3.4.1 Понятие о постмодерне и постмодернизме
В современной социально-философской литературе и публицистике термины «постмодерн» и «постмодернизм» получили широкое распространение. При этом их конкретные интерпретации весьма различаются у отечественных и зарубежных авторов. Это касается не только оценочного аспекта, но и описания сущности, проявлений, происхождения и перспектив этих культурных явлений[247].
Тем не менее, несмотря на значительную теоретическую разноголосицу, в дискуссиях о постмодерне и постмодернизме можно выделить некоторое, более или менее устойчивое предметное содержание. Это тем более существенно, что и сторонники, и критики рассматривают постмодерн как «духовную ситуацию времени», как новую социальную и интеллектуальную эпоху, как результат тех глубочайших трансформаций, которые произошли в европейской культуре на протяжении последних двух-трех столетий. Несколько упрощая, можно сказать, что постмодерном называют социокультурную ситуацию, сложившуюся в развитых странах Европы и Северной Америки в последней четверти XX в.
В свою очередь, постмодернизм — это течение, хотя и весьма расплывчатое, в современной философской, научной и эстетической мысли, представители которого солидаризуются с основными интенциями постмодерна, осмысливают и актуализируют их в рамках своей профессиональной деятельности[248]. Иначе говоря, постмодернисты — это сознательные сторонники постмодернизма, а постмодерн — это та культурная атмосфера, интеллектуально-информационная «аура», в которую погружены все обитатели Запада, вне зависимости от их предпочтений и сфер социально-практической активности.
В буквальном переводе слово «постмодерн» означает «то, что после модерна». Так обозначается его генетическая связь с эпохой модерна и в то же время подчеркивается его отличие от последней в силу ее завершения.
Термин «постмодерн» впервые употребил Р. Паннвиц в книге «Кризис европейской культуры», написанной в период Первой мировой войны и изданной в 1917 г. В 1934 г. литературовед Ф. де Онис в работе «Антология испанской и латиноамериканской поэзии» обозначает этим термином внутрилитературную реакцию на стиль модерн. Известный британский историк А. Тойнби в книге «Изучение истории» (1947) наделяет термин культурно-историческим смыслом: «постмодерн» символизирует конец безраздельного господства Запада в мировой культуре. В конце 1960-х гг. термин распространяется в дискуссиях о теории архитектуры, искусствоведении и в литературной критике. Им обозначали несогласие с эстетической теорией модернизма. Наконец, современное социологическое содержание термин «постмодерн» обретает после выхода в свет книг Ж.-Ф. Лиотара «Состояние постмодерна» (1979), Ж. Бодрийяра «Симулякры и симуляция» (1981) и статьи Ф. Джеймисона «Постмодернизм и культурная логика позднего капитализма» (1984)[249].
Тема исчерпанности и конца модерна (некоторые авторы используют словосочетание «проект Просвещения») проходит через все работы, в которых предпринимаются попытки осмыслить и подвергнуть анализу новейшую социальную и культурную ситуацию. «Постмодернистское умонастроение несет на себе печать разочарования в идеалах и ценностях Возрождения и Просвещения с их верой в прогресс, торжество разума, безграничность человеческих возможностей. Общим для различных национальных вариантов постмодернизма можно считать его отождествление с именем эпохи “усталой”, “энтропийной” культуры, отмеченной эсхатологическими настроениями, эстетическими мутациями, диффузией больших стилей, эклектическим смешением художественных языков»[250].
В чем же состоял социальный и культурно-исторический смысл эпохи модерна? Каковы были фундаментальные интенции проекта Просвещения? От какого интеллектуального наследства отказываются постмодернисты?
С исторической точки зрения модерн практически совпадает с периодом европейского Нового времени или бурного развития индустриального капитализма. Некоторые исследователи в качестве точки отсчета эпохи модерна прямо указывают 1789 г. — начало Великой французской революции. В этот период в Европе и Северной Америке происходит промышленная революция, радикально преображаются социально-экономические структуры и образ жизни населения, благодаря успехам экспериментального естествознания и под влиянием массового просвещения религиозное мировоззрение вытесняется научным, на смену династическим монархиям повсеместно приходят буржуазные демократии, империи разрушаются и на их месте формируются национальные государства.
«О социальном смысле модерна писал Макс Вебер, указывая, что социальный мир становится все более “прозрачным”, то есть ясным, понятным, доступным для познания и изменения благодаря его “расколдовыванию” вследствие нарастающей рационализации социальной жизни. Расколдовывание означало освобождение общества от господства магии и суеверий, его доверие к разуму, науке, рациональной процедуре во всех сферах общественной жизни. Расколдовывание рассматривалось им не как единовременный акт, а как тенденция, а именно тенденция, придающая единство и смысл всей эпохе модерна»[251].
Реализация проекта Просвещения означала прогрессирующую детрадиционализацию западных обществ, форсированный разрыв с наследием Средневековья. Модерн подразумевал распространение познавательных установок, стандартов и процедур, выработанных в рамках авангардных для того времени сфер интеллектуальной деятельности (математики, механики и астрономии), на растущее число других сфер социальной активности — государственное управление, промышленность, военное дело, градостроительство, медицину, народное образование и т.д. В результате этого на Западе неудержимо нарастала общая организованность, упорядоченность и эффективность человеческой деятельности. Кроме того, именно в эпоху модерна европейская культура стремительно распространяется по всему миру, обретает, так сказать, глобальное измерение.
Оценивая всемирно-исторические результаты осуществления проекта Просвещения, российский социолог Л.Г. Ионин пишет: «Можно сказать, что современная европейская цивилизация есть продукт осуществления модернистского проекта. Практически всеми своими отличительными признаками она обязана эпохе модерна и модернистскому проекту. Наука, искусство, мораль, индустрия, свобода, демократия, прогресс — эти и прочие составные части сегодняшней жизни, без которых, кажется, просто невозможно существовать, являются продуктом модерна, так же как социальное равенство, рациональная общественная организация, беспримерно высокий жизненный стандарт и другие достижения западной цивилизации. Однако итоги осуществления модернистского проекта оказываются не столь воодушевляющими, как может показаться на первый взгляд. Безработица, экологическая катастрофа, насквозь бюрократизированная и зарегулированная социальная жизнь — эти и прочие беды индустриального мира хорошо знакомы. Не следует также забывать об уроках долгой истории эпохи модерна, особенно ее истории XX в., когда именно Европа — колыбель модерна — породила две самые страшные войны в истории человечества и два ужасающих тоталитарных режима»[252].
Более того, некоторые авторы[253] полагают, что сам феномен тоталитаризма XX в. теснейшим образом связан с проектом Просвещения. Тоталитаризм представляет собой как бы его инверсию, «изнанку», т.е. коммунизм и нацизм в гипертрофированной, доведенной до абсурда форме реализовали присущие именно модерну универсальные антропоцентристские и технократические претензии. Огромное значение и в СССР, и в гитлеровской Германии придавалось развитию естественных наук и техники. И тот, и другой режимы стремились организовать социальную жизнь по рационально сконструированным, хотя и очень разным, канонам. В наше время, однако, хорошо известна та цена, которую пришлось заплатить народам мира за тоталитарные эксперименты.
Опыт последних десятилетий со всей очевидностью демонстрирует и неадекватность упований на либерализм как на универсальную идеологию «экономического роста и социального процветания». Диктуемые Западом искусственные попытки внедрения либеральных ценностей и стандартов деятельности в жизнь автохтонных[254] сообществ привели к серии трагических провалов. Вместо экономического роста последовал коллапс, вместо формирования гражданского общества — гражданские войны и этнические чистки, вместо вестернизации культуры — рост религиозного фундаментализма. Примером могут служить многие страны Латинской Америки, Африки, Азии, бывшего СССР.
В XX в. в широких кругах западных интеллектуалов распространились пессимизм и общее разочарование в проекте Просвещения. Соответственно радикальному пересмотру и сокрушительной критике были подвергнуты все основные социально-философские теории, получившие политический резонанс на протяжении последних двух-трех столетий. Основной упор, разумеется, был сделан на критике универсалистских притязаний модерна, прямо или косвенно ведущих к тоталитарным эксцессам.
Можно сказать, что под сомнение была поставлена сама возможность и необходимость существования универсальной социальной теории и, как следствие, соответствующей ей политической идеологии. Именно в этом мэтр постмодернизма, французский философ Жан-Франсуа Лиотар видит ключевую характеристику постмодернистского поворота в мышлении.
Согласно Лиотару, организованное (можно сказать, технологизированное) массовое насилие и другие деструктивные проявления модерна коренятся в присущей ему вере в метанарративы[255]. В ряду метанарративов, свойственных эпохе модерна, Лиотар упоминает «эмансипацию разумного субъекта», гегелевскую «диалектику Духа», «эмансипацию трудящегося», «научно-технический прогресс», «рост богатства» и т.п. Разочарование в подобных метанарративах и составляет суть ситуации постмодерна.
Ни один из подобных дискурсов[256] отныне не может считаться привилегированным или пользоваться монополией на истину. Все они уравниваются в правах в качестве «языковых игр», обладающих собственными внутренними правилами или «грамматиками», но лишенных качества «абсолютного соответствия» бесконечно сложной социальной реальности.
Вот как об этом пишет Лиотар: «Упрощая до крайности, мы считаем “постмодерном” недоверие в отношении метарассказов... С выходом из употребления метанарративного механизма легитимации связан, в частности, кризис метафизической философии... Нарративная функция теряет свои функторы: великого героя, великие опасности, великие кругосветные плавания и великую цель. Она распыляется в облаках языковых нарративных, а также денотативных, прескриптивных, дескриптивных и т.п. частиц, каждая из которых несет в себе прагматическую валентность sui generis[257]. Каждый из нас живет на пересечениях траекторий многих этих частиц. Мы не формируем без необходимости стабильных языковых комбинаций, а свойства, которые мы им придаем, не всегда поддаются коммуникации. Таким образом, грядущее общество соотносится не столько с ньютоновской антропологией[258] (как-то структурализм или теория систем), сколько с прагматикой языковых частиц. Существует много различных языковых игр — в силу разнородности их элементов. Они дают возможность своего учреждения только через места сбора и распределения информации — это локальная детерминация»[259].
Лиотар подчеркивает то обстоятельство, что упадок доверия к метанарративам теснейшим образом связан с резким, скачкообразным нарастанием информационных потоков в современных западных обществах, с качественным усложнением соответствующей системы коммуникаций.
Именно в последние десятилетия XX в. на Западе произошла информационно-технологическая революция. В результате развития и стремительного распространения новейших средств массовой коммуникации (телевидения, видеотехники, новейшей полиграфии, компьютерной техники) сформировался особый слой социокультурной реальности — медиасфера, конгениальным стилем функционирования и развития которой и является постмодернизм. Любому жителю Земли, в распоряжении которого находится соответствующий прибор, достаточно нажать несколько клавиш на пульте управления, чтобы получить доступ к гигантскому резервуару информации по всем отраслям знания, познакомиться с альтернативными, зачастую полярно противоположными, мнениями и оценками, подключиться к непосредственному мониторингу событий в стране и мире[260].
В результате любой «образ целого» лишается устойчивости, с неизбежностью дробится на фрагменты и распыляется среди множества других «языковых игр». Другими словами, метанарративы или «всеобъясняющие теории» оказываются попросту не в состоянии объяснить сверхсложную и постоянно меняющуюся реальность современного мира.
Соответственно культура наиболее развитых стран Запада в последней четверти XX в. приобретает весьма специфический, беспрецедентный облик. Привычные для нас категории, установки, ценности и нормы культуры модерна неотвратимо уходят в прошлое и замещаются новыми — постмодернистскими. При этом речь идет о культуре в самом широком смысле слова, подразумевающем и интеллектуальные, и политические, и экономические, и повседневно-бытовые измерения.
3.4.2 Основные характеристики культуры постмодерна
Что же нового, помимо «тотальной критики тоталитаризма», несет постмодерн по сравнению с модернистским проектом? Отталкиваясь от наблюдаемых тенденций, можно выделить несколько основополагающих проявлений или принципиальных характеристик постмодерна как социокультурной ситуации.
Во-первых, самым очевидным и непосредственно данным в ощущениях проявлением новой эпохи стало возникновение так называемой виртуальной реальности. Она представляет собой сверхсложный и сверхдинамичный мир образов и значений, существующий благодаря новейшей информационной технике (прежде всего компьютерным сетям) и подчиняющийся собственным внутренним правилам и соглашениям.
Парадоксально, но факт — в некотором смысле виртуальная реальность оказывается разнообразнее и богаче «реального мира», поскольку она не только моделирует и воспроизводит реальные вещи и процессы, но и с легкостью вводит в информационное пространство воображаемые или фиктивные объекты. Можно сказать, что виртуальная реальность включает и как бы поглощает простую реальность. Более того, в рамках виртуальной реальности размываются границы между воображаемым и реальным. Для участников виртуальной коммуникации открываются все новые и новые области и возможности конструирования дискурсов, комбинирования образов, знаков и смыслов. При этом виртуальная реальность с самого начала своего существования имела транснациональный, глобальный характер.
С виртуализацией культуры теснейшим образом связана и ее визуализация, т.е. перемещение акцента с вербальной на визуальную составляющую коммуникации, перенос внимания со «слова» на «образ». Телевидение, интернет и видеоиндустрия стремятся актуализировать образное мышление, пробудить подавленный логоцентризмом[261] эпохи модерна естественный потенциал символизации, оживить архетипические структуры психики. Соответственно формируется специфический стиль производства виртуальной реальности, отмеченный спонтанностью, эмоциональной насыщенностью, отказом от следования жестким «грамматическим» канонам.
Во-вторых, исключительное значение для постмодерна имеют критика и отказ от «целостностей» любого рода. Методологические идеи «единого», «тождества», «общего» всегда, пусть даже в самых отдаленных последствиях, предполагают насилие и тоталитарные претензии. Следовательно, на их место должны прийти идеи «различия», «особенного» и «нетождества».
Из этого вытекает принципиальный плюрализм культуры постмодерна. Культурные различия следует не сглаживать, а напротив, всячески поощрять и наращивать. Единое прежде (или по крайней мере мыслившееся таковым) социокультурное пространство фрагментируется, распадается на множество отдельных, автономных и конкурирующих друг с другом образований — «картин мира», идеологий, мировоззрений, научных парадигм, экономических практик, образов жизни и т.п.
Другими словами, модернистской установке на искусственную гомогенизацию, «выравнивание» социокультурного пространства постмодерн противопоставляет естественную неудержимую гетерогенизацию последнего. Ведь мир всегда был разнороден и противоречив и лишь универсалистские претензии проекта Просвещения, подкрепленные безудержным насилием, породили иллюзию его единства.
Установкой на плюрализацию культуры определяется повышенное внимание к экзотическим, маргинальным, локальным и сингулярным объектам и ситуациям. Пристальное внимание уделяется таким предметам как, например, «безумие», «тюрьма», «порнография», «сексуальное извращение». В культурное пространство современного Запада возвращаются, казалось бы, давно вытесненные из него дискурсы и практики — мифы, магия, алхимия, астрология, древние формы религиозных культов (даже ритуальный каннибализм). Этим же определяется растущий интерес к этническим корням — языку, фольклору, быту, традициям и обычаям. В русле этого процесса лежит и повышение социального статуса ранее третировавшихся социальных групп — религиозных, расовых, этнических или сексуальных.
Таким образом, плюрализация современной культуры оказывается коррелятом характерной для постмодернизма стратегии децентрации, т.е. отказа от поиска центральных, несущих элементов в тех или иных знаково-символических комбинациях и конструирования новых комбинаций без опоры на какие-либо «центры» или «ядра». В этой перспективе все научные и политические дискурсы, все культурные стили, все социальные практики уравниваются в правах и приобретают качество свободно комбинируемых и рекомбинируемых «деталей».
В-третьих, фундаментальной характеристикой новейшей ситуации является рост в культуре игрового начала. Эту черту постмодернистского стиля можно назвать (используя слово из лексикона программистов) «геймизацией» мышления и деятельности[262]. Свойственный модерну пафос серьезности, ответственности и последовательности исчезает; он замещается пропагандируемыми постмодернистами иронией, аффектом и спонтанностью.
Ситуация игры в любой культуре подразумевает качественную переориентацию сознания, позволяющую людям освободиться от наличных форм принуждения (идеологического, политического или экономического). Добровольное принятие участниками правил игры на время как бы лишает статуса объективности и непреложности легитимирующие принуждение метанарративы. И в этом смысле игра является прямой противоположностью насилия. Но только в рамках постмодерна подобный подход к реальности обретает, так сказать, «вселенский размах»[263].
В рамках постмодерна игровая установка распространяется на все накопленные в ходе культурно-исторического развития образы, идеи и ценности. На место традиционных для модерна попыток породить принципиально новое, обладающее универсальной значимостью, так сказать «сверхценное и спасительное», культурное содержание (будь то философская теория, политическая идеология или литературное произведение), приходят разочарование в подобных предприятиях и «культурное творчество» в форме свободного и ироничного переконфигурирования уже созданного. С этим связан принципиальный эклектизм постмодерна, склонность к технике коллажа, виртуозное цитирование и т.п.
С методологической точки зрения основу подобного игрового освоения культурного пространства образует процедура или операция деконструкции[264]. Несколько упрощая, деконструкция подразумевает «разборку» старых, присутствующих в культуре смысловых образований и «сборку» полученных элементов в новых комбинациях. Она представляет собой причудливую «разрушающе-созидающую» игру со старыми символами и смыслами, выявляющую принципиальную неоднородность, неустойчивость и зависимость от контекста («вторичность») любого культурного содержания.
Деконструкция, таким образом, оказывается естественным алгоритмом воспроизводства культуры в условиях ее виртуализации и плюрализации. Можно сказать, что деконструкция является ключевой культурной стратегией эпохи постмодерна. При этом в качестве объектов для ее применения могут выступать дискурсивные образования разной природы — религиозные и философские тексты, видеоклипы, научные материалы, компьютерные игры, политические программы, художественные манифесты, кинофильмы, литературные произведения, публикации средств массовой информации.
Наконец, в-четвертых, кардинальное различие между модерном и постмодерном проявляется в их отношении к науке. Если для модерна были характерны пафос рационального познания мира, презрение к религиозным догмам и суевериям, уверенность во всесилии научного знания, то постмодерн относится к подобным когнитивным установкам с иронией и скепсисом.
Двухвековой опыт Нового времени со всей очевидностью показал, что стремительное развитие естествознания не дает гарантий решения всех социальных и духовных проблем. Более того, именно современная наука обеспечила технической инфраструктурой тоталитарные режимы XX в., стала, хотя и косвенно, причиной гонки ядерных вооружений и поставила человечество на грань экологической катастрофы.
Кроме того, построенные по образцу естественных наук социальные и психологические дисциплины не могут в принципе дать ответ на самые главные, фундаментальные вопросы человеческого существования. Проблемы ценностного выбора, судьбы, любви, смысла жизни и смерти остаются вне сферы их компетенции.
При этом было бы неверно видеть в постмодерне лишь антинаучную реакцию, голое отрицание науки. Он скорее вненаучен, т.е. находится «по ту сторону» сциентизма и антисциентизма[265]. В постмодернистской перспективе наука как форма знания просто лишается своего старого привилегированного статуса и в соответствии с требованием децентрации предстает как одна из многих «языковых игр», но не более того.
Немецкий философ и культуролог П. Козловски представил в таблице сравнительные характеристики модернистского и постмодернистского отношении к науке[266].
Таблица 1
Сравнительные характеристики модерна и постмодерна (по П. Козловски)
Из данных табл. 1 видно, что для постмодерна характерен интерес ко всему многообразию форм вненаучного знания — традиционной медицине, легендарной истории, восточным эзотерическим доктринам и т.п. «Различные формы духовного начала — церковные, гностические, мистические — привлекают сегодня к себе повышенный интерес. В университетских книжных лавках отделы “Эзотерика, Духовное начало” представлены едва ли не столь же обширно, как литература по академической философии. Еще одним признаком несостоятельности “закона о стадиях” Конта[267] является возвращение к авторитету религии как раз в ведущих в научно-техническом отношении странах Запада. Здесь смыслообразующий и толковательный потенциал религии либо заступает место науки (в фундаментализме); либо религия, философия и наука обретают себя в отношениях комплиментарности по ту сторону как атеистического сциентизма, так и враждебного к науке религиозного фундаментализма»[268].
Эти культурные тенденции дают некоторым авторам основание говорить о наступлении «новой магической эпохи», вторичной сакрализации или «реванше Бога», иррационализации и заколдовывании мира как антитезе веберовским рационализации и расколдовыванию[269].
В любом случае на место модернистской парадигмы с ее верой в универсальность аналитического метода и однозначные причинно-следственные связи приходит представление о множественности и комплиментарности методов объяснения и понимания реальности, о вероятностном характере отношений между причиной и следствием. Даже естественные науки эпохи постмодерна стремятся дополнить классические объективирующие интерпретации основным принципом гуманитарных наук — поиском и пониманием проявлений сознания[270].
3.4.3 Новые формы социальной и политической идентичности
Итак, какой же облик социального мира (по крайней мере западного) просвечивает сквозь рассуждения теоретиков-постмодернистов о конце метанарративов, децентрации и деконструкции и, что более существенно, является логическим продолжением тенденций виртуализации, плюрализации, геймизации и десциентизации современной культуры? На каких основаниях и в каких формах, в условиях «тотальной фрагментации», будет осуществляться социальная и политическая интеграция человеческой деятельности?
Согласно Л.Г. Ионину, основанием интеграции крупномасштабных сообществ, если нынешние тенденции будут реализовываться и далее, не может быть ни ценностный консенсус, ни систематическое насилие. И для того, и для другого в современном обществе остается все меньше места. Для первого — по причине виртуализации идеологий и плюрализации стилей и образов жизни, для другого — по причине снижения витальности современного человека, также вызываемого виртуализацией страстей. Можно предположить, что будущее за относительно небольшими самоорганизующимися сообществами, основанными на единстве мировоззрений. Структура их будет организовываться по-разному в зависимости от типа метанарратива, лежащего в основе каждого из них: от идеального равенства до средневековой иерархии, от либеральной демократии до кровавого тоталитаризма. Насилие виртуализируется и станет не предметом легитимации, а ее средством, т.е. не идеология будет служить орудием легитимации власти, а власть — орудием легитимации идеологии. Другими словами, применять насилие и принимать на себя насилие люди станут не по воле обстоятельств и не для реализации своих садистских и мазохистских инстинктов, а исключительно для подтверждения верности избранным ценностям. Все происходящее будет происходить в реальном времени, т.е. истории (как единого мирового процесса) не станет, а во всем происходящем не станет смысла (т.е. глобального, общепризнанного культурного содержания)[271].
Иначе говоря, постмодерн является синонимом расщепления единой всемирной «Истории» (вера в которую была характерным пунктом модернистского проекта) на множество частных, партикулярных «историй». Соответственно представление о «смысле Истории», интегрирующем все человечество, растворяется в хаотической игре смыслов, интегрирующих локальные сообщества — профессиональные, региональные, этнические, сословные, конфессиональные, сексуальные и т.п.
В условиях кризиса и фактического упадка метанарративов или классических политических идеологий эпохи модерна — либерализма и марксизма во всех их модификациях — парадоксальным образом происходит реанимация именно домодернистских, традиционных политических идентичностей. Свойственным модерну установкам на прогресс и новаторство постмодерн противопоставляет возврат, хотя бы и в игровой форме, к естественным, органическим формам сознания[272]. И в этом смысле постмодерн, несомненно, содержит существенные элементы консерватизма и даже архаизации, проецируя на сферу политического сознания общекультурные тенденции «новой магической эпохи». Другими словами, постмодерн предстает перед нами как эпоха реконструированных, точнее — деконструированных, традиций.
Британский политолог и публицист Дж. Грей описывает эту ситуацию следующим образом: «Всемирно-исторический провал проекта Просвещения, выразившийся в политическом отношении в крахе и разрушении в конце XX в. порожденных этим проектом светских, рационалистических и универсалистских политических движений — и либеральных, и марксистских — и преобладании в политической жизни этнических, националистских и фундаменталистских сил наводят на мысль об ошибочности философской антропологии, на которой зиждился проект Просвещения. В этой философской антропологии различие культур рассматривалось как эфемерная, и даже эпифеноменальная случайность в человеческой жизни и истории. Опровержение данной точки зрения историческим опытом представляет собой явление, исследование которого традиционное либеральное мышление, считающее различие культур формой атавизма или субъективного предпочтения, предназначенного принадлежать сфере частной жизни, сочло слишком опасным. (Но. —Авт.) предрасположенность к различиям между культурами — изначальное свойство рода человеческого; человеческая идентичность плюралистична и разнообразна по своей природе — как многочисленны и разнообразны естественные языки, она всегда является разновидностью конкретных форм общественной жизни, но не воплощением единой «человечности». Эта альтернативная философская антропология... считает человечество родом, природа которого только частично детерминирована и который поэтому неизбежно является самоопределяющимся и способным к самопреобразованию, и проявляет особую, ему одному свойственную творческую способность к созиданию не только разнообразных, но и обычно неповторимых идентичностей»[273].
Таким образом, в постмодернистский контекст весьма органично вписываются политические, экономические и культурные требования региональных и локальных образований, малых этнокультурных сообществ, религиозных (в том числе так называемых нетрадиционных) группировок и т.д. В рамках постмодернистского подхода все они имеют право на существование, на свой собственный уклад жизни (свободно избираемый каждым из их участников), на демонстрацию и отстаивание своих идеологических и мировоззренческих позиций в пространстве массовых коммуникаций. При этом границы между подобными сообществами не приобретают качества непреодолимых физических барьеров, свойственного им в период «настоящего» традиционного общества, а остаются более или менее прозрачными и проницаемыми, т.е. в некотором смысле виртуальными[274]. В силу последнего обстоятельства каждый человек или группа людей на протяжении своего существования могут, подчиняясь логике внутреннего выбора, неоднократно поменять собственную идентичность и связанный с ней образ жизни и деятельности.
Каким же очередным метаморфозам подвергается в подобной социокультурной ситуации националистический дискурс? Какие формы национализма оказываются как бы соответствующими, конгениальными самому духу постмодерна, а какие ему противоположны?
Как мы неоднократно подчеркивали, фундаментальной интенцией новой эпохи является фрагментация и распад самодовлеющих целостностей любого рода — систематизированных форм знания, универсалистских идеологий, социокультурных макросистем и т.д. При этом речь, разумеется, идет не о тотальном распаде и уничтожении, а о переконфигурации элементов или деконструкции. Соответственно под сомнение ставится сама возможность (разумеется, без применения массового насилия) и необходимость существования крупномасштабных политических сообществ старого типа, к которым относится и классическое национальные государство. Наряду с этим из «естественных» элементов, образовавшихся в результате «разборки» государств-наций, вполне могут быть «собраны» новые, отвечающие постмодернистким критериям, политические комбинации наподобие Европейского Союза[275].
Именно это имел в виду Жан-Франсуа Лиотар, писавший, что взрыв изнутри крупных тоталитарных режимов, порожденных «грезами модерна», вызывает ностальгию по «естественным сообществам», основанным на общности крови, земли, языка, традиции. Но вопреки внешней видимости может даже оказаться так, что реализации концепции единой Европы легче достичь через федерацию «естественных сообществ» («регионов» вроде Баварии, Шотландии, Фландрии, Каталонии и др.), чем через суверенные государства, — с учетом всевозможных опасностей, присущих доминированию демоса в каждом из этих сообществ[276].
Таким образом, национализм старого образца, апеллирующий к чувствам немцев, французов и итальянцев уходит в прошлое. На его место приходит национализм нового типа — баварский, баскский, корсиканский, ломбардский.
Если первый тип мы можем назвать большим, или макронационализмом, то последний является национализмом малого типа, или микронационализмом. При этом макронационализм в современной ситуации выступает в качестве консервативной реакции на политические и культурные проявления постмодерна, а микронационализм, изоморфный локалистским и маргинальным интенциям постмодерна, становится для последнего естественным союзником.
Контрольные вопросы
1. Как развивалась теория национализма в XX в.?
2. Назовите ученых, развивавших теорию национализма в 1920—1960-е гг.
3. Назовите основные произведения, в которых излагаются современные теории национализма.
4. Назовите подходы к изучению национализма, исходя из классификации Дж. Бройи.
5. В чем специфика трактовки национализма в учении Дж. Бройи?
6. Как соотносятся национализм и современное государство в теории Дж. Бройи?
7. Как соотносятся, согласно концепции М. Манна, политические институты и формы национализма?
8. Рассмотрите основные положения концепции Э. Хобсбаума.
9. Сопоставьте понятия «национализм» и «этничность».
10. Как X. Арендт связывает проблемы национализма и современного государства?
11. Национализм и национальные меньшинства.
12. Объясните понятие «нации-государства».
13. Изложите основные положения культурологической теории национализма Б. Андерсона.
14. Обоснуйте тезис Э. Геллнера о том, что «нации — продукт модернизации».
15. Раскройте содержание понятия «идентичность».
16. Каковы основные признаки социокультурного постмодерна?
17. Сформулируйте понятие дискурса.
18. Что такое нарратив и метанарратив?
19. Сформулируйте понятие деконструкции.
20. В чем состоят различия между микро- и макронационализмом?
Задания для самостоятельной работы
1. На основе изучения сочинений мыслителей XX в. подготовьте реферат по теме «Национализм в современном мире», в котором теоретически обоснуйте место и роль национализма в современном мире. В качестве материала для реферирования можно использовать произведения авторов, указанных в списке литературы, но можно привлекать и другие работы.
Основная задача при подготовке реферата — проанализировать одну из работ известных ученых по проблемам политического национализма в современном мире, выделить основные ключевые проблемы, проиллюстрировать цитатами из текста.
В конце реферата подведите итоги рассмотрения, обоснуйте собственную позицию в понимании ключевых проблем. Рекомендуемый объем реферата — 5—10 страниц.
2. Подготовьте устный обзор теоретических публикаций по тематике постмодерна. Задачей обзора (работы Лиотара, Бодрийяра, Барта, Делёза, Гваттари, Фуко, Деррида, Дебора, Фейерабенда, Харви и др.) является более полное и разностороннее ознакомление с данной проблематикой и формулирование собственного видения проблем постмодерна как социокультурного явления. Каждый обзор, подготовленный студентами, должен обсуждаться в группах.
Литература
Основная
Коротеева В.В. Теории национализма в зарубежных социальных науках. М.: РГГУ, 1999. С. 51—63, 64—72, 94—106, 107—117.
Нации и национализм / Б. Андерсон, О. Бауэр, М. Хрох и др. М.: Праксис, 2002.
Политическая энциклопедия: В 2 т. / Под ред. Г.Ю. Семигина. М.: Мысль, 1999. С. 26-33.
Политология: Энцикл. слов. М.: Изд-во МКУ, 1993.
Смит Э. Национализм и модернизм. М.: Праксис, 2004.
Современная западная философия: Слов. / Сост. В.П. Филатов, В.С. Малахов. М.: ТОН-Остожье, 1998.
Этнос и политика: Хрестоматия / Авт.-сост. А.А. Празаускас. М.: Изд-во У РАО, 2000. С. 101 — 130.
Дополнительная
Альтерматт У. Этнонационализм в Европе. М.: РГГУ, 2000.
Андерсон Б. Воображаемые сообщества. М.: Канон-Пресс-Ц: Кучково поле, 2001.
Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М.: ЦентрКом, 1996.
Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000.
Берлин И. Жозеф де Местр и истоки фашизма // Берлин И. Философия свободы. Европа. М.: Новое литературное обозрение, 2001.
Бирнбаум П. Национализм: сравнение Франции и Германии // Вопросы социологии. 1993. № 1/2.
Блумер Г. Коллективное поведение //Американская социологическая мысль. М.: Изд-во МГУ, 1994.
Болотоков В.Х., Кумыков А. М. Феномен наций и национально-психологические проблемы в социологии русского зарубежья. М.: Изд. корпорация «Логос», 1998.
Бройи Дж. Подходы к изучению национализма // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.
Бурдье П. Социальное пространство и символическая власть // Бурдье П. Начала. М.: Логос, 1994.
Вальденфельс Б. Своя культура и чужая культура: Парадокс науки о «Чужом» //Логос. 1994. № 6.
Володин А.Г., Широков Ш.К. Глобализация, истоки, тенденции, перспективы // Политические исследования. 1999. № 5.
Геллнер Э. Нации и национализм. М.: Прогресс, 1991.
Геллнер Э. Пришествие национализма. Мифы нации и класса // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.
Зарубежная критика французской «новой философии». М.: ИНИОН, 1987.
Идентичность // Современная западная философия: Слов. М.: ТОН-Остожье, 1998.
Иноземцев В. Иммиграция: новая проблема нового столетия // Социологические исследования. 2003. № 4.
Ионии Л.Г. Социология культуры: путь в новое тысячелетие. 3-е изд., перераб. и доп. М.: Логос, 2000.
Камиллери К. Идентичность и управление культурными несоответствиями: попытка типологии //Вопросы социологии. 1993. № 1/2.
Коданьоне К. Миграционная политика как планирование наугад // Иммиграционная политика западных стран: альтернативы для России. М.: Гендальф, 2002.
Кола Д. Политическая социология. М.: ИНФРА-М, 2001.
Коротеева В.В. Экономические интересы и национализм. М.: РГГУ, 2000.
Костариано Р. Расселение, транснациональные общины и гражданство // Международный журнал социальных наук. 2001. Февр.
Лейтин Д. Теория политической идентичности // Этническая мобилизация и межэтническая интеграция. М.: РАН, Ин-т этнологии и антропологии, 1995.
Лоуи Т. Глобализация, государство, демократия: образ новой политической науки // Политические исследования. 1999. № 5.
Малахов В.С. Скромное обаяние расизма. М.: ДИК, 2002.
Манхейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юристъ, 1994.
Оболенская С.В. Образ немца в русской народной культуре // Одиссей. М.: Наука, 1991.
Орлов А. Иммиграционный бум. Где решение проблемы? // Международная жизнь. 2002. № 12.
Рамочная конвенция о защите национальных меньшинств (1995) и другие европейские документы по национальным меньшинствам // Этнополитология: Учеб, пособие и хрестоматия. М.: Ладомир, 2001.
Смит Э.Д. Национализм и историки // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.
Смит Э. Национализм и модернизм. М.: Праксис, 2004.
Тишков В.А. Забыть о нации (постнационалистическое понимание национализма) // Вопросы философии. 1998. № 9. С. 3—26.
Тишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. М.: Русский мир, 1997.
Уолцер М. О терпимости. М.: Идея-Пресс, 2000.
Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность. Московские лекции и интервью. М.: Изд. центр «Academia», 1995.
Хабермас Ю. Европейское национальное государство // Нации и национализм. М., 2002.
Хантингтон С. Столкновение цивилизаций // Полис. 1994. № 1.
Хобсбаум Э.Дж. Принцип этнической принадлежности и национализм // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.
Эко У. Пять эссе на темы этики. СПб.: Симпозиум, 2000.
Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М.: Прогресс, 1996.
Betz H.G. Radical Right-Wing Populism in Western Europe. L., 1994.
Deutsch K.W. Nationalism and Social Communication. 2nd ed. Cambridge, 1965. Kedourie E. Nationalism. Oxford, 1960.
Kohn H. The Idea of Nationalism. N.Y., 1944.
MacMaster N. Racism in Europe, 1870—2000. N.Y., 2001.
Seton-Watson H. Nations and States. L., 1977.
Smith A. Theories of Nationalism. L., 1977. w Snyder L. Encyclopedia of Nationalism. N.Y., 1990.