и нумизматике, а в ответ готов поделиться своими текстами по архитектуре и амонезе ансенс».
А отец отвечал: «Наука несет свет всем королевствам, куда приходит, но еще больше она озаряет тех, кто ее приносит. Пусть ученые Шеру приезжают, и люпари обеспечат им безопасное путешествие, но сперва пусть сын Андретона приедет к нам и поклянется на моем драконьем глазе, что никогда больше Шеру не станет нападать на наших добрых соседей в Парди».
Все это я видел, а позже Мерио тихо объяснял мне, что после того, как мой дед заставил люпари дезертировать во время войны с Шеру, они стали военной силой Наволы – только нашими солдатами, – и мы хорошо платили им за защиту своих интересов. Однако в душе они остались наемниками. Они перешли к нам, потому что мы платили лучше всех. Но что, если появится другое предложение? Что, если им захочется вновь сменить сторону? Что тогда?
Архиномо Наволы платили щедро – и привлекали все лучшее в землях Амо. Однако наемники ценились втройне, если брали наволанских жен и рождали городу новых волчат. Тогда их привязывали к Наволе не только солнца и луны наших монет, но и кровь. Вот почему мой отец раздавал солнца Наволы, нависоли, наше золото, тем, кто заводил семью. Он хотел привязать Компаньи Милити Люпари к городу, сделать так, чтобы выживание волков зависело от Наволы. Таким образом он побуждал солдат сражаться не только за деньги, но и за будущее их имен и детей, побуждал их самих стать наволанцами.
Такова была мудрость моего отца.
– Но зачем принцу Шеру приезжать и клясться на драконьем глазе? – спросил я.
Мерио пошевелил бровями.
– Давая клятву на глазе дракуса, ты привязываешься к нему, и он сожжет тебя дотла, если ее нарушишь. Дракон видит твою душу насквозь.
– Правда?
Я был восхищен и очень напуган. Почти так же, как в присутствии Каззетты.
Мерио взъерошил мне волосы и рассмеялся.
– Ох, Давико, вы слишком доверчивы. И как нам учить вас, юный господин, чтобы не было всегда так открыто ваше лицо? – Он вздохнул. – Нет, он не сожжет вас дотла, и нет, он не видит вашу душу насквозь. Но все равно очень страшно касаться того, что было больше любого человека, и, когда даешь клятву на таком артефакте, чувствуешь ее своими костями… – Он вздрогнул. – Чувствуешь глубоко. Символ и ритуал – такие же составляющие человеческого обязательства, как и деньги, как и залог в виде шерсти, как и то, есть ли на твоей щеке след чужого сапога. Когда человек прикасается к драконьему глазу, ваш отец наблюдает за ним, следит, как он вздрагивает, ждет, не замешкается ли он. То есть слегка заглядывает к нему в душу. – Мерио с серьезным видом коснулся уголка собственного глаза. – Видит не дракон, Давико. Видит ваш отец.
Это произвело на меня очень большое впечатление.
Глава 3
Умы наволанцев изворотливы, как косы в прическах их женщин.
– Я хочу получить его голову! Я хочу, чтобы этого ссыкуна разорвали на куски, а его голова торчала на пике перед Каллендрой! – прогремел калларино, врываясь в отцовскую библиотеку.
Я вырос пусть и не высоким, но достаточно, чтобы сидеть за столом, не вставая на колени, и из наставнических рук Мерио перешел в руки своего отца. Теперь мне часто полагалось сидеть рядом, когда он работал в библиотеке, – сидеть парлобанко, как у нас говорили.
Это было старое слово, парлобанко, из тех времен, когда любые переговоры люди вели, сидя друг против друга за грубой доской, заставленной блюдами с сырами и ломтиками доброй солонины и чашками горячего сладкого чая. При необходимости могла сгодиться любая доска – или даже бревно, или, если на то пошло, трехногий табурет. Пока переговорщиков разделяли дерево и пища, все было правильно в глазах Леггуса.
Когда в библиотеку ворвался калларино, я изучал корреспонденцию, которую вручил мне отец, чтобы я мог обсудить ее с ним, посмотреть, как работает его ум, и лучше понять, как он формирует нашу торговлю. Я наслаждался чужими письмами, наслаждался уютным потрескиванием огня в камине, наслаждался тихим сопением Ленивки у моих ног и теплым обществом отца, в то время как ледяной зимний дождь барабанил в окна. Проделавшие долгий путь письма намокли и чернила смазались, но вокруг царил уют, пока двери библиотеки не распахнулись, впуская холодный, влажный ветер и кипящий гнев калларино.
– Я хочу, чтобы собаки сожрали его кишки на глазах у его дружков-писсиолетто!
Я подавил желание нырнуть под отцовский стол, где с внезапным проворством уже скрылась Ленивка. Эта попытка спрятаться была весьма комичной, поскольку с годами собака заметно выросла и теперь ее длинные ноги и поджарое туловище торчали из-под стола со всех сторон. Она больше не была маленьким щенком.
Калларино швырнул Мерио зимний плащ и направился прямиком к огню. Мерио негодующе вскинул брови из-за столь бесцеремонного использования его тела в качестве вешалки, но отец сделал умиротворяющий жест и взмахом руки велел Мерио уйти и забрать с собой насквозь промокший плащ калларино. Я воспринял это как сигнал, что мне тоже следует удалиться, но, когда начал вставать, отец положил ладонь на мою руку, и по его взгляду я понял, что нужно остаться и послушать.
– Борсини, – сказал отец, – полно вам. Как я понимаю, кто-то мешает вашей работе?
Не догадываясь о том, что происходило за его спиной, калларино протянул руки к огню и стал растирать пальцы.
– Сегодня у Ла Черулеи ледяное дыхание. Она вселила холод в мои кости.
Отец подмигнул мне.
– Ваша кровь недостаточно горяча, чтобы вас согреть?
Калларино повернулся спиной к камину и скорчил гримасу:
– Вы любите шутить. Однако вам не следует улыбаться, когда Томас ди Балкоси преподносит вам тарелку дерьма.
– Балкоси? Неужели?
– Вы мне не верите?
– У вас так много врагов, что я в них путаюсь.
– Рад, что вам весело. – Калларино вновь повернулся к огню. – Этот человек – аспид в моей постели. – Он смотрел на пламя, и лицо было оранжевым, как морда одного из демонов Скуро. – Я позабочусь о том, чтобы его разорвали на Куадраццо-Амо, и это станет уроком всем его дружкам из номо нобили ансенс.
– У вас нет более изящных вариантов?
– Я не могу сжечь его заживо: в это время года древесина слишком мокрая. Нет, придется отрубить ему голову. Кровь зальет все камни куадраццо, его жена будет рыдать, а дочери – молить о пощаде.
Согретый этой воображаемой местью, калларино подошел и плюхнулся в кресло напротив отца. Окинул взглядом библиотеку.
– Где этот ваш нумерари? Который с сырами.
– Вы отдали ему свой плащ.
– Правда? Он принесет чай?
– Уверен, что он известил кухню о вашем прибытии, – сухо сказал отец.
– Вы могли бы одолжить мне Каззетту, – заявил калларино.
– Чтобы он принес вам чай?
– Хватит со мной шутить. Вы сказали, что хотите чего-то более изящного. Каззетта мог бы незаметней всех разобраться с Балкоси. Стилет. В переулке. Капля серпииксиса в бокале…
Отец кинул на калларино резкий взгляд.
– Скверная смерть. Кровавая рвота едва ли будет незаметной. – Он поднял руку, останавливая калларино. – В любом случае сейчас Каззетты здесь нет. Он выполняет поручения далеко отсюда.
Калларино сжал губы, разочарованный тем, что не сможет привлечь недоброе внимание Каззетты к Балкоси. Вновь оглядел библиотеку.
– Этот ваш нумерари принесет к чаю сыр?
– Мерио прекрасно знает ваши вкусы. Он всегда заботится о деталях.
– Ему следовало стать поваром, а не нумерари. Кто слышал про нумерари-пардийца? Нумерари должен быть наволанцем. Жители Парди едва могут сосчитать собственных овец.
– Мерио очень хорошо справляется со своей работой.
– Я бы никогда не нанял пардийца. Это все равно что доверить боррагезцу охрану твоей спины. – Взгляд калларино упал на меня, сидящего рядом с отцом. – О! Давико! Я тебя не узнал. Принял за скривери. Ты так вырос!
– Да благословит вас Амо, патро Корсо.
Это было формальное приветствие, которое, по словам наложницы отца Ашьи, следовало использовать в беседе с важными людьми, но калларино отмахнулся.
– Патро? Ты зовешь меня патро, как незнакомца? Чи. Со мной тебе не нужны формальности. Зови меня дядей. Или сио. Или стариком Борсини – и покончим с этим. Мы почти семья. Нам ни к чему формальности.
Загнанный в угол, я покосился на отца, но не получил никаких указаний, а потому почтительно склонил голову и решил придерживаться наставлений Ашьи.
– Да, патро. Спасибо, патро.
Улыбка калларино стала шире.
– Ай! Ты хороший мальчик. – Он протянул руку и взъерошил мне волосы. – Хороший, воспитанный мальчик. И вырос, как трава, с нашей последней встречи. – Он более внимательно оглядел меня. – И с каждым днем все больше напоминаешь отца. – Калларино подмигнул отцу. – Всегда приятно видеть подтверждение того, что это твой отпрыск, вери э веро?[22] – Он откинулся в кресле. – Я велел слугам день и ночь следить за моей новой женой. Пока она не забеременеет, глаз с нее не спущу.
– Уверен, что ваша жена рада вашему вниманию.
– Рада или нет, я не дам наставить себе рога, как случилось с тем клоуном Паццьяно. – Калларино нахмурился. – По крайней мере, не в этот раз.
– Вам лучше знать.
Я плохо улавливал смысл беседы, но чувствовал, что речь шла о чем-то неприятном. И подобно собаке, которая не понимает человеческую речь, ощущал напряжение в воздухе.
Несмотря на свою невежественность в отношениях мужчин и женщин, я действительно вырос, пусть и не так значительно, как утверждал калларино. Прожив почти двенадцать лет в свете Амо, я уже не был крошечным мальчонкой, которому приходилось вставать коленями на стул, чтобы увидеть поверхность стола.
– Что тебе дал отец? – спросил калларино.
– Письма из Гекката, – ответил отец за меня. – Там новый военный диктатор.