Седьмая должна быть пустой.
Василий встал, суставы хрустнули. Взял фонарик — свет в холодильной барахлил уже месяц, а электрик придет только после праздников.
Коридор встретил холодом и запахом формалина. Под ногами поскрипывал линолеум, стертый до дыр. На стене — график дежурств и выцветший плакат «Мойте руки».
Камера номер семь. Дверца приоткрыта.
Не должна быть.
Василий потянул за ручку. Изнутри ударил холод — не обычный холод морозилки. Другой. Живой. Как будто кто-то дышал стужей.
На каталке сидел Дед Мороз.
Настоящий. Красный тулуп, белая борода, мешок с подарками. Только глаза... глаза были слишком старые. Древние.
— Хо-хо-хо, Василий! — голос звучал как скрип снега под ногами. — Поздно работаешь!
— Откуда вы знаете...
— Я всех знаю, Вася. Всех и всё. — Дед Мороз спрыгнул с каталки. Легко, как молодой. — И все твои Новые годы помню. Особенно тот. Последний счастливый.
Василий отступил. Спина уперлась в холодную стену.
— Какой?
— Восемьдесят девятый. Помнишь? Оливье на кухне, «Голубой огонек» по телевизору. Маша в новом платье — сама сшила, всю ночь строчила. А ты подарил ей сережки. Копил три месяца.
Память ударила под дых. Да, было. Всё было. Последний год перед диагнозом. Последний год, когда они были просто счастливы.
— Хочешь вернуться? — Дед протянул руку. В ладони — снежный шар. — Посмотри.
Василий взял шар. Внутри, за кружащимися снежинками — их дом. Маленькая двушка в хрущевке. На кухне горит свет. Силуэты в окне.
— Встряхни, — прошептал Дед.
Василий встряхнул.
Снежинки закружились быстрее. И за ними... Маша. Молодая, здоровая, в том самом платье. Накрывает на стол. Поправляет прическу. Смотрит на часы — ждет его с работы.
— Это невозможно, — прохрипел Василий.
— В мою ночь возможно всё. Любое желание. Любая мечта. Нужно только... согласиться.
В шаре Маша подошла к окну. Помахала рукой. Но что-то было не так. Улыбка — слишком широкая. Глаза — слишком темные. Как провалы.
— Это не она, — прошептал Василий.
— Конечно она! — Дед Мороз улыбнулся. Зубы блеснули, как осколки льда. — Просто... улучшенная версия. Без боли. Без болезни. Без смерти. Разве не этого ты хотел?
Холод начался с пальцев. Там, где кожа касалась стекла. Поднимался по рукам, сковывал суставы. Василий попытался отпустить шар — не смог. Пальцы примерзли.
— Что вы делаете?
— Дарю подарок, — голос Деда стал ниже, грубее. — Вечность в одном счастливом мгновении. Лучшее, что может предложить Корочун старому одинокому человеку.
В шаре картинка менялась. Теперь там был не просто дом — вся жизнь Василия. Но вывернутая наизнанку. Свадьба, где невеста плачет черными слезами. Рождение дочери с пустыми глазницами. Похороны жены, которая машет из гроба.
Счастье, ставшее кошмаром. Воспоминания, превращенные в ловушку.
Холод добрался до сердца.
— Хо-хо-хо, — прохрипел Корочун. — С Новым годом, Василий. С новым. И последним.
Утром дежурный врач нашел ледяную статую в седьмой камере. В руках — снежный шар с черным снегом внутри. На лице — улыбка человека, увидевшего свое счастье. И понявшего, что счастье может быть хуже любого кошмара.
На бирке у ноги написали: «Неизвестный. Причина смерти — переохлаждение.»
Никто не заметил, что борода у трупа была слишком белой.
***
Перевернутая усадьба висела в воздухе как пьяный сон. Дым из труб тек вниз водопадом сажи, снег падал вверх, собираясь в черные тучи под фундаментом. На крыше — теперь внизу — виднелись следы. Чьи-то. Много.
— Гравитация сломалась, — констатировал Лазарь. — Или архитектор был упоротый.
— В Нави всё упоротое, — Степаныч нервно теребил флягу. — Особенно если Корочун постарался.
Чем ближе они подходили, тем сильнее становилось ощущение неправильности. Воздух загустел, как кисель. Каждый шаг давался с трудом, словно они шли против течения невидимой реки.
И музыка. Тихая, едва различимая.
— Слышите? — Лазарь остановился.
— Что? — Гордей напрягся, взводя курки.
— Вивальди. «Зима». Дед всегда включал перед сном.
Мелодия лилась откуда-то изнутри дома. Красивая, знакомая до боли. Но искаженная — словно пластинку проигрывали на неправильной скорости.
— В Нави не должно быть музыки живых, — Степаныч попятился. — Это морок. Чистой воды морок.
— А пахнет как дома, — Лазарь принюхался. — Хвоя. Мандарины. Мамин пирог с яблоками.
— Какой на хрен пирог?! — рявкнул Степаныч. — Очнись! Тут только смерть пахнет!
Но братья уже не слушали. Запахи детства обволакивали, тянули вперед. К дому. К теплу. К деду.
Гордей тряхнул головой.
— Медальон греется. Сильно.
— Это защита, — прохрипел Степаныч. — Держитесь за неё. И вообще — слушайте старших! Корочун, он... он не просто монстр. Он почти ровесник Черному Владыке.
— И чем опасен? — Лазарь проверил Глоки. Патроны на месте, но металл покрылся инеем. Опять.
— Искажением. Берет самое лучшее и делает худшим. Счастливое воспоминание становится кошмаром. Любовь — ненавистью. Правда — ложью.
— Звучит как моя бывшая, — хмыкнул Лазарь.
— Не шути с этим! — Степаныч схватил его за плечо. — Корочун питается искажением. Чем счастливее воспоминание, тем больше боли он может из него выжать.
— Как его победить? — деловито спросил Гордей.
— Никак. Только сбежать. Или... — проводник замялся.
— Что?
— Или найти якорь. То, что он не может исказить.
— Например?
— Свежая боль. Она всегда настоящая. Нельзя сделать хуже то, что уже максимально плохо.
Лазарь вдруг дернулся, стянул перчатку.
— Блин.
Ноготь на мизинце треснул. Не просто треснул — раскололся, как ледышка. Под ним вместо розовой кожи просвечивал лед. Прозрачный, с голубыми прожилками.
— Красиво, — прошептал Лазарь. И тут же добавил: — Шучу! Всё норм! Просто... ноготь.
— Док, это не просто ноготь, — Гордей подошел ближе. — Это прогрессирует.
— Я в курсе. Но сейчас не время паниковать. Дед там, — он кивнул на дом. — Один. С психом древним.
— Если это вообще дед, — мрачно добавил Степаныч.
Они дошли до крыльца. Вернее, до того, что было крыльцом. Сейчас оно торчало вверх, как сломанный зуб. Дверь открыта — темный провал в никуда.
— Ловушка, — констатировал Гордей.
— Конечно ловушка, — согласился Лазарь. — Но других вариантов нет.
Он шагнул на стену дома. Нога встала твердо — гравитация послушно перевернулась. Теперь стена была полом, а земля — стеной.
— Прикольно! — Лазарь подпрыгнул. — Как в «Начале»! Я Ди Каприо!
— Док, ты невыносим.
— Да, да. Пошли. Дед ждет.
Они вошли в дом.
***
Внутри пахло детством.
Не метафорически — буквально. Каждый запах бил по памяти, вытаскивая воспоминания. Хвоя с морозом. Ванильное тесто. Мандариновая кожура. Воск свечей.
В прихожей всё было наоборот, но правильно. Они шли по потолку, а внизу — люстра росла из пола как хрустальный куст. На вешалке вверх ногами — красный тулуп деда. Но весь в черном инее, словно его окунули в деготь.
— Не трогайте ничего, — предупредил Степаныч. — Вообще ничего.
На стенах — фотографии. Семейные. Только вот люди на них двигались. Поворачивали головы вслед гостям. Махали руками. Улыбались слишком широко.
— У-у-у. Жутко, — пробормотал Лазарь.
У комода стояли валенки. Детские. Синие — Гордея, красные — Лазаря.
— Откуда... — Гордей замер. — Мы их выбросили двадцать лет назад.
— Корочун ничего не забывает, — Степаныч озирался. — Он коллекционирует. Воспоминания, эмоции, боль. Всё собирает.
Из гостиной донесся голос. Теплый, родной, с хрипотцой от возраста.
— Дорогие мои! Ну наконец-то! Заждался я вас!
Братья рванули вперед. И замерли на пороге.
За накрытым столом сидел Дед Мороз. Их дед. В домашнем свитере с оленями, в очках на кончике носа. Борода аккуратно расчесана, глаза добрые, руки — те самые руки, которые учили их кататься на лыжах — перебирают мандарины.
— Дед? — голос Лазаря дрогнул.
— А кто же еще? — старик поднялся, раскрыл объятия. — Иди сюда, внучек!
Лазарь шагнул вперед.
— Стой! — Степаныч вцепился в его плечо. — Понюхай воздух! Внимательно!
Лазарь принюхался. Хвоя, мандарины, свечи... и под всем этим — едва уловимый запах. Сладковатый. Приторный.
Гниль.
— Садитесь, садитесь! — дед засуетился. — Я стол накрыл. Всё ваше любимое! Оливье, селедка под шубой, утка с яблоками!
Стол действительно ломился от еды. Тарелки, салатники, графины. Пар поднимался от горячего. Всё как на настоящий Новый год.
Слишком настоящий.
— Спасибо. Мы не голодны, — Гордей остался стоять.
— Да бросьте! — дед налил чай из самовара. Того самого, который сломался десять лет назад. — Когда это Морозовы от еды отказывались?
— Чайку? — он протянул стакан Лазарю.
Младший брат взял машинально. И дернулся — стакан был теплый. Но не просто теплый. Живой. Пульсировал в ладони, как чье-то сердце.
— Что-то не так? — дед наклонил голову. Чуть дальше, чем может человек.
— Стакан... липкий.
— Это от меда, мальчик мой. Я подсластил, как ты любишь.
Но это был не мед. Стакан дышал. Лазарь поставил его на стол, незаметно вытер ладонь о джинсы. Поймал взгляд Гордея — тот тоже заметил. Его чашка тоже двигалась в такт чьему-то пульсу.
— Я пас, — буркнул из угла Степаныч. — У меня диета.
— Какая диета? — дед рассмеялся. Смех был почти правильный. Почти. — Ты ж мертвый, друг мой!
— Вот именно. А мертвые еду живых не жрут. Особенно в Нави.
— Не порти детям праздник!
— Это вы им праздник портите. Классика жанра — пряничный домик для Гензеля и Гретель.
Дед нахмурился. На секунду — только на секунду — его лицо дрогнуло. Словно маска съехала.
— Ну что ж вы не едите? — он повернулся к братьям. — Я так старался. Всё как вы любите!