Меня усадили на стул на фоне белого задника. Одни люди начали ставить свет, другие принесли огромные белые рамы–отражатели. Потом появилась тётка в сатиновом халате с гребешком и пудреницей. Она тщательно зачесала назад мои густые, вьющиеся, волосы, извлекла из пудреницы пуховку и покрыла моё лицо приторно воняющей пылью. Вошёл сам фотограф, были включены все лампы. Стало невыносимо жарко. Мне было приказано не двигаться и думать о том, что фашисты убили моих отца и мать.
После съёмки я был отправлен обратно во двор ждать результата проявки. Снимки и я лично должны были быть показаны режиссёру. В случае удачи от него ожидалась команда на завтрашние кинопробы, уже в гриме и костюме партизана.
Во дворе студии бил довольно тощий фонтан. Я торопливо смыл мерзкую пудру.
Никочка–Вероникочка, одна из этих фотографий тоже сохранилась! И ты можешь лицезреть своего покрытого пудрой, прилизанного папу.
Лик мой суров и непреклонен.
Фотопроба режиссёру чрезвычайно понравилась. Я тоже. По его просьбе я прочёл наизусть басню «Ворона и лисица».
По выходе со студии я захотел мороженого. Мама купила аж две порции.
На следующий день у меня началась ангина с высокой температурой. Несмотря на все старания родителей, я ухитрился проболеть больше недели.
Вместо меня взяли другого мальчика. С тех пор я много лет боялся есть мороженое. До случая, как ни странно, косвенно тоже связанного с кино, о чём я ещё расскажу.
А пока что я боюсь за твоё горло. Ты с энтузиазмом доедаешь эскимо, перемазала всё личико его шоколадной оболочкой. А я забыл дома носовой платок.
— Чумазая, посмотри в комбинезончике. У тебя, небось, тоже нет платка.
Ты добросовестно исследуешь все свои карманы и карманчики.
— Нет.
— Что будем делать? Вернёмся домой умываться?
— Пойдём купим.
— Ишь ты! Что это за замашки такие миллионерские? – ворчу я, заходя в ближайший магазин, покупаю пачечку бумажных салфеток. Продавщица любезно приносит воду в стаканчике. Оттираю мордочку и липкие руки.
Только что вспомнилось, как отмывал в Ташкенте лицо от пудры…
Сижу на скамейке в нашем дворике–садике, вытянув усталую ногу, смотрю, как ты, наконец, дорвалась до песочницы. Хлопотливо делаешь с какой–то более взрослой девочкой песочные куличи, и думаю о том, что со дня приезда из Турции всего несколько раз садился за работу. Нет–нет, сама по себе ты мне не мешаешь. Когда я по утрам усаживаюсь за сочинение этой Большой книги, ты опять говоришь, закрывая за собой дверь моей комнаты:
— Папочка, пиши хорошо!
Как же я должен стараться! Господи, помоги мне!
С другой стороны, Марина с утра уходит на работу. А ведь с тобой нужно гулять, играть, общаться. Докатился со своим зрением, что даже с лупой ни одной книги толком тебе прочесть не могу, даже напечатанные самым крупным шрифтом. Так хоть гулять, рассказывать сказки, разные истории нужно? Нужно! А что будет, когда выпадет снег, настанет зима и не смогу шага сделать по скользкоте?
Марина резонно говорит, что необходимо найти няню.
Всё во мне бунтует против такой постановки вопроса. Во–первых, Марина не так уж много зарабатывает, чтобы мы могли платить няне. Ныне эта услуга стоит бешеных денег. Во–вторых, и это главное, я заранее страшусь доверить тебя, помидорчик, чужому человеку.
Ощущаю тебя частью себя. Сокровенной. Беззащитной.
Ты стоить на коленках в сыром песке. Снова вся перемазалась. Подхожу ближе. Даже нос в песке.
Поднимаю тебя за шиворот, как щенка. Отряхиваю.
Нужно что–то делать. Всё–таки найти самую надёжную няню. Заработать на неё. Но как? Никто аванса за эту книгу не даст, никто, как теперь говорят, не спонсирует. Да и не смогу выпрашивать, унижаться.
Возвращаюсь к спасительной скамейке.
Мальчиком в Ташкенте мечтал, чтобы мне скорее исполнилось пятнадцать лет. Почему–то это казалось возрастом полной самостоятельности. Потом мечтал скорее стать тридцатилетним, взрослым мужчиной. Затем стал загадывать дожить до пятидесяти лет. Не умереть от болезни, не утонуть, не спиться, как многие мои сверстники. Дожил почти до семидесяти.
Что ж, было бы, конечно, неплохо ступить за порог нового века, заглянуть в третье тысячелетие. Увидеть, какой ты станешь, как будешь читать эту книгу, как изменилась жизнь…
С другой стороны, сделаться обузой, дряхлым стариком, невольно вызывающим у тебя отвращение?
Вдруг ты оставляешь в песочнице ведёрко, совочек, грабельки, перелазишь через её деревянный борт, бежишь ко мне, утыкаешься лицом в мою куртку, замираешь.
Обнимаю тебя. Так несколько минут мы молча покачиваемся в объятии. Потом вырываешься, весело убегаешь обратно. А у меня в голове звучит голос отца Александра Меня. Теперь я знаю, что должен делать.
40
Моя связь с убитым уже столько лет назад отцом Александром не прервалась. Не каждую минуту, не каждый день, но довольно часто я вдруг натыкаюсь на тот или иной факт, событие, и в моё обыденное сознание врывается ошеломляющее соображение: «Да ведь это он, он всё устроил, подсказал. Это его почерк, его улыбка!»
Так он вымолил у Бога для меня Марину, тебя.
Сейчас вспомнилось: когда–то в трудные годы отец Александр посоветовал набрать платную группу, чтобы передавать свои знания. Да это же выход из тупика! Будет, чем платить няне.
…Пора вести тебя обедать, укладывать для дневного сна. Тем более тебе стало скучно. Большая девочка ушла. Других детей на этот раз в садике почему–то нет. Ловлю себя на чувстве досады – ещё одно утро прошло без работы.
— Не хочу домой. Расскажи сказку! – ты довольно ловко влезаешь со своим зайчиком на скамейку, садишься рядышком.
Прижимаю к себе. Вся досада улетучивается.
— На днях я писал для тебя в своей книжке, как я был мальчиком во время большой войны.
— А это было давно?
— Давно. Очень.
— Ты сейчас кто – мальчик?
У тебя удивительно вдумчивый профиль. Вдумчивая линия выпуклого лба, носика, губ, подбородка.
— А ты как думаешь?
— Ты папа–мальчик.
— Верно. Ну, так вот. Когда я был просто мальчиком во время войны, в городе Ташкенте, осенью нас, школьников, посылали на поля собирать с кустов хлопок – белые, пушистые комочки, из которых делают порох, рубашки, вату. Заниматься этим очень трудно, очень скучно, потому что надо всё время делать одно и то же – срывать комочки, запихивать их в висящий на груди мешок, пока он не наполнится. Потом опять идти по полю и срывать. Так – весь день.
А ещё как–то в начале весны нам в школе раздали по пригоршне золотисто–желтых штучек, похожих на запеленатых малышей, только очень маленьких. Размером с твой мизинчик. Такие штучки называются коконы. Каждый из учеников принёс их к себе домой в картонной коробке, поставил её в тёплое место, и через некоторое время случилось чудо.
— Знаю! Я родилась!
— Здрасьте! Разве тебе неизвестно, что тебя родила мама Марина?
— Да.
— Тогда терпи, слушай. Там, внутри каждого кокона началось какое–то шевеление, шорох, потом в каждом из них появилось по дырке. Оттуда вылезли самые настоящие бабочки. Они долго расправляли белые крылышки. Помнишь, мы видели здесь и в Турции бабочек?
— Они летают, как птички, да?
— Почти. Только те бабочки не летали. Они ползали в коробке и по молодым листьям тутовых деревьев, которые я приносил им со двора. Ночью было слышно, как они ползают.
Со временем у каждой бабочки из кончика брюшка стали откладываться крохотные белые яички, много яичек у каждой. После чего все бабочки разом умерли. А из яичек родились червяки. Они грызли листья и толстели с каждым днём, каждым часом. Я продолжал таскать тутовник со двора. Бабушке Белле очень они не нравились, потому что громко копошились и чавкали в коробке, гадили днями и ночами.
— А бабочки?
— Я же сказал, бабочки умерли. Ты чего, помидорчик? Не реви.
— Мы с мамой один раз видели в Турции мёртвую бабочку, её тащили муравьи, чтобы скушать. Она тоже была белая.
…Порой разговаривать с тобой, как идти по минному полю. Я оттираю крупные слезы с твоих круглых щёчек, тороплюсь перейти к самому интересному.
— Вероника! Слушай, какое началось настоящее чудо! Все червяки, жирные, толстые, однажды встали на свои попки и начали мотать вокруг себя головами. Изо рта у каждого тянулась липкая слюнка–паутинка. Каждый червяк обматывал и обматывал себя сверху донизу, снизу доверху. Даже бабушка Белла и дедушка Лёва подходили смотреть на это волшебство. Постепенно червяки стали чуть видны за прозрачными, золотистыми стенками своих домиков–коконов. К вечеру они совсем скрылись, коконы стали твёрдые, красивые. Получилась целая большущая коробка коконов тутового шелкопряда, так они называются. Сначала у меня ведь была только пригоршня, штук десять, а стало больше ста! Я отнёс в школу полную коробку. Все ученики сдали коконы, их отправили на фабрику, потому что там умные машины их разматывают. Получаются длинные, крепкие нитки. Называется шёлк. Из этого шёлка шили много полезных вещей, например, парашюты. У тебя есть шёлковое платьице. Помнишь, зелёное с цветочками? У мамы шёлковая кофточка–блузка.
Все эти волшебные превращения когда–то, давным–давно, открыли китайцы. Есть такая страна – Турция. Ты там была. А есть другая страна – Китай. Там живут китайцы.
— А там я была?
— Нет. И я там не был. всё–таки пора мне выпить кофе, а тебе – пообедать.
41
Получается, что, пока ты растёшь, я последовательно рассказываю тебе и читателям о том мире, куда мне пришлось врастать, о своей жизни. Хотя писателя кроме наличия таланта и т. п. создаёт умение вычёркивать, вряд ли у меня в данном случае хватит мужества так уж сурово «пройтись калёным железом» по действительно происходившим событиям, живым людям. Если бы я не вспомнил здесь Рудика, который вроде бы не имеет ко мне, тем более к тебе никакого отношения, этого мальчика словно бы и не было… Вычеркнуть его из этой истории – словно убить…