росшим чуть не до плеч вьющимся волосам, вот таким же, как у тебя сейчас, и отправились назад во флигель.
А я вдруг ощутил что–то необычайное, исходящее от этих грядок, этого запаха огуречной земли, этих плывущих надо мной многоэтажных облаков. Меня, будто кто–то приказал, потянуло раздеться босиком, снять ковбойку и майку. Я стоял между грядками и чувствовал, как снизу через ступни вливается какая–то сила. Это было совершенно новое, неслыханное чувство.
Нечто подобное я испытал потом, лет в семнадцать, когда лунной ночью плыл под звёздами в бесконечно длинном пруду среди водяных лилий.
Нужно было идти в сарай за лейкой, набрать там же из бочки воды, чтобы полить мои всходы. Потемнело, сверкнула молния, грянула гроза. Я стоял в сплошных струях тёплого ливня. Было не страшно молний и грома. Во мне открывалось что–то. Восторг входил в душу.
И тут эти три девушки налетели, схватили и поволокли в ближайшее укрытие – в сарай. Видимо, мама попросила их спасти меня от дождя.
Я рвался назад, страшно было терять чувство нечеловеческой свободы и силы.
Девушки, хохоча, не пускали меня, опрокинули в сарае на прошлогоднее сено, стали щекотать. Мокрые, разгорячённые тела прижимались к моему мокрому телу. Я вырывался, как мог, потому что чувствовал, что со мной начинает происходить что–то страшно стыдное. Хотя в сарае было полутемно, я боялся, что они заметят это. Так и случилось. Одна из них коснулась того, что делало меня из подростка юношей, мужчиной. Чуть не помер от стыда.
После чего они с хохотом выбежали из сарая.
С тех пор я больше никогда не ездил к маме на работу, не посещал своих грядок.
…Ты приподнимаешь голову от подушки, долю секунды смотришь на меня, улыбаешься и говоришь:
— Папа!
44
Наверное, такое чувство бывает у командира наступающей армии: она с боями уходит вперёд, а в тылу ещё остаются разрозненные отряды противника. В моём случае это, прежде всего, длинноты и особенно ненавистные мне так называемые «общие места», то есть то, что читатель и так знает, о чем легко догадывается. Когда был глазаст, без конца перечитывал черновик, каждый раз находилось, что вычеркнуть, переделать. Теперь же приходится перечитывать с лупой лишь 2–3 последние страницы. Для разбега. И двигаться дальше. Дорога, надеюсь, далека…
Марина, приходя после работы, или же в субботу, воскресенье, когда ты уже спишь, порой находит часок свободного времени, читает мне вслух с самого начала рукопись. Если бы ты знала, сколько мы выбрасываем балласта, чтобы корабль книги не потонул в том самом море «общих мест»! Наверняка что–то останется. Поэтому я неспокоен.
Единственное, что пока утешает – раз в неделю по вторникам у меня всё–таки начала заниматься группа. Есть чем платить няне. И я таким образом получил возможность с регулярностью часового механизма без помех длить эту работу. Как время своей и твоей жизни.
Я нашел и оповестил о занятиях многих, а те, в свою очередь, по цепочке других. Как по бикфордову шнуру, весть от знакомых мне людей распространилась среди читателей моих книг, а потом и просто среди той слегка безумной категории любопытствующих, как принято говорить, «вечно ищущих», каковые до седых волос бегают по разным кружкам, лекциям, занятиям. И никуда не движутся. Пришлось произвести жестокий отсев из массы явившихся. Как это произошло, расскажу чуть позже. Кое над чем посмеешься! А также узнаешь, как демон порой овладевает твоим папой Володей. Но сперва хочу рассказать, откуда я набрал людей. Из старых записных книжек.
С очень давних пор есть у меня причуда – не выбрасывать старые алфавитные книжки, где записаны телефоны и адреса. Такая книжка быстро приобретает потрёпанный вид не только потому, что я, выходя из дома, всегда совал её в карман. Она служила и бумажником. Закладывал за переплёт сколько–то денег, когда они были, и никаких проблем. Раньше записные книжки довольно быстро переполнялись адресами и телефонами, изнашивались за полтора–два года.
Приходилось переписывать в новую записную книжку то, что оставалось необходимым. Некоторые адресаты уходили кто в вечность, кто – уезжал в иные страны. Кто просто отходил от меня, кто предавал.
(Кстати сказать, в этой книге такие люди не будут даже упомянуты. Будто не существовали. Хотя многих из них я любил. Да и сейчас, признаться, люблю. Какими они были прежде. Теперь приходится выносить их за скобки моей жизни.)
Итак, я вытащил из глубин секретера, как из глубин памяти, высокую коробку, где хранятся эти самые старые записные книжки. Посвятил часок–другой их перелистыванию, с горечью обратил внимание на то, как всё меньше остаётся живых среди спутников молодости, как всё крупнее и корявее становится мой почерк.
В самых древних книжечках, относящихся ещё к юности, к сороковым годам толку, конечно, не было. Там остались записаны не столько номера телефонов (в ту пору зимы моей жизни я был одинок), сколько строки стихов. Причем разобраться в них, даже с помощью лупы, я уже не могу. Зато в более поздних, особенно в записных книжках десяти и пятилетней давности, когда большими тиражами начали выходить в свет мои главные книги, я обнаружил и выписал номера телефонов людей, которые поняли, о чём я хочу сказать, которых эти книги привели от полного неверия к Богу.
Они были счастливы оттого, что я им вдруг позвонил. Вот они–то и оказались тем бикфордовым шнуром, по которому распространилась весть.
Телефон у нас стал трезвонить, не умолкая. Это отрывало от работы, но я, конечно же, был рад.
Чем дальше идёт жизнь, тем всё больше теряешь друзей, всё реже раздаются звонки телефона. А тут оказалось, что многие читатели ищут возможности встретиться со мной, но по тем или иным причинам не знают, как это сделать, или же просто стесняются.
Ты спросишь, уже в ушах стоит твой вопрос: «Объясни, наконец, чем это таким ты занимался в той лаборатории и собрался заниматься с этими людьми у нас дома?» Погоди. Погоди немножко и обо всём узнаешь, если ещё не догадалась. Всё началось не в лаборатории а, если хочешь, с первых встреч маленького мальчика с тем огромным, баюкающим на волнах и в лодке существом, которое называется так нежно – море. Началось с волшебного запаха огуречных грядок и весенней грозы над ними.
Уже к тому времени у меня, тринадцатилетнего, сами собой, без чьего–либо воздействия, стали возникать нормальные, естественные вопросы, казавшиеся в высшей степени странными моим родителям, а потом и учителям.
«Как спрятана в семени жизнь целого растения? Кто сделал солнце, луну и землю? Почему люди должны умирать, и когда умирают, почему у них открыты рты?»
Папа никогда не задавался подобными вопросами. Чтобы отделаться, он всучил мне книгу Фридриха Энгельса «Диалектика природы», которую я пролистал, надо сказать не без интереса, но ни одного ответа на свои вопросы не нашел. Помню, подумал: «Нужно попросить у папы Карла Маркса. Он из этих двух самый главный». Маркса у папы, как ни странно, не оказалось. И он зачем–то вручил мне толстый том – «Вопросы ленинизма» Сталина.
Мама застигла меня как раз в тот момент, когда я с недоумением листал это произведение. Она устроила папе небольшой скандал, водрузила книгу обратно на этажерку, в тот же вечер купила два билета и повела меня в эстрадный театр летнего сада «Эрмитаж» на спектакль артиста Аркадия Райкина.
Стоял конец августа. Наши войска отбивали у фашистов город за городом. Перед антрактом весёлого представления, которое мне очень нравилось, Райкин предложил зрителям выйти на воздух, посмотреть салют в честь войск, занявших очередной город.
Задрав голову и глядя в расцвеченное трассами цветных ракет вечернее небо, я стоял на аллейке с мамой совсем близко от знаменитого артиста. И, конечно, не мог предположить, что через много лет нам предстоит встретиться, и от моего восторга не останется следа.
…Сейчас ты маленькая, надеюсь, ещё не знаешь, как это бывает, когда тебе не с кем поговорить, поделиться тем, что тебя мучает, задать сокровенный вопрос, нет во всем мире ни человека, ни даже книги, таящей на своих страницах хоть какую–то подсказку, ответ.
Впрочем, с лёгкой руки папы Лёвы, подсунувшего мне «Диалектику природы», я узнал о существовании такой штуки, которая называется философия.
Я уже ходил в «образцовую» 135 школу, расположенную поблизости от нас на улице Станиславского. Там оказалась библиотека со странным для школы набором книг. Кроме учебных пособий и сиропного чтива для октябрят, пионеров и пионерок, а также комсомольцев, на полках задних рядов стояли переплетенные в твёрдые обложки «под мрамор» дореволюционные издания различных философов.
Я решил, что передо мной пещера сокровищ Аладдина, непочатый кладезь мудрости. Все книги внутри обложек были новенькие. Уверен, до тех пор, до меня, их никто не читал. Страницы многих фолиантов были не разрезаны. Библиотекарша почти тайком выдавала мне по одной такой «взрослой» книге с обязательством взять одновременно что–нибудь вроде сборника стихов Михалкова и журнала «Пионер».
Если бы ты увидела тогда своего папку, читающего дома тайком от родителей «Диалоги» Платона! Помню, как рассмеялась библиотекарша, когда я робко попросил её выдать книгу философа Фруербраха!
— Фейербаха! – она шепотом поправила меня и принесла книгу.
В мой формуляр эту литературу она не записывала.
Опять же, ты спросишь, какое отношение имеет эта история с философией к занятиям, происходящим у нас дома по вечерам, когда тебе нельзя войти в комнату, поиграть со мной. Погоди. Ещё чуть–чуть погоди.
Мама и папа были очень недовольны моим неожиданным увлечением. Мама – потому что в моём школьном дневнике по всем предметам, кроме литературы, географии и истории красовались двойки. Папа, который читал лишь текстильные справочники по тонкосуконному производству, газету «Правда», а также время от времени изучал одни и те же начальные главы «Истории партии», всё чаще демонстративно показывал маме обидный жест. А именно крутил пальцем у виска. Намекал на то, что я со своим столь ранним увлечением философией схожу с ума.