате общей квартиры. Кроме того, все три сестры пишут о вещах, лошадях, украшениях, пользуясь каждым удобным случаем и приближением любого праздника, будь то именины, день рождения, Рождество или Пасха. Наталья Николаевна в первом дошедшем до нас письме брату, начав с вопроса о его видах на брак с Надеждой Чернышевой, напоминает ему о недоданных через его поверенного в Петербурге Носова деньгах, о задерживающихся коляске, сундуке с платьями и ценными вещами, вроде серебряного убора, и уже заранее заботится о доставке любимой лошади для летних верховых прогулок: «Я вас прошу, сударь, сделать так, чтобы Матильда была у меня этим летом, я тоже упрямая, и не скоро ее уступлю; дай бог, чтобы вы понравились графине так же, как Матильда нравится мне».
В конце декабря в очередном письме она сообщает Дмитрию о новых хлопотах относительно его женитьбы: «Твоя прекрасная графиня была вчера у меня, но я не могу сообщить тебе ничего интересного, так как о тебе речи не было совсем. Катя видела ее два раза во дворце, но, однако, нисколько не продвинула твои дела; я начинаю терять надежду на то, что она согласится увенчать твои желания. В четверг мы должны поехать пить чай к графине Пален, что будет, не знаю, вероятно ничего».
Шестого декабря Екатерина Николаевна начинает письмо Дмитрию с последней новости: «Разрешите мне, сударь и любезный брат, поздравить вас с новой фрейлиной, мадемуазель Катрин де Гончаров; ваша очаровательная сестра получила шифр 6-го после обедни, которую она слушала на хорах придворной церкви, куда ходила, чтобы иметь возможность полюбоваться прекрасной мадам Пушкиной, которая в своем придворном платье была великолепна, ослепительной красоты. Невозможно встретить кого-либо прекраснее, чем эта любезная дама, которая, я полагаю, и нам не совсем чужая». Она рассказывает подробности знакомства с августейшей фамилией: «Итак, 6-го вечером, как раз во время бала, я была представлена их величествам в кабинете императрицы. Они были со мной как нельзя более доброжелательны, а я так оробела, что нашла церемонию представления довольно длинной из-за множества вопросов, которыми меня засыпали с самой большой благожелательностью. Несколько минут спустя после того как вошла императрица, пришел император. Он взял меня за руку и наговорил мне много самых лестных слов и, в конце концов, сказал, что каждый раз, как я буду в каком-нибудь затруднении в свете, мне стоит только поднять глаза, чтобы увидеть дружественное лицо, которое мне, прежде всего, улыбнется, и увидит меня всегда с удовольствием. Я полагаю, что это любезно, поэтому я была, право, очень смущена благосклонностью их величеств. Как только император и императрица вышли из кабинета, статс-дама велела мне следовать за ней, чтобы присоединиться к другим фрейлинам, и вот в свите их величеств я появилась на балу».
Накануне этого бала Пушкин записал в дневнике: «5 дек. Завтра надобно будет явиться во дворец. — У меня нет еще мундира. — Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами — молокососами 18-тилетними. Царь рассердится — да что мне делать?»
На бал отправилась Наталья Николаевна с сестрами. К 6 декабря, «зимнему Николе», дню именин императора, приурочивались ежегодно новые производства и награждения, а также устраивался традиционный бал в Зимнем дворце. На этот раз одной из пожалованных оказалась Екатерина Николаевна. Дать фрейлинский шифр одновременно двум сестрам было невозможно, выбор пал на старшую — ее судьбу нужно было решить в первую очередь. Фрейлинство сулило в этом плане определенные надежды: императорская чета, как правило, прилагала усилия к тому, чтобы выдать фрейлин замуж, а несостоятельным (к которым, несомненно, относилась и Екатерина Николаевна) давалось приданое. После замужества бывшие фрейлины лишались своего звания, но сохраняли право присутствовать при дворе вместе с мужьями, вне зависимости от их чинов, приглашались на придворные балы и церемонии. Предполагалось, что Екатерина будет взята во дворец, о чем хлопотала тетушка Екатерина Ивановна, престарелая фрейлина, сама жившая в Зимнем.
Сергей Львович Пушкин, познакомившийся с сестрами Гончаровыми в доме сына 16 декабря, передает на другой день свои впечатления в письме дочери Ольге: «Видел я одного Александра, Натали и двух ее сестер, которые очень любезны, однако далеко уступают Натали в красоте. Машенька была в восторге, что снова меня видит». Надежда Осиповна в тот раз по болезни не могла сопровождать мужа. Она, в свою очередь, известила дочь: «Александр здоров, я не видала еще Натали, ей неможется, и мне тоже»; сообщила также и о фрейлинсгве Екатерине Гончаровой. В связи с рождением у Ольги Сергеевны сына Льва ее мать написала: «Брат твой, кажется, видел во сне, будто твой ребенок черен, как Абрам Петрович…»
Как бы ни казалось это странным, но именно через Надежду Осиповну сестры Гончаровы в конце апреля 1835 года получили весть о смерти Надежды Платоновны, жившей в разъезде с дедом. Екатерина Николаевна пишет брату: «Мы узнали вчера от Пушкина, который услышал это от своей матери, о смерти бабушки, однако это не помешает нам поехать сегодня вечером на „Фенеллу“. Царство ей небесное, но я полагаю, было бы странно с нашей стороны делать вид, что мы опечалены, и надевать траур, когда мы ее почти не знаем». То же письмо содержит напоминание Дмитрию Николаевичу, что его ждут «к родам Наты как крестного отца».
Сестры Гончаровы были вполне довольны своими светскими успехами и как всегда сообщают брату о балах и развлечениях нового сезона, в котором свет соединит имена Натальи Николаевны и Дантеса. Еще 1 декабря 1835 года Александра Николаевна в письме Дмитрию впервые среди светских знакомых упомянула имя Дантеса: «Что сказать тебе интересного? Жизнь наша идет своим чередом. Мы довольно часто танцуем, катаемся верхом у Бистрома каждую среду; а послезавтра у нас будет большая карусель; молодые люди самые модные и молодые особы самые красивые и самые очаровательные. Хочешь знать, кто это? Я тебе их назову. Начнем с дам, это вежливее. Прежде всего, твои две прекрасные сестрицы или две сестрицы красавицы, потому что третья… кое-как ковыляет, потом Мари Вяземская и Софи Карамзина; кавалеры: Валуев — примерный молодой человек, Дантес — кавалергард, А. Голицын — артиллерист, А. Карамзин — артиллерист; это будет просто красота. Не подумай, что я из-за этого очень счастлива, я смеюсь сквозь слезы. Правда…» Окончание этого письма не сохранилось.
«Примерный молодой человек» в мае 1836 года стал мужем княжны Марии, дочери П. А. Вяземского. Он и остальные упомянутые в этом письме составляли тот дружеский карамзинский круг, в который вошел и Дантес. Именно в этом окружении имя Дантеса единственный раз упомянуто в известных нам письмах сестер Гончаровых брату Дмитрию, вплоть до уже предсвадебных писем Екатерины, где она именует его просто Жоржем.
Машка, Сашка, Гришка, Наташка
За шесть лет жизни с Пушкиным Наталья Николаевна родила четверых детей — Марию, Александра, Григория и Наталью — Машку, Сашку, Гришку, Наташку, как ласкательно в рифму звал их Пушкин. Он мог бы еще раз стать отцом, если бы 4 марта 1834 года у Натальи Николаевны не случился выкидыш. Трое из четверых детей родились в мае, незадолго до дня рождения самого Александра Сергеевича, что всякий раз становилось для него лучшим подарком.
Первая дочь Пушкиных, Мария, появилась на свет 19 мая 1832 года. В этот день Александра Гончарова пишет брату Дмитрию: «Ты говоришь, любезный друг, что Таша полнеет. В ее положении так и должно быть. Мы должны в скором времени ждать маленького племянника или племянницу». День ее рождения совпал с переходящим праздником Вознесения Господня. Сам Пушкин родился в день Вознесения и, по рассказам сестры Ольги Сергеевны, считал, что с этим днем у него связаны важнейшие события в жизни. Так, праздник Вознесения совпал с днем высылки поэта из Петербурга 6 мая 1820 года.
Назвали новорожденную в честь бабушки Марии Алексеевны; она стала тезкой любимой дочери Николая I. Роды были тяжелыми; Пушкин, как рассказывал позднее Нащокин, «плакал при первых родах и говорил, что убежит от вторых». В этот день он был приглашен вместе с Вяземским на обед к Смирновым, но «прислал сказать, что… ему быть нельзя». Наталья Николаевна после разрешения от бремени долго болела, страдая от нарывов на груди.
Узнав о рождении у Пушкина дочери, Прасковья Александровна Осипова написала ему: «Привет вам, дорогой Александр Сергеевич, от души поздравляю вас с рождением милой малютки Марии и очень сожалею, что не могу расцеловать вас и ее прелестную молодую мамашу. Это отлично, маленький барон может быть когда-нибудь будет мужем прелестной Марии, ну а мы потанцуем на их свадьбе». (Этим предположениям не суждено было сбыться: 25 апреля 1833 года ее внук Саша Вревский скончался.)
В воскресенье 22 мая на Фурштатскую прибыл дед Натальи Николаевны Афанасий Николаевич, аккуратно отметивший у себя в записной книжке: «Мая 22 — Наташе на зубок положил 500».
От Николая Ивановича Гнедича Пушкин получает в день рождения 26 мая поздравительные стихи по поводу новоселья и рождения дочери:
Пушкин, прими от Гнедича два в одно время привета:
Первый привет с новосельем; при нем, по обычаю предков,
Хлеб-соль прими ты, в образе Гекзаметрической булки[101],
А другой привет мой — с счастьем отца, тебе новым,
Сладким, прекрасным, и самой любви удвояющим сладость.
Вечером 4 июня, будучи у Вяземского, Пушкин делает приписку к его письму Вере Федоровне: «Кстати о самоотверженности: представьте себе, что жена моя имела неловкость разрешиться маленькой литографией с моей персоны. Я в отчаянии, несмотря на все мое самодовольство».
Во вторник 7 июня 1832 года новорожденную крестили в приходском храме Святого Сергия Радонежского. Восприемниками были Сергей Львович Пушкин собственной персоной, дед Афанасий Николаевич Гончаров и Екатерина Ивановна Загряжская, а заочно Наталья Ивановна Гончарова. На обеде у Пушкиных после крестин, помимо восприемников, гостями были мать поэта Надежда Осиповна, его сестра Ольга и брат Натальи Николаевны Дмитрий. В записной книжке Гончарова-деда появилась новая запись: «Июня 9 Мите на крестины к Пушкиной дано 100».
Старшую дочь Пушкиных с детства отличала экзотическая красота, получившаяся в результате смешения черт отца и матери. В письме Наталье Ивановне от 14 июля 1835 года зять шутя сообщал: «Маша просится на бал и говорит, что она танцевать выучилась у собачек. Видите, как у нас скоро спеют; того и гляди будет невеста». Пушкину не суждено было до этого дожить: когда он умер, ей было четыре года и восемь с половиной месяцев.
Шестого июля 1833 года у Пушкиных родился старший сын Александр, названный в честь прадедов, Александра Петровича Пушкина и Александра Артемьевича Загряжского. Традиция, по которой новорожденный получал имя в честь кого-то из предков по линии отца или матери, была соблюдена этим компромиссом, устроившим оба семейства. Тезка отца, «рыжий Сашка» стал его любимцем и надеждой.
Рождение сына, продолжателя рода, Пушкин отметил в компании с Нащокиным, который даже сохранил на память записку с заказом какому-то петербургскому ресторатору: «Пулярку и бутылку лафита. А. Пушкин». На другой день Пушкин сообщил родителям в Михайловское, а они 15 июля отписали дочери Ольге: «Мы только что получили от Александра известие о рождении сына, тоже Александра. — Натали и ребенок здоровы». В тот же день Пушкин отправляет письмо и теще, которая, в свою очередь, извещает сына Дмитрия Николаевича: «Пушкин написал мне, чтобы сообщить о благополучном разрешении Таши, она родила мальчика, которого нарекли Александром. Я полагаю, он известил также и тебя. Он рассчитывает через несколько недель приехать в Москву и спрашивает моего разрешения заехать в Ярополец навестить меня, что я принимаю с удовольствием». «На зубок» она послала новорожденному в подарок тысячу рублей.
Крестины Александра Александровича состоялись 20 июля в Иоанно-Предтеченской церкви на Каменном острове. Восприемниками были Екатерина Ивановна Загряжская и Павел Воинович Нащокин. Опоздал на крестины вернувшийся после пятилетнего путешествия Соболевский, записавший: «Я возвратился из-за границы 22 июля 1833 года, чуть ли не в день или на другой крестин Александра (Сашки) Пушкина juniuris[102]».
Наталья Николаевна тяжело оправляется после родов. Рассказывая о том брату Дмитрию, она пишет: «…что поделаешь, у меня опять были нарывы, как и в прошлом году, они причинили мне ужасные страдания…»
Третий ребенок Пушкиных, Григорий, родился 14 мая 1835 года, когда его отца не было в Петербурге — он приехал днем позже. Так он последовал данному себе после тяжелых первых родов Натальи Николаевны слову, что больше не будет рядом во время ее родов, будучи не в силах наблюдать ее мучения. Этим, возможно, объясняется его внезапный отъезд на короткий срок из Петербурга, неожиданный для окружающих и показавшийся странным даже его родителям.
За время его отсутствия в доме была получена посылка от Натальи Ивановны — картонка с не понравившейся ей шляпкой. История с возвращением подарка была красочно описана Екатериной Николаевной брату Дмитрию: «Вообрази, какую штуку сыграла с нами мать. Эта несчастная шляпка, которую мы для нее заказали, помнишь? Так вот, она нашла ее слишком светлой и вернула нам с запиской к Таше, полной ярости. Но мы ничего не потеряли, так как тетушка у нас ее купила; так что мать и не подозревает, что она еще оказала нам услугу. Но какое своенравие». Пушкин распорядился не показывать записку роженице, чтобы не расстраивать. В письме теще о появлении на свет второго сына он сообщает: «Наталья Николаевна родила его благополучно, но мучалась дольше обыкновенного — и теперь не совсем в хорошем положении — хотя, слава богу, опасности нет никакой. Она родила в мое отсутствие, я принужден был по своим делам съездить во Псковскую деревню, и возвратился на другой день ее родов. Приезд мой ее встревожил, и вчера она прострадала».
На другой день, 16 мая, Пушкин навестил родителей, чтобы сообщить о рождении внука и поездке в Тригорское. При разговоре присутствовала Анна Николаевна Вульф, в приписке к письму родителей сообщившая Ольге: «Александр на несколько дней съездил в Тригор<ское> и, воротившись, нашел жену свою разрешившуюся сыном — он говорит, что здесь ему невозможно жить и что ему надобно на несколько лет уехать в деревню, — но я не думаю, чтоб Натали на это согласилась».
Двадцать третьего мая Вяземский, которому после смерти дочери было тяжело посещать свою прежнюю квартиру, написал жене: «У Пушкина жена родила сына. Не могу собраться с духом и пойти к нему на нашу квартиру. Мне надобно было бы сходить туда сперва одному и выплакаться на свободе во всех углах, а особенно же в двух или трех. А теперь при родильнице нельзя». Наталья Николаевна в эти дни была совсем слаба, так что Пушкин даже отменил некоторые намеченные визиты. Так, 25 мая запиской он просит извинения у С. С. Хлюстина, что не может прийти к нему обедать, так как Наталья Николаевна вдруг почувствовала себя совсем плохо. Только в начале июня ей стало лучше, и она начала строить планы на лето, которое, как и в 1833 году, предстояло провести на Островах.
Последнего ребенка, дочь Наталью, жена Пушкина родила 23 мая 1836 года на Каменном острове, а через несколько часов, в полночь, когда все закончилось и роженица уснула, вернулся Александр Сергеевич. Появление на свет дочери совпало с днем рождения ее деда Сергея Львовича. На следующий день, в воскресенье, Пушкин поздравил жену и «вместо червонца» преподнес ей ожерелье, переданное Нащокиным.
Наталья Александровна стала последним ребенком Пушкиных. Теперь отец, рифмуя, мог перечислять своих чад: «Машка, Сашка, Гришка, Наташка». Еще в середине января Пушкин писал князю Вяземскому: «Мое семейство умножается, растет, шумит около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться. Холостяку в свете скучно: ему досадно видеть новые, молодые поколения; один отец семейства смотрит без зависти на молодость, его окружающую. Из этого следует, что мы хорошо сделали, что женились». Так в прозе Пушкин, по сути, повторяет и развивает то, что сказал в элегии«…Вновь я посетил…», обращаясь к «трем соснам»:
Они всё те же,
Всё тот же их, знакомый уху шорох —
Но около корней их устарелых
(Где некогда всё было пусто, голо)
Теперь младая роща разрослась,
Зеленая семья; кусты теснятся
Под сенью их как дети. А вдали
Стоит один угрюмый их товарищ,
Как старый холостяк, и вкруг него
По-прежнему всё пусто.
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое!
Денежные проблемы
Светские расходы требовали больших средств, которых не было. 27 января 1832 года Пушкин дал присягу и дважды — как коллежский секретарь и как титулярный советник — подписал «Клятвенное обещание», а также «Обязательство о непринадлежности к тайным обществам» и «Расписку в чтении указа Петра 1» о неразглашении служебных тайн. Служба должна была в какой-то мере решить его материальные дела, но до получения первых денег из казны было еще далеко. Пушкин вынужден был занимать.
В январе того же года он обращается к М. О. Судиенко с просьбой ссудить ему 25 тысяч рублей на три или по крайней мере на два года. Ранее Пушкин уже брал у него деньги в долг, который он возвратил два года назад. Вновь обращаясь к нему, Пушкин вводит его в курс дела: «От карт и костей отстал я более двух лет; на беду мою я забастовал, будучи в проигрыше, и расходы свадебного обзаведения, соединенные с уплатою карточных долгов, расстроили дела мои».
Двадцать третьего февраля в Петербург приехал дед Натальи Николаевны — хлопотать о получении субсидии или права продать Полотняный Завод. В его записной книжке значится: «Февраля 23 — Наташе Пушкиной купил 32 фунтов разного варенья по 1 за фунт — 32 р.». Вскоре приехал и ее старший брат Иван Николаевич, и 3 апреля Пушкин дал воскресный праздничный обед в честь Гончаровых. Сохранился счет на отпущенное в тот день вино из погреба известного петербургского виноторговца Рауля на 57 рублей.
Счетам не было конца, Пушкин издерживал явно больше, чем зарабатывал. Эти счета — не только документальные свидетельства расходов; на них, как и на рукописях пушкинских стихотворений, появляются порой рисунки, запечатлевшие облик жены. Так, на обороте счета издания альманаха «Северные цветы на 1832 год» Пушкин изображает Наталью Николаевну в платье с пышными рукавами, с высокой прической. Этот рисунок схож с тем акварельным портретом, который как раз завершил Александр Павлович Брюллов. Еще когда они жили в Царском Селе, Нащокин от письма к письму требовал изображение Натальи Николаевны; Пушкин оправдывался тем, что «портрета не посылает за неимением живописца». Когда же Пушкин недолго гостил в Москве, то оттуда уже спрашивал Наталью Николаевну в письме от 8 декабря: «Брюлов пишет ли твой портрет?» Видимо, Пушкин уже договорился с художником, но тот приступил к работе, вероятно, только в январе. Тогда же были доставлены, наконец, выкупленные Нащокиным по поручению Пушкина бриллианты жены, с которыми она и позировала Брюллову. Он представил ее в открытом бальном платье с прической по тогдашней моде, с ниткой жемчуга с подвеской на лбу и с длинными бриллиантовыми серьгами в ушах. Это единственный известный портрет Натальи Николаевны, исполненный при жизни Пушкина. Сравнивая его с более поздними ее портретами, можно в полной мере оценить робкую прелесть и очарование девятнадцатилетней Пушкиной. Когда жена бывала в отъезде, Пушкин особенно часто глядел на это изображение и вспоминал ее. Так было летом 1834 года, когда писал он из Петербурга в Калугу: «Целую твой портрет, который что-то кажется виноватым…»
Начало долгой переписке по поводу установления суммы жалованья Пушкину положило его письмо от 3 мая 1832 года, адресованное Бенкендорфу, без которого еще долго никто не стал бы задумываться о содержании чиновника Пушкина. Бенкендорф дал указание министру иностранных дел К. В. Нессельроде как непосредственному начальнику Пушкина. Тот официальным письмом от 14 июня просил графа Бенкендорфа «почтить его уведомлением, в каком количестве прилично бы было определить жалование Пушкину». Бенкендорф ответил 20 июня, что Пушкину следовало бы дать жалованье в пять тысяч рублей. Д. Н. Блудов, тогдашний министр внутренних дел, в присутствии Пушкина на именинах Вяземского 29 июня рассказывал, что Нессельроде не хочет платить жалованье Пушкину. Действительно, 4 июля Нессельроде рапортовал самому императору: «…г. Бенкендорф объявил мне Высочайшее повеление о назначении из государственного казначейства жалования титулярному советнику Пушкину. По мнению г. Бенкендорфа, в жалование Пушкину можно было бы положить 5000 руб. в год. Я осмеливаюсь испрашивать по сему Высочайшего повеления Его Императорского Величества». Оно последовало, видимо, незамедлительно, хотя и в устной форме, так что уже 6 июля Нессельроде обращается к министру финансов графу Е. Ф. Канкрину с просьбой выдать под расписку казначея Министерства иностранных дел Губина «причитающиеся из означенной суммы с 14 ноября 1831 года по 1 мая сего года деньги всего 2319 руб. 44 ¼ коп.; впредь же отпускать из оной по третям…». При этом имя Пушкина не упоминается.
Заведено было особое дело № 1 «Об отпуске в Министерстве иностранных дел из Государственного казначейства ежегодно по 5000 р. ассигнациями из сумм на известное Е. И. В. употребление и о выдаче этой суммы титулярному советнику Александру Пушкину». Управляющий департаментом хозяйственных и счетных дел Министерства иностранных дел Поле нов извещает казначея Губина, что деньги на жалованье Пушкину приняты в приход к общим суммам министерства. 21 июля деньги были отпущены; еще через несколько дней, 26 июля, Пушкин получил особую повестку, которой приглашался в хозяйственный департамент 27 июля в 11 часов утра для сообщения, как значится в документе, «некоторых сведений до службы касающихся». Тогда только Пушкин и получил свое первое жалованье. 9 сентября он исправно получил жалованье за вторую треть 1832 года в сумме 1666 рублей 66 ½ копейки, дав в том расписку.
Однако размер жалованья был несопоставим с тратами. Его едва хватало на оплату городской квартиры, а дачная жизнь требовала дополнительных расходов.
Пушкину приходилось больше рассчитывать на самого себя и свои труды. Он затеял издание газеты под названием «Дневник», которое, впрочем, провалилось, не начавшись, так и не принеся ему никакого дохода. Пушкин подал Бенкендорфу прошение с образцами нового издания, ответ на которое, ввиду отсутствия шефа жандармов, он получил только в октябре.
Незадолго до вторых родов Натальи Николаевны Пушкин делает еще одну попытку привести свои денежные дела в порядок, на этот раз с помощью Дмитрия Николаевича Гончарова, к которому он обратился с письмом, обнаруженным только в 1970 году, о «затруднениях в связи с предстоящими родами Наташи и деньгах». Пушкин узнал (скорее всего, от Ивана Николаевича Гончарова), что Дмитрий Николаевич собирается просить взаймы денег у князя Владимира Сергеевича Голицына. В результате родился пушкинский проект, заключавшийся в том, чтобы Гончаров из денег, занятых у Голицына, которому «совершенно всё равно одолжить 35 или 40 000, и даже больше», одолжил бы ему на шесть месяцев шесть тысяч рублей, «в которых я очень нуждаюсь и не знаю где взять». «Семья моя увеличивается, служба вынуждает жить в Петербурге, расходы идут своим чередом, и так как я не считал возможным ограничить их в первый год своей женитьбы, долги также увеличились. — Я знаю, что в настоящее время вы не можете ничего сделать для нас, имея на руках сильно расстроенное состояние, долги и содержание целого семейства, но если бы Наталья Ивановна была бы так добра сделать что-либо для Наташи, как бы мало то ни было, это было бы для нас большой помощью. Вам известно, что, зная о ее постоянно стесненных обстоятельствах, я никогда не докучал ей просьбами, но необходимость и даже долг меня к тому вынуждают, — так как, конечно, не ради себя, а только ради Наташи и наших детей я думаю о будущем. Я не богат, а мои теперешние занятия мешают мне посвятить себя литературным трудам, которые давали мне средства к жизни. Если я умру, моя жена окажется на улице, а дети в нищете. Все это приводит меня в уныние. Вы знаете, что Наташа должна была получить 300 душ от своего деда; Наталья Ивановна мне сказала сначала, что она дает ей 200. Ваш дед не смог этого сделать, да я даже и не рассчитывал на это; Наталья Ивановна опасалась, как бы я не продал землю и не дал ей неприятного соседа; этого легко можно было бы избежать, достаточно было бы включить оговорку в дарственную, по которой Наташа не имела бы права продавать землю. Мне чрезвычайно неприятно поднимать этот разговор, так как я же не скряга и не ростовщик, хотя меня в этом и упрекали, но что поделаешь? Если вы полагаете, что в этом письме нет ничего такого, что могло бы огорчить Наталью Ивановну, покажите его ей, в противном случае поговорите с ней об этом, но оставьте разговор, как только увидите, что он ей неприятен».
Появление на свет очередного ребенка, аренда дорогих дач приводили к дополнительным расходам. Так, в июле 1833 года после рождения сына Александра, живя на даче в Новой Деревне, Пушкин более всего был озабочен приисканием денег: вел переписку с переводчиком Морского министерства А. А. Ананьиным о получении взаймы полутора-двух тысяч рублей, берет в долг у книгопродавца И. Т. Лисенкова три тысячи рублей на полгода. Тут вовремя подоспели деньги, посланные тещей. Пушкин пишет ей, тщательно подбирая слова: «Милостивая государыня матушка Наталия Ивановна. Вчера получили мы письмо ваше и сердечно благодарим вас за…» На этом черновик письма обрывается, а чистовик не сохранился.
В том же 1833 году, когда Пушкин отправился в Болдино, накануне 1 сентября, дня очередных выплат по счетам, он беспокоился, как жена переживет его, — и как в воду глядел. В этот день Наталья Николаевна пишет брату Дмитрию письмо с утешительными словами по поводу неудачного сватовства к Чернышевой и просит денег: «По поводу денег у меня к тебе просьба, которая, возможно, удивит тебя, но что делать, я сейчас в таком затруднительном положении и не могу обратиться к мужу, местопребывания которого не знаю, потому что он путешествует по России и только в конце сентября или начале октября будет в своем Нижегородском поместье, вот почему я беру на себя смелость умолять тебя помочь мне в том стесненном положении, в каком я нахожусь, прислав по крайней мере несколько сот рублей, если, конечно, это тебя не обременит, в противном случае откажи мне наотрез и не сердись, что я обратилась к тебе с этой просьбой. Будь уверен, дорогой друг, что только необходимость вынуждает меня прибегнуть к твоему великодушию, так как иначе я никогда бы не решилась беспокоить тебя в то время, когда ты чуть ли не собираешься застрелиться».
Дело в том, что, сняв новую квартиру, Наталья Николаевна должна была при заключении контракта с хозяином дома Оливье уплатить вперед, что не входило в ее расчеты: «Муж мой оставил мне достаточно денег, но я была вынуждена все их отдать хозяину квартиры, которую только что сняла; я не ожидала, что придется дать задаток 1600 рублей, вот почему я теперь без копейки в кармане. Ради бога, ответь мне поскорее; до 15 числа этого месяца твое письмо еще может застать меня на Черной речке, а позднее я буду уже в городе. Я дала бы тебе адрес моего нового дома, но я сама еще точно его не знаю; мне кажется, это дом некоего г-на Оливье, но вряд ли это тебе поможет».
Это сообщение является единственным указанием на время переезда Натальи Николаевны на новую квартиру. Две недели ушло на то, чтобы перевезти вещи и обставить ее. Какое-то время Наталья Николаевна жила на два дома — новый городской и старый дачный. Судя по сумме задатка, который вносился, как правило, за треть года, годовая плата составляла 4800 рублей, то есть квартира была дороже предыдущих. Из писем Пушкина мы знаем, что он предпринимал все возможное, чтобы дополнительно прислать жене денег. На издателя и книгопродавца Смирдина, с его выплатами по существовавшим у него с Пушкиным договорам, надежда была плохая. Однако Наталья Николаевна явно не хотела семейные проблемы делать достоянием посторонних, даже если этот посторонний — ее родной старший брат и фактический глава семейства, к которому она принадлежала по рождению.
Дмитрий Николаевич ответил сестре, разрешив ей занять 500 рублей под его гарантии. Уже с новой квартиры Наталья Николаевна благодарит его 27 сентября: «Я уже их нашла, но с обязательством уплатить в ноябре месяце. Как ты мне уже обещал, ради бога, постарайся быть точным, так как я в первый раз занимаю деньги и еще у человека, которого мало знаю, и была бы в очень большом затруднении, если бы не сдержала слова. Эти деньги мне как с неба свалились, не знаю, как выразить тебе за них мою признательность, еще немного, и я осталась бы без копейки, а остаться в таком положении с маленькими детьми на руках было бы ужасно».
Обрисованная ситуация представляется более чем затруднительной. Скорее всего, Наталья Николаевна не слишком разумно распоряжалась оставленными ей деньгами. Кажется, понимая это, она вновь повторяет почти дословно свой прежний довод: «Денег, которые муж мне оставил, было бы более чем достаточно до его возвращения, если бы я не была вынуждена уплатить 1600 рублей за квартиру; он и не подозревает, что я испытываю недостаток в деньгах, и у меня нет возможности известить его, так как только в будущем месяце он будет иметь твердое местопребывание».
Под «твердым местопребыванием» подразумевается конечно же Болдино; но, как мы знаем, между Пушкиным и Натальей Николаевной было условлено, что промежуточным адресом, по которому она может направить свои письма, был Симбирск, где губернаторствовал ее родственник А. М. Загряжский. Наталья Николаевна отослала на его имя для передачи мужу два письма, которые Пушкин и получил 10 сентября 1833 года по прибытии в Симбирск. Почта между Петербургом и Симбирском шла неделю, так что письма были ею написаны до 1 сентября (во всяком случае, первое). Хотя они и не дошли до нас, но по ответам Пушкина ясно, что Наталья Николаевна ничего не писала о своих денежных затруднениях. С одной стороны, ей не хотелось признаваться в том, что она уже истратила оставленные деньги, с другой — не хотелось беспокоить мужа. Она пишет о пребывании у нее младшего брата Сергея, о своем здоровье, о найме новой квартиры, но ни слова о деньгах, хотя и нуждается в них. Другое дело, что Пушкин в ответном письме беспокоится о том, что оставил мало денег и что жена наделает новых долгов, «не расплетясь со старыми». Наталья Николаевна также никогда не призналась мужу ни в том, что она обратилась за деньгами к брату, ни в одолженных пятистах рублях.
Когда же Пушкин вернулся из Болдина, то делился с друзьями, по выражению Вяземского, «своею странническою котомкою» и пристраивал, что мог, Смирдину, следуя некогда им самим сказанному: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Смирдин даже жаловался, что за «пьески, в которых де не более трех печатных листов будет, требует Александр Сергеевич 15 000 рублей». Наталья Николаевна, как могла, помогала мужу. Сохранился забавный рассказ, записанный А. Я. Головачевой-Панаевой со слов Смирдина: «Я пришел к А. С-чу за рукописью и принес деньги-с: он поставил мне условием, чтобы я всегда платил золотом, п.<отому> ч.<то> их супруга, кроме золота, не желала брать других денег в руки. Вот А. С. мне и говорит, когда я вошел в кабинет: „рукопись у меня взяла жена, идите к ней, она хочет сама вас видеть“, и повел меня; постучались в дверь; она ответила: „входите“. А. С. отворил двери, а сам ушел… — „Я вас для того призвала к себе, — сказала она, — чтобы вам объявить, что вы не получите от меня рукописи, пока не принесете мне сто золотых вместо пятидесяти. Мой муж дешево продал вам свои стихи. В шесть часов принесите деньги, тогда получите рукопись… Прощайте“… Я поклонился, пошел в кабинет к А. С-чу и застал его сидящим у письменного стола с карандашом в одной руке, которым он проводил черту по листу бумаги, а другой рукой подпирал голову, и они сказали мне: „Что? С женщиной труднее поладить, чем с самим автором? Нечего делать, надо вам ублажить мою жену; ей понадобилось заказать новое бальное платье, где хочешь, подай денег… Я с вами потом сочтусь“.
— Что же, принесли деньги в шесть часов? — спросил Панаев.
— Как же было не принести такой даме?»
Приведя этот рассказ, Н. О. Лернер предположил, что торг шел по поводу стихотворения «Гусар». Платье же, которое так срочно понадобилось, — возможно, то самое, сшитое по случаю траура при дворе, в котором увидел Наталью Николаевну 25 ноября 1833 года на вечере у Одоевского правовед Вильгельм Ленц, пораженный ее красотой: «Входит дама, стройная, как пальма, в платье из черного атласа, доходящем до горла. Это была жена Пушкина, первая красавица того времени. Такого роста, такой осанки я никогда не видывал — incessu dea patebat[103]… Благородные… черты ее лица напоминали… Евтерпу Луврского музея».
В переписке Пушкина с женой одной из главных тем, постоянно обсуждавшейся, было состояние болдинского имения, особенно после того, как Александр Сергеевич взял управление им на себя. Наталья Николаевна считала, что он совершает ошибку, взявшись за дело, в котором не был достаточно сведущ, и, как со временем признал Пушкин, она оказалась права. Ему хотелось спасти Болдино от угрозы разорения, до которой довел его отец. Сам Пушкин ничего не брал себе от болдинских доходов, но думал о будущем своих детей. Однако никакие доходы не могли покрыть даже расходов, в которые вводил семейство Лев Сергеевич, позволявший себе снимать в Петербурге лучшие номера в гостинице Энгельгардта по 200 рублей в неделю, занимать тысячи рублей, ссылаясь на старшего брата, и тут же проигрывать их.
Так же беспардонно вел себя и Николай Иванович Павлищев, женатый на сестре Пушкина, постоянно требовавший денег, ссылаясь при этом на нужду, которую испытывает Ольга Сергеевна, вне зависимости от того, жил он с ней вместе или находился за тысячу верст. Ольга не однажды писала мужу, что его письма брат сжигает не читая. Тем не менее все они дошли до нас. Первое, относящееся как раз ко времени отъезда Натальи Николаевны в Полотняный Завод, было послано им Пушкину на Святой неделе 26 апреля 1834 года без какого-либо, хотя бы формального, поздравления с Пасхой, а с одними лишь денежными претензиями.
Болдино приносило 22 тысячи рублей в год, но одного казенного долга на нем числилось 190 тысяч, требовавших уплаты 12 процентов в год, так что чистого дохода оставалось едва десять тысяч. Из них по полторы тысячи рублей Сергей Львович полагал платить в год Ольге и Льву. Ему с Надеждой Осиповной доставалось в лучшем случае семь тысяч рублей. Этой суммы, по мнению Пушкина, родителям вполне хватило бы, если бы не частные долги, в основном Льва Сергеевича. Еще не получив от Сергея Львовича доверенности на управление Болдином, Пушкин в один месяц уплатил за него 866 рублей и за Льва Сергеевича 1330 рублей. Изложив все это в письме Н. И. Павлищеву, Пушкин заключает: «Состояние мое позволяет мне не брать ничего от доходов батюшкина имения, но своих денег я не могу и не в состоянии приплачивать».
Заканчивая одно из писем жене в начале мая 1834 года, Пушкин признается: «Лев Серг. и отец меня очень сердят, а Ольга С. начинает уже сердить. Откажусь ото всего — и стану жить припеваючи».
В день своего рождения в 1834 году поэт пишет Наталье Николаевне: «Хлопоты по имению меня бесят; с твоего позволения, надобно будет, кажется, выдти мне в отставку и со вздохом сложить камер-юнкерской мундир, который так приятно льстил моему честолюбию и в котором, к сожалению, не успел я пощеголять. Ты молода, но ты уже мать семейства. И я уверен, что тебе не труднее будет исполнять долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены. Зависимость и расстройство в хозяйстве ужасны в семействе; и никакие успехи тщеславия не могут вознаградить спокойствия и довольства. Вот тебе и мораль».
Восьмого июня Пушкин разъясняет задержку денег, хотя, судя по всему, жена и не беспокоит его по этому поводу: «Денег тебе еще не посылаю. Принужден был снарядить в дорогу своих стариков. Теребят меня без милосердия. Вероятно, послушаюсь тебя и скоро откажусь от управления имением. Пусть они его коверкают, как знают; на их век станет, а мы Сашке и Машке постараемся оставить кусок хлеба». В следующем письме, сообщая о том, что отправил родителей в деревню, он повторяет: «Уж как меня теребили; вспомнил я тебя, мой ангел. А делать нечего. Если не взяться за имение, то оно пропадет же даром, Ольга Серг.<еевна> и Лев Серг.<еевич> останутся на подножном корму, а придется взять их мне же на руки, тогда-то наплачусь и наплачусь, а им и горя мало. Меня же будут цыганить. Ох, семья, семья!»
Около 19 июня 1834 года в очередном письме жене Пушкин снова возвращается к этой теме: «Здесь меня теребят и бесят без милости. И мои долги и чужие мне покоя не дают. Имение расстроено, и надобно его поправить, уменьшая расходы, а они обрадовались и на меня насели. То — то, то другое».
Каждый день приносит неутешительные известия из Болдина, о чем 30 июня Пушкин сообщает Наталье Николаевне: «Посланный мною новый управитель нашел всё в таком беспорядке, что отказался от управления и уехал. Думаю последовать его примеру. Он умный человек, а Болдино можно еще коверкать лет пять». О том же написал он и в Тригорское Прасковье Александровне Осиповой: «Я не могу довериться ни Михайле, ни Пеньковскому, ибо знаю первого и не знаю второго. Не имея намерения поселиться в Болдине, я не могу и помышлять о том, чтобы восстановить имение, которое, между нами говоря, близко к полному разорению; я хочу лишь одного — не быть обворованным и платить проценты в ломбард». Пушкин завершает письмо к Осиповой примерно тем же, о чем писал Наталье Николаевне: «Вы не можете себе представить, до чего управление этим имением мне в тягость. Нет сомнения, Болдино заслуживает того, чтобы его спасти, хотя бы ради Ольги и Льва, которым в будущем грозит нищенство или по меньшей мере бедность. Но я не богат, у меня самого есть семья, которая зависит от меня и без меня впадет в нищету. Я принял имение, которое не принесет мне ничего кроме забот и неприятностей».
В числе причин, задерживающих его в Петербурге, Пушкин называет жене хлопоты о залоге имения и заключает: «Как ты права была в том, что не должно мне было принимать на себя эти хлопоты, за которые никто мне спасибо не скажет, а которые испортили мне столько уже крови, что все пиявки дома нашего ее мне не высосут». Наконец, он сообщает: «Я закладываю имение отца, это кончено будет через неделю», а 14 июля пишет: «У меня большие хлопоты по части Болдина. Через год я на всё это плюну и займусь своими делами. Лев С.<ергеевич> очень себя дурно ведет. Ни копейки денег не имеет, а в домино проигрывает у Дюме по 14 бутылок шампанского».
В тот день, когда Наталья Николаевна, прибывшая с сестрами из Полотняного Завода, въехала в дом Баташева, Пушкин был в дороге. 4 октября 1834 года он добрался до гончаровского дома в Москве, недавно покинутого женой с детьми. В ту пору Пушкин затеял еще один проект, которому не суждено было осуществиться, — приобретение с торгов имения Гончаровых Никулино. В расходной книге гончаровского дома зафиксирована покупка для него необходимой гербовой бумаги: «Октября 7-го Гербовой бумаги куплено для Александра Сергеевича Пушкина на доверенность — 3 р. 75 коп.; Заплачено за расписание в Гражданской Палате доверенности — 5 р. 70 коп.». Доверенность от имени Пушкина на ведение дела по приобретению Никулина была выдана чиновнику 14-го класса С. Г. Квасникову, некоторое время управлявшему тещиным Яропольцем и пользовавшемуся доверием семьи Гончаровых, называемому Натальей Николаевной кумом.
«8 октября 1834 г. Москва.
Милостивый государь Сергей Гаврилович.
Известился я из Московских ведомостей, что имение покойного надворного советника Афонасия Николаевича Гончарова, состоящее Калужской губернии Медынского уезда в деревнях Никулине-Абрасцове и Сычевицыной, около 80 душ, продается за неплатеж долга Калужскому приказу общественного призрения, то по сему случаю прошу вас явиться к торгам, быть при оных и купить те души собственно для меня, естьли признаете выгодным, и, буде торг состоится за мною, то и деньги внеся, просите о выдаче на мое имя данной и о вводе меня тем покупным имением во владение; естьли потребно будет по сему делу — подавать какие-либо прошения, объявлении и всякого рода бумаги, то и оные от имяни моего за вашим рукоприкладством подавайте и действуйте как бы я сам лично, ибо я во всем том вам верю, и что вы по сему законно учините, впредь спорить и прекословить не буду.
Двора Его Императорского Величества камер-юнкер Александр Сергеев сын Пушкин из дворян титулярный советник».
Доверенность явно была составлена и написана чиновником Гражданской палаты, которому за то было уплачено, но подписана она Пушкиным. Пушкин действительно мог прочесть сообщение о продаже имения в газете «Московские ведомости». Первый раз оно было помещено в субботнем выпуске газеты от 28 июля и повторено 12 августа:
«Калужский Приказ Общественного Призрения сим извещает, что в присутствии онаго будут продаваться просрочен-ныя недвижимыя имения Надворного Советника Афанасия Гончарова, состоящие в Медынском уезде:
1е. В деревнях: Сицевицыной 26 и Образцовой 9, всего 35 душ
и 2е. В деревне Никулине 48 мужеска пола душ со всеми принадлежащими к ним угодьями и землею, на сроки 8-го, 10-го и 12-го числ Октября 1834 года».
Никулино находилось в пятидесяти пяти верстах от Полотняного Завода в живописном месте на берегу реки Шани. Переговоры о его приобретении велись конечно же еще во время пребывания Пушкина в Полотняном Заводе. Скорее всего, было обусловлено частичное или даже полное погашение недоданного Наталье Николаевне приданого за счет той части суммы, которая после продажи имения с торгов по уплате всех долгов должна была достаться Гончаровым. Вполне вероятно, что Пушкин, возможно, вместе с Натальей Николаевной, посетил свое предполагаемое будущее имение. По внутреннему семейному порядку Гончаровых Никулино хотя и являлось составной частью майората, но считалось за ней. Об этом свидетельствует «Продажная запись от мая 1842 года», в котором среди прочего значится: «…а для меня, Наталии Николаевны, отпущенного на волю Ивана Калашникова, которого для платежа за него податей и повинностей обязуюсь перечислить к собственному заселенному недвижимому имению, состоящему Калужской губернии Медынского уезда в селе Никулино».
Никулино числилось владельческим селом с господским домом и парком. Пушкину хотелось иметь собственное поместье, независимое от родителей, брата и сестры, а также родственников жены. У него не хватило денег, чтобы купить в соседстве с Михайловским Савкино, в отношении которого он строил «воздушные замки», и чтобы приобрести долю Кистенева из наследства дядюшки Василия Львовича, перекупленную Безобразовым. На этот раз из покупки села также ничего не вышло.
Собираясь приобрести Никулино, Пушкин рассчитывал на деньги от продажи «Истории Пугачева». Однако продажа будет идти и плохо, и медленно. Но покупка Никулина Пушкиным не состоится по иной причине: оно будет вовсе снято с торгов как составная часть майората Полотняного Завода, не подлежащего разделам. (Продать Никулино удастся только в 1848 году — оно достанется одному из кредиторов Гончаровых.)
Гончаровы хотели купить мельницу по соседству с Полотняным Заводом, принадлежавшую И. П. Мятлеву, приятелю и родственнику Пушкина, который взялся хлопотать по этому делу. Наталья Николаевна даже приложила к своему письму родственникам ответ Мятлева Пушкину, который, как и само письмо, до нас не дошел. Включился Пушкин и в заботы Натальи Николаевны о любимом ее брате Сергее, служившем в Новгороде с жалованьем в 250 рублей при необходимости платить за квартиру, содержать прислугу и лошадей.
Наконец, летом 1835 года он был привлечен и к хлопотам по давней тяжбе Гончаровых с Усачевым, их соседом по имению, общаясь по этому поводу с адвокатом Лерхом и своими влиятельными знакомыми: Вигелем, Дашковым и даже Жуковским. 15–17 августа Наталья Николаевна пишет брату Дмитрию по поводу процесса с Усачевым: «Постарайся приехать раньше отъезда моего мужа, который должен уехать в скором времени в деревню. Он направит тебя к своим друзьям, которые смогут чем-нибудь помочь тебе в этом деле».
Судя по соображениям, которые высказывала Наталья Николаевна в письмах брату, она вполне вошла в курс чиновничьего прохождения подобных спорных дел и проявляла в их решении деловую хватку «бой-бабы», по выражению Пушкина. Характерным в этом смысле являются ее суждения и сообщения о предпринимаемых ею шагах, высказанные в письме от 1 октября 1835 года: «А теперь я хочу узнать, кто эти шесть человек, от которых зависит наша судьба, и если это кто-нибудь из моих хороших друзей, то тогда я постараюсь принять их на свою сторону. Второе, что мне хотелось бы узнать: является ли правая рука Лонгинова, то есть лицо, занимающееся нашим делом, честным человеком или его можно подмазать? В этом случае надо действовать соответственно».
От управления Болдином Пушкин в конце концов отказался. Еще в январе 1835 года поступило взыскание на село Болдино из Санкт-Петербургского опекунского совета на 11 114 рублей. Управляющий Болдином Пеньковский, донося об этом, предлагал взять на себя оплату взысканий, а Пушкину доставлять квитанции, что, как он выражался, «выгодней было бы для вас и спокойней». Пока же он принял свои меры, дав губернским и земским чиновникам взятку в 200 рублей, чтобы задержать опись имения. Именно после этого Пушкин принял решение отказаться от управления Болдином, но откладывал этот шаг ввиду болезни матери и предпринял его только перед отъездом родителей на дачу, переговорив с отцом и подготовив полный финансовый отчет за период с апреля 1834 года по июль 1835-го, посчитав доход в 22 тысячи рублей, расходы и платежи по долгам и процентам.
Как уже бывало не однажды, Пушкин в очередной раз просчитался, приняв на себя заботы об имениях, на доходы от которых должно было содержаться все семейство. Как явствует из его писем жене, Наталья Николаевна с самого начала предупреждала мужа о безнадежности подобного предприятия. В конце концов, Пушкин действительно запутался во всем том, что составляло смысл существования для помещиков средней руки, к разряду которых он принадлежал по экономическим статьям. За 15 месяцев исправления хозяйственных забот по болдинскому имению Пушкин оказался завален вполне деловыми, но скучнейшими, порой неприятными и маловразумительными докладами Пеньковского и Калашникова, жалобами крестьян, всякого рода документами из присутственных мест и опекунских советов, а также неизбежными письмами кредиторов Льва Сергеевича. Если прибавить к этому просьбы родителей и бесконечные претензии Николая Ивановича Павлищева, якобы пекшегося о своей супруге, то можно представить, в каком положении оказался поэт, взваливший на себя бремя семейного правления. Стоило ему уплатить одни долги безрассудного брата или выкупить выданные им векселя, как появлялись новые кредиторы Льва Сергеевича, вдохновленные именно тем, что Пушкин был готов возвращать его долги. Как только он отвечал согласием на оплату каких-то трат Ольги Сергеевны, ее муж предъявлял новые счета. Павлищев пытался получить от Пушкина то, чего годами никак не мог добиться от своего тестя: обещанного содержания Ольги Сергеевны, на которое он, судя по всему, очень рассчитывал, вступая с ней в брак, будучи моложе ее на пять лет. Когда в 1828 году Пушкин способствовал примирению родителей с дочерью, пошедшей под венец без их благословения, он за внешне романтическим порывом Павлищева не разглядел расчетливости и в результате в лице нового родственника приобрел докучливого просителя.
История отношений поэта со своим будущим зятем началась давно. Еще 20 апреля 1826 года Анна Николаевна Вульф писала Пушкину из Малинников: «К нам приехал из Новгорода еще один приятный молодой человек, г. Павлищев, большой музыкант; он мне сказал, что знает вас». Свидетельством тому, что Вульфов посетил не старший брат Николая Ивановича Павел, служивший в Новгороде капитаном расквартированного там лейб-гвардии Конно-егерского полка, а он сам, гостивший перед тем у брата, является его письмо матери Луизе Матвеевне из соседнего с Малинниками Бернова: «Из Новагорода в последний раз писал я к вам, что брат идет в Москву. 15-го числа прошлаго месяца полк выступил. Я же с офицером Вульфом, который у него в эскадроне служит, отправился на почтовых вперед и приехал сюда в Страстную субботу. С того времени живу здесь в деревне у почтенных его родителей, которые меня очень обласкали, даже до того, что имеют попечение о моем здоровьи». Сообщив матери подробности о семействе Вульфов и их соседях Полторацких, Бакуниных и Вельяшевых, Павлищев продолжает: «Не могу довольно нахвалиться их всех ласковым приемом; зато я, с своей стороны, стараюсь доставлять им удовольствие своей игрой, так что они не могут надивиться моему таланту (весьма посредственному)».
Расчетливость Павлищева, свойственная ему с ранней юности, в полной мере проявилась в его отношениях с Пушкиным. Узнав о том, что шурин намеревается отказаться от управления Болдином, Павлищев написал ему 31 января 1835 года из Варшавы: «Вы оставляете имение на произвол судьбы, отдаете его в руки Михайлы, который разорял, грабил его двенадцать лет сряду; чего же ожидать теперь? — первой недоимки, продажи с молотка, и может быть зрелища, как крепостные покупают имения у своих господ. Я не говорю, чтобы Михайла купил его, — нет; но уверен, что он в состоянии купить. Положим, что управление отдается не Михаилу, а другому, — и тогда последствия будут не лучше». Павлищев напоминает о «чрезвычайных долгах», которые наделал и продолжал делать Лев Сергеевич, и советует: «Дайте ему собственность, и я поручусь, что он оставит странствования свои по закавказским степям; что он, взяв имение в руки, по необходимости должен будет математически сообразить расход с приходом; — что он сделается помещиком, как всякий другой». В конце письма Павлищев, как бы между прочим, доходит до дела, ради которого и стал писать Пушкину: «Впрочем, если б жене моей дана была какая частица, то я имел повод взять отпуск месяцев на шесть, поехать в Болдино, и там занявшись своим, устроить ваше общее: на это у меня толку станет. Теперь же мне ехать туда не в качестве владельца, а в виде управителя, я не должен и не поеду».
Из всех советов, поданных ему зятем, Пушкин прислушался к одному — выделить Льва Сергеевича, которому и написал письмо, используя не только доводы, но и выражения Павлищева, хотя и изложенные более изящно на французском языке:
«Я медлил с ответом тебе, потому что не мог сообщить ничего существенного. С тех пор, как я имел слабость взять в свои руки дела отца, я не получил и 500 р. дохода; что же до займа в 13 000, то он уже истрачен. Вот счет, который тебя касается;
Энгельгардту 1330
В ресторацию 260
Дюме 220 (за вино)
Павлищеву 837
Портному 390
Плещееву 1500
Сверх того ты получил ассигнациями 280
(в августе 1834 г.) золотом 950
итого 5767
Твое заемное письмо (10 000) было выкуплено. Следовательно, не считая квартиры, стола и портного, которые тебе ничего не стоили, ты получил 1230 р.
Так как матери было очень худо, я всё еще веду дела, несмотря на сильнейшее отвращение. Рассчитываю сдать их при первом удобном случае. Постараюсь тогда, чтобы ты получил свою долю земли и крестьян. Надо полагать, что тогда ты займешься собственными делами и потеряешь свою беспечность и ту легкость, с которой ты позволял себе жить изо дня в день. (С этого времени обращайся к родителям.) Я не уплатил твоих мелких карточных долгов, потому что не трудился разыскивать твоих приятелей — это им следовало обратиться ко мне».
Самому Павлищеву Пушкин ответил только 2 мая, написав о тех распоряжениях, с которыми уже согласился и Сергей Львович: «Он Л.<ьву> С.<ергеевичу> отдает половину Кистенева; свою половину уступаю сестре, с тем, чтоб она получала доходы и платила проценты в ломбард: я писал о том уже управителю. Батюшке остается Болдино. С моей стороны это конечно не пожертвование, не одолжение, а расчет для будущего. У меня у самого семейство и дела мои не в хорошем состоянии. Думаю оставить П.<етер> Б.<ург> и ехать в деревню, если только этим не навлеку на себя неудовольствия».
Третьего июня, уже отправив Бенкендорфу прошение о длительном отпуске в деревню, Пушкин представляет в письме Павлищеву картину отцовского состояния:
«В селе Болдине душ по 7-ой ревизии 564
В сельце Кистеневе (Тимашеве тож) 476
Покойный Вас. Льв. владел другой половиною Болдина, в коей было также около 600 душ. Эта часть продана, спустя 3 года после отречения от наследства самого наследника. Я не мог взять на себя долги покойника, потому что уж и без того был стеснен; а брат Л.<ев> С.<ергеевич> кажется не мог бы о том и подумать, ибо на первый случай надобно было уплатить по крайней мере 60,000».
Отказавшись от управления Болдином, Пушкин принял решение надолго отправиться в деревню, но не дальнюю нижегородскую, а ближнюю псковскую. Это вызвало беспокойство родителей, которые не хотели на такой срок лишиться возможности жить в Михайловском. Сергей Львович пишет об этом дочери 19 июня накануне переезда в Павловск: «Александр на три года едет в деревню, сам не зная куда. Как я надеюсь, что мы сможем, если Бог даст нам жизни, поехать на будущий год в Михайловское, то нам нельзя уступать его Александру на всё это время. Лишиться сего последнего утешения вовсе не входит в наш расчет».
После отказа от управления Болдином и доходов от него оставалось надеяться на царя и свои труды. 1 июня 1835 года Пушкин, желая поправить свои материальные дела, обратился с письмом к Бенкендорфу. Прекрасно понимая, что оно будет представлено императору, он продумал в нем каждую фразу. Написанное в оригинале по-французски, оно как бы не носило характера официального обращения, но ответ на него должен был решить судьбу поэта и его семьи на ближайшие годы. Им было написано два черновика. В первом говорилось:
«Осмеливаюсь представить на решение вашего сиятельства.
В 1832 г. Его Величество соизволил разрешить мне быть издателем политической и литературной газеты.
Ремесло это не мое и неприятно мне во многих отношениях, но обстоятельства заставляют меня прибегнуть к средству, без которого я до сего времени надеялся обойтись. Я проживаю в Петербурге, где благодаря Его Величеству могу предаваться занятиям более важным и более отвечающим моему вкусу, но жизнь, которую я веду, вызывающая расходы, и дела семьи, крайне расстроенные, ставят меня в необходимость либо оставить исторические труды, которые стали мне дороги, либо прибегнуть к щедротам государя, на которые я не имею никаких других прав, кроме тех благодеяний, коими он уже меня осыпал.
Газета мне даст возможность жить в Петербурге и выполнять священные обязательства. Итак, я хотел бы быть издателем газеты, во всем сходной с „Северной пчелой“; что же касается статей чисто литературных (как то пространных критик, повестей, рассказов, поэм и т. п.), которые не могут найти место в фельетоне, то я хотел бы издавать их особо (по тому каждые 3 месяца, по образцу английских Rewiews).
Прошу прошения, но я обязан сказать вам всё. Я имел несчастье навлечь на себя неприязнь г. министра народного просвещения, так же как князя Дондукова, урожденного Корсакова. Оба уже дали мне ее почувствовать довольно неприятным образом. Вступая на поприще, где я буду вполне от них зависеть, я пропаду без вашего непосредственного покровительства. Поэтому осмеливаюсь умолять вас назначить моей газете цензора из вашей канцелярии; это мне тем более необходимо, что моя газета должна выходить одновременно с „Северной пчелой“, и я должен иметь время для перевода тех же сообщений — иначе я буду принужден перепечатывать новости, опубликованные накануне; одного этого будет довольно, чтобы погубить всё предприятие».
Вторая черновая редакция того же письма содержит указание на потребные Пушкину суммы:
«Испрашивая разрешения стать издателем [литературной и политической] газеты, я сам чувствовал все неудобства этого предприятия. Я был к тому вынужден печальными обстоятельствами. Ни у меня, ни у жены моей нет еще состояния; дела моего отца так расстроены, что я вынужден был взять на себя управление ими, дабы обеспечить будущность хотя бы моей семьи. Я хотел стать журналистом для того лишь, чтобы не упрекать себя в том, что пренебрегаю средством, которое давало мне 40 000 дохода и избавляло меня от затруднений. Теперь, когда проект мой не получил одобрения Его Величества, я признаюсь, что с меня снято тяжкое бремя. Но зато я вижу себя вынужденным прибегнуть к щедротам государя, который теперь является моей единственной надеждой. Я прошу у вас позволения, граф, описать вам мое положение и поручить мое ходатайство вашему покровительству.
Чтобы уплатить все мои долги и иметь возможность жить, устроить дела моей семьи и наконец без помех и хлопот предаться своим историческим работам и своим занятиям, мне было бы достаточно получить взаймы 100 000 р. Но в России это невозможно. Государь, который до сих пор не переставал осыпать меня милостями, но к которому мне тягостно… (пропуск в тексте. — В. С.), соизволив принять меня на службу, милостиво назначил мне 5000 р. жалования. Эта сумма представляет собой проценты с капитала в 125 000. Если бы вместо жалованья Его Величество соблаговолил дать мне этот капитал в виде займа на 10 лет и без процентов — [я был бы совершенно счастлив и спокоен]».
Итак, Пушкин считает суммой, необходимой ему для приведения в порядок своих дел, сто тысяч рублей. Хотя он тут же оговаривается, что подобный заем в России невозможен, а рассчитывать на получение его от государя у него нет никаких прав, он конечно же надеется именно на такой исход. Во всяком случае, в своем прошении Пушкин подсказывает возможный путь решения проблемы. Но точно так же, как и в 1831 году, когда он просил о производстве в коллежские асессоры, сразу через два чина, его предложение и на сей раз остается как бы незамеченным.
Мысль о стотысячном займе появилась у Пушкина после того, как он получил письмо, до нас не дошедшее, от Василия Андреевича Дурова, брата кавалерист-девицы, отставного ротмистра и городничего Елабуги. В 1829 году поэт, возвращаясь из Арзрума, довез его, проигравшегося в пух и прах, в своей карете до Москвы. 8 октября 1835 года Пушкин записал рассказ о нем, вспомнив и о его маниакальной идее: «Дуров помешан был на одном пункте: ему непременно хотелось иметь сто тысяч рублей. Всевозможные способы достать их были им придуманы и передуманы. Иногда ночью, в дороге, он будил меня вопросом: „А.<лександр> С.<ергеевич>! А.<лександр> С.<ергеевич>! как бы, думаете вы, достать мне сто тысяч?“ Однажды сказал я ему, что на его месте, если уж сто тысяч были необходимы для моего спокойствия и благополучия, то я бы их украл. „Я об этом думал“, — отвечал мне Дуров. — „Ну что же? — Мудрено; не у всякого в кармане можно найти сто тысяч, а зарезать или обокрасть человека за безделицу не хочу: у меня есть совесть. — Ну, так украдите полковую казну. — Я об этом думал. — Что же? — Это можно бы сделать летом, когда полк в лагере, а фура с казною стоит у палатки полкового командира. Можно накинуть на дышло длинную веревку и припречь издали лошадь, а там на ней и ускакать; часовой, увидя, что фура скачет без лошадей, вероятно испугается и не будет знать, что делать; в двух или трех верстах можно будет разбить фуру, а с казною бежать. Но тут много также неудобств. Не знаете ли вы иного способа? — Просите денег у государя. — Я об этом думал. — Что же? — Я даже и просил. — Как! безо всякого права? — Я с того и начал: ‘В.<аше> В.<еличество>! я никакого права не имею просить у вас то, что составило бы счастие моей жизни; но В.<аше> В.<еличество>, на милость образца нет, и так далее. — Что же вам отвечали? — Ничего. — Это удивительно“».
Заканчивает Пушкин историю Дурова пересказом полученного от него недавно письма: «Он пишет мне: „История моя коротка: я женился, но денег всё нет“». 16 июня 1835 года Пушкин ответил: «Поздравляю вас с новым образом жизни; жалею, что изо ста тысячей способов достать 100,000 рублей ни один еще вами с успехом, кажется не употреблен. Но деньги дело наживное. Главное, были бы мы живы».
Тут мог припомниться Пушкину и рассказ, некогда им записанный, о «славной расписке Потемкина, хранимой доныне в одном из присутственных мест государства»: «П.<отемкин> послал однажды адъютанта взять из казенного места 100 000 р. Чиновники не осмелились отпустить эту сумму без письменного вида. П.<отемкин> на другой стороне их отношения своеручно приписал: дать, е… мать». Подобным образом получить сто тысяч рублей мог разве что Потемкин.
Пушкину было отказано в издании газеты. Получив отказ, он 1 июня пишет новое письмо Бенкендорфу с просьбой разрешить ему уехать в деревню на три или четыре года, после чего он готов возвратиться в Петербург, чтобы возобновить занятия историей Петра Великого. Но и на этот раз его расчет не оправдался. Вполне вероятно, что именно на празднике в Петергофе состоялось объяснение Пушкина с Бенкендорфом, который передал ему волю царя. На письме Пушкина императором была начертана резолюция: «Нет препятствий ему ехать, куда хочет, но не знаю, как разумеет он согласовать сие со службою. Спросить, хочет ли отставки, ибо иначе нет возможности его уволить на столь продолжительный срок».
На что же рассчитывал Пушкин, когда спустя год после того, как просился в отставку и получил, по собственному выражению, «абшид», затеял это дело? Очевидно, если не на длительный отпуск, то хотя бы на краткий, а также на заем. Однако и император, и шеф Третьего отделения сделали вид, что не заметили содержавшегося в письме намека на предоставление поэту займа, который позволил бы ему решить свои материальные дела и без отъезда в деревню. Тем самым они вынуждали его прямо просить денег.
Через несколько дней, 4 июля 1835 года, Пушкин отвечает Бенкендорфу, вновь избегая прямой просьбы денег: «Государю угодно было отметить на письме моем к вашему сиятельству, что нельзя мне будет отправиться на несколько лет в деревню иначе, как взяв отставку. Предаю совершенно судьбу мою в царскую волю и желаю только, чтоб решение Его Величества не было для меня знаком немилости и чтоб вход в архивы, когда обстоятельства позволят мне оставаться в Петербурге, не был мне запрещен».
Черновик этого письма сделан на листе с записью плана расходов на год, где первой статьей проставлена сумма в шесть тысяч рублей за квартиру в доме Баташева, снятую с 1 мая 1835 года по 1 июня 1836-го. Следующая запись — подсчет стоимости арендовавшейся у извозчика Ивана Савельева четверки лошадей, закладываемых в экипажи Пушкина, всего на четыре тысячи рублей. На семейный стол Пушкин предполагал тратить по 400 рублей в месяц на общую сумму 4800 рублей. Это были главные статьи расхода на сумму 26 800 рублей. Затем Пушкин прибавил разные издержки на тысячу рублей, приплюсовал траты на платье, театр и прочее еще на четыре тысячи. В окончательном итоге получилась сумма в 30 тысяч рублей.
После доклада Николаю I граф Бенкендорф сделал на письме Пушкина помету, отражающую суть его разговора с императором: «Есть ли ему нужны деньги, государь готов ему помочь, пусть мне скажет, есть ли нужно дома побывать, то может взять отпуск на 4 месяца».
Об этой переписке и переговорах Пушкина с Бенкендорфом не знал никто, в том числе и родители. Когда в начале июля Пушкин с женой и свояченицами навещает Е. И. Загряжскую, жившую у графини Полье, Надежда Осиповна пишет дочери 12 июля: «Александр не подает признаков жизни, по слухам я знаю, что они веселятся, были в Петергофе и в Парголове у графини Полье. Они сказали г-же Шевич, что непременно приедут нас проведать, мы ждали их к 5-му и вчера. Но, кажется мне, дождемся после дождичка в четверг. Оно не весело, ибо брат твой забывает, что мы не можем питаться одним воздухом». «Вчера», то есть 11 июля, Пушкин написал Бенкендорфу письмо, которым полностью предавал себя монаршей воле, и ему было явно не до визита к родителям.
Пушкин еще не потерял надежды на то, что его отпустят на несколько лет в деревню, не лишая при этом права пользоваться архивами. 14 июля, благодаря Наталью Ивановну за подарок ко дню рождения сына Григория, он по-прежнему пишет о своих планах, не зная, что всё уже решено за него: «Мы живем теперь на даче, на Черной речке, а отселе думаем ехать в деревню и даже на несколько лет: того требуют обстоятельства. Впрочем, ожидаю решения судьбы моей от государя, который очень был ко мне милостив и коего воля будет для меня законом».
Пушкин узнал о резолюции императора 22 июля. Вернувшись домой, он пишет новое письмо Бенкендорфу:
«Граф.
<…> Осыпанный милостями Его Величества, к Вам, граф, должен я обратиться, чтобы поблагодарить за участие, которое Вам было угодно проявлять ко мне, и чтобы откровенно объяснить мое положение.
В течение последних пяти лет моего пребывания в Петербурге я задолжал около шестидесяти тысяч рублей. Кроме того, я был вынужден взять в свои руки дела моей семьи; это вовлекло меня в такое затруднение, что я был принужден отказаться от наследства и что единственными средствами привести в порядок мои дела были: либо удалиться в деревню, либо одновременно занять круглую сумму денег. Но последний исход почти невозможен в России, где закон предоставляет слишком слабое обеспечение заимодавцу и где займы суть почти всегда долги между друзьями и на слово.
Благодарность для меня чувство не тягостное, и, конечно, моя преданность особе государя не смущена никакой задней мыслью стыда или угрызений совести; но не могу скрыть от себя, что я не имею решительно никакого права на благодеяния Его Величества и что мне невозможно просить чего-либо».
Подчеркивая, что не имеет никаких прав, Пушкин, как бы ничего не прося и оставляя решение своей судьбы в руках царя, рассчитывает на положительный результат. На этот раз ответ не замедлил себя ждать в виде извещения о пожаловании ему единовременно и безвозвратно десяти тысяч рублей. Однако решить все денежные дела Пушкина эта сумма никак не могла. В результате он идет на новый шаг, излагая его суть в письме Бенкендорфу от 26 июля:
«Граф,
Мне тяжело в ту минуту, когда я получаю неожиданную милость, просить еще о двух других, но я решаюсь прибегнуть со всей откровенностью к тому, кто удостоил быть моим провидением.
Из 60 000 моих долгов половина — долги чести. Чтобы расплатиться с ними, я вижу себя вынужденным занимать у ростовщиков, что усугубит мои затруднения или же поставит меня в необходимость вновь прибегнуть к великодушию государя.
Итак, я умоляю Его Величество оказать мне милость полную и совершенную: во-первых, дав мне возможность уплатить эти 30 000 рублей, а во-вторых, соизволив разрешить мне смотреть на эту сумму как на заем и приказав, следовательно, приостановить выплату мне жалованья впредь до погашения этого долга».
На этот раз Пушкин получит искомое, оставшись впредь без жалованья, а вместо отъезда в деревню на четыре года ему будет разрешен отпуск на четыре месяца. 1 августа Бенкендорф уведомляет министра финансов Канкрина о решении императора выдать Пушкину ссуду в 30 тысяч рублей, «с тем, чтобы в уплату сей суммы удерживаемо было производящееся ему жалованье»; 2 августа соответствующие распоряжения получит управляющий Министерства иностранных дел К. К. Радофиникин. Начинается обычная в таких случаях бюрократическая переписка: чиновники делают запросы о получаемом Пушкиным окладе, выясняется, как обстоит дело с выплатой им денег по предыдущей ссуде в 20 тысяч рублей на публикацию «Истории Пугачева».
Император в это время находился на маневрах в Калише, где 16 августа подписал указ министру финансов о выдаче «А. Пушкину в ссуду без процентов из государственного казначейства 30 тыс. руб., с обращением в уплату от суммы выдаваемых Пушкину из казначейства на известное Государю Императору употребление 5 тысяч».
Осенью 1835 года Пушкин решает свои дела по поводу ссуды. 6 сентября, перед отъездом в Михайловское, он пишет министру финансов Канкрину:
«Вследствие домашних обстоятельств принужден я был проситься в отставку, дабы ехать в деревню на несколько лет.
Государь император весьма милостиво изволил сказать, что он не хочет отрывать меня от моих исторических трудов, и приказал выдать мне 10,000 рублей, как вспоможение. Этой суммы недостаточно было для поправления моего состояния. Оставаясь в Петербурге, я должен был или час от часу более запутывать мои дела, или прибегать к вспоможениям и к милостям, средству, к которому я не привык, ибо до сих пор был я, слава Богу, независим и жил своими трудами.
И так осмелился я просить Его Величество о двух милостях:
1) о выдаче мне, вместо вспоможения, взаймы 30,000 рублей, нужных мне в обрез, для уплаты необходимой; 2) о удержании моего жалования, до уплаты сей суммы. Государю было угодно согласиться на то и другое.
Но из Государственного казначейства выдано мне вместо 30 000 р. только 18,000, за вычетом процентов и 10,000 (десяти тысяч рублей), выданных мне заимообразно на напечатание одной книги. Таким образом, я более чем когда-нибудь нахожусь в стесненном положении, ибо принужден оставаться в Петербурге, с долгами недоплаченными и лишенный 5000 рублей жалования.
Осмелюсь просить ваше сиятельство о разрешении получить мне сполна ту сумму, о которой принужден я был просить государя, и о позволении платить проценты с суммы, в 1834 году выданной мне, пока обстоятельства дозволят мне внести оную сполна».
В этом письме Пушкин несколько иначе, как мы видим, представляет изначальную ситуацию. Ведь он не просился в отставку, как пишет Канкрину, а просил отпустить его в деревню, не отчисляя со службы, что не одно и то же. И император, не соизволивший согласиться с Пушкиным, вовсе не так уж милостив, как поэт деликатно представляет в письме министру. Когда Пушкин писал о долге в 60 тысяч и о том, что не имеет права рассчитывать на помощь со стороны императора, он как раз и надеялся на нее.
Самое начало 1836 года принесло и новые заботы в связи с Львом Сергеевичем, умудрившимся на этот раз проиграть в карты 30 тысяч рублей, то есть как раз ту сумму, которая, по расчетам Пушкина, была необходима для «прожитка» всего его семейства в течение года. По этому поводу Ольга Сергеевна написала мужу: «Александр хочет купить вексель, и напрасно; ему это удалось однажды: Лев проиграл Болтину 10 000 и помирился этаким манером на 2000, но ежели он будет продолжать покупать, это кончится тем же, он очень скоро мало-помалу истратит свою часть имения. Каков же Лев!
Из рук вон! Соболевский говорит: „Придется же Алекс.<андру> Серг.<еевичу> его кормить“. — Кормить-то не беда, а поить накладно».
О финансовом состоянии самого Пушкина наглядно говорит хотя бы тот факт, что 17 марта 1836 года ему пришлось заложить за 630 рублей свой брегет и серебряный кофейник. Приходилось искать пути увеличения доходов. Не случайно более всего Пушкин был в это время озабочен предстоящим изданием «Современника», на который возлагал последние свои материальные надежды. На его письме с просьбой об издании журнала, написанном 31 декабря, в канун нового, 1836 года, Бенкендорф после разговора с императором оставил резолюцию: «Государь позволил через Цензуры, о чем уведомить Уварова». Там же появляется канцелярская помета: «Пис<ано> Мин<истру> Народн<ого> Просвещения 14 генваря № 154». На следующий день Пушкин уже был извещен о решении императора, которое ставило его в полную зависимость от возненавидевшего его министра Уварова. Поэт еще годом раньше заметил в связи с Уваровым: «Царь любит, да псарь не любит».
Николай I не пошел на поводу у своего любимца Бенкендорфа: на его записке о желании Н. А. Полевого писать историю Петра I, явно составленную так, чтобы император удовлетворил просьбу историка, он 19 января наложил резолюцию, ставшую явным знаком предпочтения, отдававшегося им Пушкину: «Историю Петра Великого пишет уже Пушкин, которому открыт архив Иностранной Коллегии; двоим и в одно время поручить подобное дело было бы неуместно…»
В свою очередь, жена Пушкина делает всё от нее зависящее, чтобы поддержать супруга в его издательских начинаниях. На бумаге гончаровского завода в основном написаны письма и произведения Пушкина 1830-х годов, на ней будет печататься и «Современник». 18 августа 1835 года Наталья Николаевна обращается к брату: «Мой муж поручает мне, дорогой Дмитрий, просить тебя сделать ему одолжение и изготовить для него 85 стоп бумаги по образцу, который я тебе посылаю в этом письме. Она ему крайне нужна и как можно скорее; он просит тебя указать срок, к которому ты сможешь ее ему поставить».
Весной 1836 года, когда Пушкин последний раз разлучился с женой, он оставил на ее попечение «Современник», на который возлагал материальные надежды. Она поддерживала связь с соредактором мужа В. Ф. Одоевским и, как оказалось, вполне с этим поручением справилась. Еще в канун отъезда Пушкина в Москву Наталья Николаевна снова в письме от 28 апреля передает брату Дмитрию просьбу о бумаге для журнала: «Теперь я поговорю с тобой о делах моего мужа. Так как он стал сейчас журналистом, ему нужна бумага, и вот как он тебе предлагает рассчитываться с ним, если только это тебя не затруднит. Не можешь ли ты поставлять ему бумаги на сумму 4500 в год, это равно содержанию, которое ты даешь каждой из моих сестер; а за бумагу, что он возьмет сверх этой суммы, он тебе уплатит в конце года. Он просит тебя также, если ты согласишься на такие условия (в том случае, однако, если это тебя не стеснит, так как он был бы крайне огорчен причинить тебе лишнее затруднение), вычесть за этот год сумму, которую он задолжал тебе за мою шаль. Завтра он уезжает в Москву, тогда, может быть, ты его увидишь и сможешь лично с ним договориться, если же нет, то пошли ему ответ на эту часть моего письма в Москву, где он предполагает пробыть две или три недели».
Однако «Современник» не оправдал возлагавшихся на него надежд, а конец года принес новые заботы, которые не шли ни в какое сравнение с материальными.