— Отдохните, – повторяет ещё раз и деликатно уходит.
Господи, как хорошо! Какое счастье, что у меня есть ты!
…Ноздрей касается родной, узнаваемый, знакомый с детства запах. Чудесный запах жареной картошки. С корочкой. Или, как говорила мать моей первой школьной учительницы Веры Васильевны, с пеночкой. Волшебство памяти мгновенно делает меня восьмилетним первоклашкой, сидящим вместе со всем нашим классом после уроков в московском дворе под цветущими яблонями. Вера Васильевна и её мама обносят нас тарелками с этой самой поджаристой картошкой. Иногда вместо картошки бывают пирожки. Тоже очень вкусные! Зимою мы теснимся в деревянном доме, весной сидим во дворе на брёвнах. После угощения Вера Васильевна читает нам сказки или короткие рассказики из трёхтомной «Жизни животных» Брема. Ты её увидишь, эту Веру Васильевну. Потому что сохранилось несколько групповых фотографий, сделанных моим папой. Да уж, тот мальчик–инвалид, в момент снимка почему–то привставший на цыпочки с бревна, конечно, помыслить не мог о том, что когда–нибудь будет вот так сидеть на средиземноморском берегу с чашкой кофе в руке и к нему будет идти жена Марина, красивая в только что купленной на последние оставшиеся деньги разноцветной жилетке, а из лавочки ей навстречу выбежишь ты с криком:
— Посмотри, какие хорошенькие котятки!
Мальчиком некрещёным, неверующим, я уже тогда неосознанно чувствовал над собой то, что называется Промыслом Божьим. Хорошо помню, или мне это показалось, цветущие яблони и белые крылья за спинами моей учительницы Веры Васильевны и её мамы.
30
Книга пишется вроде бы как дневник. День за днём рассказываю, какая ты сейчас, как растёшь, что происходит вокруг. И в моём сердце. Надеюсь, тебе и другим людям интересно узнавать, какие приключения стряслись со мною до того, как я стал твоим папой. (Чем дальше, тем этих приключений становилось больше. Если вдуматься – удивительно, что я всё ещё жив и пишу эти строки, которые будут читаться уже в XXI веке, в третьем тысячелетии…) Быть может, исполнится моя мечта – показать, как действует Бог в жизни человека.
Если бы не уже известная тебе история моего знакомства с твоей мамой, если бы не множество других ошеломляющих фактов, доказывающих, что каждый из нас – мелких букашек на Земле – не обойдён пристальным вниманием Творца Солнца, звёзд, всей вселенной, я бы по возвращении из Турции, кажется, имел все основания пасть духом. Особенно после того, как навестил рыдающую вдову моего друга – художника Володи Л.
Я ненавижу свой родной город Москву. И обожаю.
Если бы можно было переиграть жизнь, я бы предпочёл провести молодость в Стамбуле. Или, так и быть, в Париже. Но, с другой стороны, где бы я нашёл там необъяснимую прелесть нашего Бульварного кольца с его улицами и переулками, пухом тополей, Чистыми и Патриаршими прудами? А Замоскворечье? А Триумфальная площадь с Владимиром Маяковским!
Всё это стало составной частью меня. Ничего подобного нет ни в Стамбуле, ни в Париже.
Зато и таких гнилостных денёчков, какие мы застали по возвращении, наверное, не бывает нигде, кроме этого города. Несмотря на то, что сентябрь едва начался, льют ледяные дожди, ржавая листва липнет к мокрым тротуарам. В квартире холодно. Такое впечатление, что вот–вот пойдёт снег.
Горячей воды в кранах нет. В батареях отопления, конечно, тоже. Больше всего мы боимся, чтобы от перемены климата ты не простудилась, не заболела. Тепло одеваем тебя. Да и сами ходим в свитерах.
Ведь была когда–то столица Руси в Киеве. Надо же было передвинуться ей на север, в сторону Ледовитого океана, не отгороженного от великой русской равнины никакими горами!
Несмотря на все старания Толи Дмитриева, добросовестно, дважды в неделю, приезжавшего ухаживать за цветами, несколько растений погибло. Так бывает всегда, стоит мне куда–нибудь уехать.
Но ещё худшая закономерность – ни одно дело, которое должно было быть без меня сделано, не только не сдвинулось. Хуже. Из трёх ненапечатанных романов, которые я задолго до отъезда разнёс по издательствам, два не прочтены, а третья рукопись делась неизвестно куда вместе с исчезнувшим в небытии, прогоревшим издательством.
Оказывается, я настолько люблю этот город, что когда жил на прекрасном греческом острове Скиатос в Эгейском море, я не раз ловил себя на том, что мысленно гуляю то по улице Герцена, то по Ордынке, то обхожу вокруг Кремля, то разгуливаю по Малой Бронной.
…По паркету обеих комнат и кухни странным образом витают островки тополиного пуха. Обычно тополя цветут в июне, а тут сквозь раскрытые фрамуги почему–то столько набралось за август, словно семена тополей спасались здесь от холодного московского лета и дождей. Выметаю их на балкон, собираю в железный совок и, пользуясь отсутствием Марины, ушедшей в магазин, совершаю непедагогический поступок: подпаливаю спичкой эту гору тополиного пуха. К твоему восторгу, она вспыхивает, как порох.
Пока горит, догорает, вспоминаю себя мальчиком, поджигающим тополиный пух, длинными полосами прибившийся вдоль тротуаров. Пламя бежало, как по бикфордову шнуру… И ещё вспоминаю, как какой–то папин начальник пытался привлечь его к разработке «секретной темы» – изготовлению из тополиного пуха сукна для красноармейских шинелей. В Текстильном институте была учреждена даже лаборатория для экспериментов. С надеждой получить сталинскую премию. Твоему дедушке удалось отвертеться от столь многообещающего предложения, ибо он сообразил, что очевидная глупость затеи непреложно повлечет за собою тюрьму, а ненароком и расстрел…
Честно говоря, к этой мысли пришёл он не сам, а под воздействием моей мамы. Помню, как, лёжа с загипсованной ногой после операции, слышал ночью умоляющий мамин шепот: «Не связывайся».
На балконе холодно. Марина, оказывается, вернулась из магазина, варит тебе овощной супчик.
…Итак, рукописи мои не пристроены. Я ни рубля не заработал, да и перспективы никакой.
Пока мама кормит тебя на кухне, расхаживаю в своей комнате вдоль книжных полок, поглядываю на корешки томиков за стёклами. Я, знаешь ли, очень много, запойно читал всю жизнь. Кажется, прочёл всё лучшее. Со временем отобрал только самое любимое, без чего невозможно жить. Несколько раз в год отбраковываю, удаляю неведомо как лезущее со всех сторон чтиво, дарёную лабуду с автографами авторов.
На поверку не так уж и много на свете действительно хороших, необходимых книг. У меня, кажется, и тысячи не наберётся.
…Здравствуй, Уолт Уитмен! Здравствуй, Александр Сергеевич! Здравствуйте, Маяковский, Пастернак, Багрицкий… Вот и Толстой, и Пруст, и Чехов, и дневник Ливингстона, и «Остров Сокровищ», и «Одиссея» с «Илиадой», и Солженицын. Отдельная полка книг моего убитого, неотомщённого друга, моего батюшки Александра Меня.
Собрания сочинений Гёте, Достоевского, Хемингуэя…
Всё это ждёт тебя.
Что до меня, то мне осталось счастье лишь дотрагиваться до этого богатства, порой раскрывать страницы книг, вдыхая застарелый запах табака, оставшийся от тех пятидесяти с лишним лет, когда я курил, ночи напролёт читал. Теперь же только Марина или кто–нибудь из друзей могут заменить мне глаза, почитать вслух. Или же сам с помощью лупы одолеваю 2–3 абзаца… Потом бросаю жалкое занятие. Берегу остатки зрения для того, чтобы мог дописать эту книгу.
Сегодня суббота. Послезавтра Марина выходит на работу. У неё множество дел. Она просит уложить тебя спать. С коляской, которая стоит на балконе, покончено. Ты выросла за лето, вытянулась. Тебе уже год и семь месяцев. В спальне укладываю тебя на диван, укрываю пледом. Задёргиваю шторы. Глаза твои слипаются.
Тихонько подходит Марина, присаживается рядом, гладит меня по затылку.
— Не волнуйся. Всё будет хорошо. Смотри, что я нашла на дне чемодана, – и подаёт красную шерстяную кисточку, подаренную Махмудом.
Усилился шум дождя, слышно, как под ветром чиркают по окнам ветви деревьев. Машинально верчу в руке кисточку, прислушиваюсь к твоему чуть слышному дыханию и думаю о словах утешения: «Всё будет хорошо».
…Много лет назад был у меня друг. У него была жена Настя и маленький сын Вова. Наверное, такой, как ты сейчас. И вот этот Вова заболел. Врач определил воспаление лёгких. К вечеру должна была приехать медсестра и сделать укол пенициллина. А Вове, между прочим, до тех пор никто никогда уколов не делал. Он не знал, что это такое. Я присутствовал при том, как Вовины мама и папа готовили его к этому событию. «Не бойся, – ещё и ещё раз успокаивали они малыша. – Придёт тётя в белом халате, сделает укольчик, и всё будет хорошо».
Вовочка, недоверчиво моргая глазками, повторял: «Всё хорошо».
И вот к вечеру влетела медсестра, торопливо вытащила из своего чемоданчика необходимые причиндалы. И с размаху всадила в заголённую попку Вовы иглу шприца.
«Всё хорошо! – завопил, рыдая, обманутый ребёнок. – Всё хорошо!!!»
Вот о чём вспоминаю я в то время, когда ты, утомлённая перелетом из Турции, спишь.
А Вова, между прочим, семнадцатилетним парнем, спешил утром с дачи встречать любимую девушку, перебегал железнодорожные пути, не заметил налетевшую электричку…
31
Когда, как сейчас, плохая погода, отсутствие добрых новостей, проще говоря, малейшей надежды на то, что мои произведения последних лет когда–нибудь дойдут до тех, кто ищет мои книги, когда всё это и многое другое разом наваливается, забываешь о самом главном: о доверии к Богу.
…Давно мы не были в церкви, давно не участвовали в таинстве благодарения, не причащались.
На следующий день после приезда – рано утром в воскресенье мы выезжаем на моём «запорожце» с ручным управлением за город. Нарушая правила, Марина с тобой на руках сидит справа от меня на переднем сиденье, предупреждает о смене сигнала светофоров, о перебегающих мостовую пешеходах. Если бы ГАИ знало, в каком состоянии зрение у человека, ведущего машину, оно с полным правом должно было бы меня растерзать. Отчаянный парень, я горд тем, что Марина доверяет мне твою и свою жизни.