Сейчас вдобавок близились переводные экзамены, их препорядочно: и закон божий, и языки — русский, немецкий, английский, история, математика, физика, естественная история, черчение, рисование... Только по гимнастике и пению экзаменов нет. А если б и были... На всех аппаратах не робеет — и на турнике, и на шведской стенке, и на кольцах, и через деревянного, кожею обтянутого коня прыгнуть — пожалуйста. Даже Тоня, Володина жена, хвалила, глядючи, как на турнике упражняется, а уж Тоня понимает, на курсах знаменитого Петра Францевича Лесгафта училась. С пением — хуже, медведь на ухо наступил, но, как и многие лишенные музыкального слуха, Андрей петь любил.
Выскочил на крыльцо босой, до пояса голый. Доски за ночь отсырели. По мокрой траве пробежал к турнику. Подпрыгнул, ухватился за перекладину. Вис, подтягивание. И напоследок — «солнце». Мускулы перекатывались под кожей, тело упругое, легкое.
Сейчас Николка увидит, что Андрей заканчивает гимнастику, примчится. В отличие от брата, он поспать мастак, выгадывает лишние минуты. Нет, не появляется лодырь. Это и к лучшему: хочется побыть одному. Ночь прошла в бодрствовании — много событий свалилось. Газета с процессом Нечаева. Сафьяновая тетрадка Полины Марковны. Приезд Володи. Смерть Ивана Архиповича. Слишком для одного дня.
Тяжелая бадья ухнула вниз, Андрей подергал цепь из стороны в сторону, зачерпывая. Приналег на выбеленную рукоять. Слышно было, как тенькают капли.
— А здорово ты за год повзрослел, братик, — сказал Владимир сзади. — Спартанствуешь по-прежнему? Ну, с добрым утром, Дедка. Изволь я тебе водички полью, раз уж ты у нас такой селезень.
Он сбросил с плеч накинутую студенческую тужурку, остался в свежей нательной сорочке. Шея худая, грудь белая.
— Неважно выглядишь, — сказал Андрей. Пожалуй, он впервые себя с братом чувствовал на равных; разница в пять лет, конечно, сказывается, но ведь и он вступил в совершеннолетие и, кроме того, изрядно передумал, пережил с тех пор, как не видались.
— Не с курорта прибыл, не из Карлсбадена, — Владимир зло покривился.
— Трудно пришлось?
— Да как сказать... Предварилка — она, конечно, не Петропавловка, даже не «Кресты», и Шпалерная улица — не Владимирский тракт... Понятно, младый выюнош?
Да, было понятно: на Шпалерной в Петербурге размещался знаменитый Дом предварительного заключения, «предварилка». Ну, а Владимирский тракт, Владимирка, с печалью воспетая ссыльными, увековеченная в полотне Исаака Левитана, — так это ж здешние, совсем неподалеку, места...
— А впрочем, не жалуюсь, — присовокупил Владимир. — Знал, на что иду.
В прошлый свой приезд он, как бы признав брата за взрослого, рассказал, как в 1895 году вступил в марксистский кружок реалистов. Потом примкнул к иваново-вознесенскому «Рабочему союзу», который возглавляла Ольга Афанасьевна Варенцова. А после образования в 1898 году Иваново-Вознесенского комитета социал-демократической партии, в июне, слушал речь высланного в Кохму студента Горного института Рябинина, — тот рассказывал о I съезде партии, читал «Манифест» его, и Владимир без колебаний заявил, что с манифестом согласен. С того дня и числил себя в партии.
Рассказал он это не сразу, а постепенно, слово за слово, и всякий раз предупреждал: смотри, молчок, никому. И Андрей, гордый доверием, решил в свою очередь поразить брата, слазил на чердак, выложил на стол две книжки «Русской мысли» — в оглавлении подчеркнуты имена Максима Горького, Короленко, Глеба Успенского, Мамина-Сибиряка — и еще томик Богданова «Краткий курс экономической науки»... «Ну, это прятать нет необходимости, — сказал Владимир немного покровительственно, — в шестернинской лавке, поди, приобрел?» — «А я от папеньки утаиваю, — признался Андрей. — А кружок-то в училище и по сей день, и я в нем». — «Если бы про то не знал, не стал бы с тобою откровенен», — ответил брат.
Андрей растирался холщовым длинным полотенцем, вышиты крестиком на концах малиновые петухи. Брат спросил:
— Ты чем собираешься заниматься сегодня? Науку одолевать, к экзаменам готовиться?
— Да ну, — Андрей отмахнулся. — По закону божию послезавтра экзамен. Вытяну на три балла — и ладно.
— Между прочим, революционеру и закон божий надо знать, — не в шутку сказал Владимир. — Пропагаторство придется вести разное, в том числе и против религиозного дурмана.
Он говорил по обыкновению отчасти наставительно, Андрей, однако, не обиделся, напротив, воссиял: брат назвал и его революционером.
— Ладно, согрешим тогда, — сказал Владимир. — Отвлеку тебя от праведных трудов, потолкуем основательно. Мне только надо кое-куда отлучиться, вернусь не поздно.
— И мне, — сказал Андрей. — У Никиты Волкова отец ночью умер...
— Иван Архипович? Вон оно что... Чахотка?
Поговорили о Волковых. Владимир достал золотой червонец.
— Передай им.
— Я еще у маменьки спрошу денег, — сказал Андрей. — Не откажет, думаю.
Из внутреннего кармана тужурки Владимир вынул в несколько раз сложенную газету.
— Держи. Это прячь как следует. Даже в мезонине читать не рекомендую, вдруг ненароком папенька заглянет. В хибарушке читай. Это — «Искра», знаешь?
— Нет.
— Об Ульянове слыхал?
— Тот, который на царя покушался, на Александра Третьего?
— Того казнили. Я — про младшего его брата, Владимира. Псевдонимы — Ильин, Тулин. Он издает «Искру» — с декабря прошлого года.
На крыльцо выкатилась шариком кухарка, позвала, голос у коротышки почти басовой:
— Владимир Сергеич, Андрей Сергеич, завтракать пожалуйте. — И добавила потише: — Папенька ваш гневаться изволят.
«Папенька гневается» — привычная формула, и только. Не так уж и страшились в семье родительского неудовольствия, но считалось: папенька — глава, папенька — высший судия, и, повзрослев, дети с папенькой играли в эту, ему приятную, игру. Хотя, правду сказать, когда Сергей Ефремович и в самом деле приходил в недоброе настроение, все в доме маялись.
Завтрак похож был на поминки в самом их начале, когда еще не успели подвыпить, а только приняли по единой и налегли молча на закуску.
Как всегда, овальный стол застелен белейшей крахмальной скатертью, приборы выстроены по ниточке, садиться всем определено по старшинству, на постоянное место, и одетому быть без небрежности. Сам выходил в пиджаке и при галстухе, мельком оглядывал, все ли собрались, каждый ли благопристоен, истово крестился на образа, внятно творил молитву, благословлял семейство.
И сегодня по случаю приезда старшого не отступил от заведенного порядка, даже нарочно его усилил. Молился долго, но кроме того не обронил ни единого слова, даже внушения делать не стал, когда горничная ему салфетку не развернула, лишь глянул этак.
Остальные и подавно молчали, даже певунья и хохотушка, старшая из дочерей — Катенька и самый малый — Ванюшка. Впрочем, за столом вообще разговаривали редко, разве что папенька оказывался в добром настроении.
Как и должно наследнику, Владимир сидел возле отца, вытянутый в струну, двигался напряженно. Глаз при этом не опускал и старался быть натурален. И Тоня ему подражала. Тоня нравилась Андрею: красива, одета всегда к лицу, непричесанной из своей комнаты не покажется.
Ели, как положено, неторопливо, но, вероятно, каждый думал одно: скорей бы кончилось, скорей бы прочь из-за стола.
Более всех томился Андрей, одолевало нетерпение газету, врученную Володей, хотя бы бегло просмотреть. Он глотал, не замечая вкуса. Маменька глазами указывала: ешь достойней, сиди спокойно, — Андрей осекался, но через секунды забывался опять.
Наконец, сызнова прочтя молитву, Сергей Ефремович отпустил домочадцев, первым несуетно вышел. Все поднялись, опередив шустрого Ванюшку, выскочил из столовой и Андрей.
В дальнем углу сада, там, где у забора высились тяжелые от старости липы, давно придумал Володя строить занятные сооружения — «избушки-хибарушки». Всякий год заново. В дело шли горбыли, клепка от рассохшихся бочек, дровяные полешки. Летом возводили для тени — легонькие, зимою — почти капитальные, внутри обивали старыми попонами, веретьем. Папенька не запрещал: оно и баловство, а с другой стороны, и уменье сыновья обретают, приучаются к рукомеслу.
Еще не сломали хибарушку зимнюю, с тусклыми оконцами. Через несколько дней примутся ее крушить, благо и Володя, главный выдумщик, приехал, а пока стоит себе хибарушка в глубине сада. Андрей продрался меж кустов едва зазеленевшего вишенья и окунулся в ее душную полутьму.
Газета оказалась непривычного виду, не похожая ни на «Петербургский листок», ни на «Биржевые ведомости», получаемые в их дому. Без смешных — а чаще не смешных — карикатур, без афишек торговых заведений, без обещаний за рупь-целковый выслать книгу о том, как разбогатеть или в двадцать четыре урока стать писателем, — газета была какая-то сухая, напечатанная вся одинаковым шрифтом, ни единой картинки, бумага тонкая, чуть ли не папиросочная. И рядом с крупным заглавием — давно знакомая строка ответа декабристов Пушкину: «Из искры возгорится пламя!»
Рассмотрев это все, Андрей принялся читать.
«Русская социал-демократия не раз уже заявляла, что ближайшей политической задачей русской рабочей партии должно быть ниспровержение самодержавия, завоевание политической свободы... Многие представители нашего движения выражают сомнение в правильности указанного решения вопроса. Говорят, что преобладающее значение имеет экономическая борьба, отодвигают на второй план политические задачи пролетариата, суживают и ограничивают эти задачи, заявляют даже, что разговоры об образовании самостоятельной рабочей партии в России просто повторение чужих слов, что рабочим надо вести одну экономическую борьбу, предоставив политику интеллигентам в союзе с либералами...»
Посмотрел на часы: пора, пора к Волковым. Запрятал газету под кошму в хибарушке. На кухне рассказал маменьке о случившейся там беде, прибавил к Володиному червонцу две пятирублевые ассигнации.