Дворника Фиму я не увидел. О судьбе его не ведаю. Боюсь, ничего хорошего его не ждало.
Тогда бабушка подарила нам чудесную фотографию 1917 года. Моя будущая мама Белла Анатольевна Иоффе, совсем молоденькая. Сидит с другими девочками на запряженных дрожках – едут зимой в гимназию. Что–то в тебе проглядывает от той пятнадцатилетней гимназистки, зябко закутавшейся в пальтецо с поднятым воротником и прильнувшей к подружкам.
Так или иначе, несмотря на безотцовщину и бедность, гимназию окончили все трое – две сестры и брат Митя. Благодаря тому, что бабушка преподавала девочкам из более обеспеченных семей вышивание.
Наступила Советская власть. И было постановлено – детей буржуев в высшие учебные заведения не принимать.
8
Здесь я хочу поделиться с тобой одним воспоминанием.
В молодости меня угнетали люди, которые ни к чему не стремятся. Существуют, как растения, вегетируют.
Однажды, лет в шестнадцать, я со свойственной юности беспощадностью спросил сослуживца отца, рано постаревшего, больного человека, тянувшего на своих плечах большое семейство:
— Что особенного сделали вы за свою жизнь?
Ответил он гениально. Без горечи, даже весело:
— Мы жили!
И мать моей мамы – твоя прабабушка, просто жила, хотя бы для того, чтобы родить и воспитать трёх детей, быть участницей нелёгкой эстафеты Человечества, стремящегося из прошлого в неведомое нам будущее. Которое таится теперь и в тебе, как цветок в бутоне.
9
Полчаса назад ты с мамой Мариной вернулась после барахтанья в море. Как всегда, ворвалась сюда на терраску, полезла ко мне на колени, стала теребить бумаги, хвататься за авторучку. Ещё мокрая, солёненькая. От головы пахнет солнцем.
Я–то прихожу на море рано. На самом восходе. Врачи твердят, что пребывание на солнце, да ещё южном, для меня крайне опасно. Вдобавок ко всем бедам, три года назад обнаружено, пусть не злокачественное, но онкологическое заболевание крови – множественная миелома. Вот так, доченька… Правда, те же врачи говорят, что если лечиться и беречься, можно протянуть десятки лет. Слава Богу, болезнь не наследуется детьми…
Ещё нет семи утра, а я уже плыву совершенно один в заливе. Плаваю далеко, наслаждаясь волей. Приустав, лежу на спине, покачиваемый штилем, молюсь о ещё спящих в бунгало моих девочках – тебе и маме Марине. Молю Бога, чтобы подольше оставил с вами. Благодарю за всё, что со мной происходит. За эту синь моря, за эти горы вдали, откуда чуть ли не прямо из Израиля поднимается непривычный, какой–то плазменный диск огромного светила.
Значит, пора уходить. Прощай, море. До вечера.
Тебе тоже нельзя быть на дневном солнце. Поэтому, пока я пишу здесь на терраске, ты тоже успеваешь поплескаться с мамой в утреннем море, вернуться позавтракать.
Представь себе, я рад тому, что ты мешаешь мне работать, в то время как мама моет для тебя под струёй умывальника большую синюю сливу.
Точно такие же сливы, наверное, вкушал святитель Николай, который жил совсем недалеко, в нескольких десятках километров отсюда – в греческих Мирах Ликийских. Теперь они называются как–то иначе. По–турецки.
10
Мама моя не любила вспоминать о том, как после гимназии ей, её брату и сестре пришлось работать. По–моему, брат трудился в хлебопекарне, сестра – у какой–то швеи, мама – в мастерской, где делали пуговицы.
Представь себе, что, видя тебя, ни в чём не виноватую, голодную, униженную, кто–то показывает пальцем и злорадно говорит: «Так им и надо, этим буржуйским отродьям. Хоть бы совсем сдохли!».
Иначе обстояло дело с моим будущим отцом. Ведь он был из бедняков! Во времена царизма прятал на чердаке под слоем голубиного помёта листовки большевиков. Сам распространял их. После революции стал членом большевистской партии. Переехал в Харьков, поступил учиться на рабфак, готовивший мастеров–текстильщиков.
Кажется, пока ничего не предвещает их встречи. А значит, пока что я и ты, именно я и ты невозможны в будущем.
…Не знаю, почему мама моя мечтала стать врачом. Детским. Педиатром. Несколько раз осмеливалась подать документы в Днепропетровский медицинский институт. Документы регулярно возвращали с пометкой на заявлении – «деклассированный элемент». Не человек.
И вот, надо же! Один из профессоров института – Руднев заходит в приёмную комиссию как раз в тот момент, когда там получает назад документы грустная большеглазая девушка.
Существует в полной сохранности большая коричневатая фотография на картоне, где этот пожилой, славный человек сидит в окружении почему–то очень серьёзных первокурсниц. Тут и спасённая им от унижений моя мама, похожая на ангела.
Тем временем мой будущий отец, окончив рабфак, попадает по призыву в Красную Армию и направляется в Москву, работать в отделе Реввоенсовета, который ведает снабжением шинелями. Позже он поступает учиться в текстильный институт. Таким образом, судьба как будто относит его ещё дальше от моей будущей мамы.
Взволнуешься, как представишь себе, глядя отсюда, из теперешнего настоящего, что в то время невидимая сила, непрестанно сохраняющая и движущая жизнь на Земле, исподволь таинственно подбирала определённые пары для того, чтобы появилось новое поколение людей.
Моё поколение.
Надеюсь, не только тебе, доченька, доведётся читать эти страницы. Надеюсь, их прочтут и те, кто пришёл на землю одновременно со мной, хотя нас остаётся всё меньше и меньше… Тогда, в конце двадцатых годов, из, казалось бы, слепого броуновского перемещения юных мужчин и женщин возникают зачатки нынешних семей.
Не помню у кого, кажется у какого–то учёного, я однажды прочитал, что все люди на нашей планете знакомы между собой через одного человека. Сначала это сложно себе представить. Но ты подумай, когда подрастёшь.
11
Вся наша с тобой история могла запнуться.
То ли в зиму с 1926 на 27 год, то ли в следующую, чуть не произошло ужасное событие.
После окончания медицинского института маму направили работать в украинское село под названием Селидовка. Где оно находится, не знаю. Кроме неё и малограмотного старика–фельдшера на всю округу других медицинских работников не было. Мама жила в хате, являвшейся одновременно медпунктом. Свою комнатку она попыталась украсить и утеплить летним узорчатым одеялом, укрепив его на холодной, промерзающей стене против печки. Я потому пишу об этом так уверенно, что есть фотография, где мама стоит на фоне этого заменителя ковра, молодая, усталая.
Она работала порой круглые сутки. Лечить приходилось чуть не от всех болезней, принимать роды. Лишь в случаях необходимости серьёзного хирургического вмешательства больного отправляли на телеге в город.
Однажды зимней ночью, фельдшер, дежуривший в медпункте, разбудил маму. Выяснилось: сквозь вьюгу пробилась старая бабка, говорит – внук задыхается, помирает, весь горячий.
Мама быстро собралась, надела тулуп, укуталась в платок, взяла саквояжик с медицинскими инструментами.
До села, где умирал ребёнок, было всего что–то около пятнадцати вёрст, но лошадь, которой правил сидевший на передке низких розвальней старик–фельдшер, сбилась с дороги. Прошёл час–другой.
За зыбкой стеной валящего в ночи снега ничего не было видно. Мама и бабушка ребёнка начали замерзать. И тут по обе стороны саней замелькали тени. Лошадь понесла.
— Волки! Стая! – закричал фельдшер, раздавая кнутом удары направо и налево. – Сохрани нас крестная сила!
Мама не могла вспомнить, сколько продолжалось это нападение обезумевших от голода хищников, но она хорошо помнила тот момент, когда один из волков чуть не вспрыгнул в сани, успев вонзить зубы ей в ногу чуть выше колена. Глубокий шрам остался на всю жизнь.
Их (и нас с тобой) спасла лошадь. Она всё–таки нашла дорогу, которая привела их прямо к плетню на окраине деревни. Слыша вой волков, с ружьём наготове ждал батька умирающего мальчика.
Это оказалась дифтерия.
Кое–как обработав свою рану и наложив повязку, мама, снова рискуя жизнью, через трубочку отсосала из бронхов мальчика какие–то дифтерийные пленки, и к утру ребёнок был спасён.
12
Судьба соединит их в 1929 году. То ли в июне, то ли в июле.
Профсоюз текстильной фабрики «Шерсть–сукно» выдает молодому специалисту путёвку в дом отдыха в Гагры. Туда же в то время приезжает молодая докторша. Оба до тех пор ни разу не отдыхали, никогда не видели моря.
Как они познакомились, почему так стремительно развивался их роман, об этом ни папа, ни мама никогда не рассказывали. Из Гагр отец увёз маму к себе, в Москву.
19 мая 1930 года в старинном, окрашенном в голубую краску здании роддома на Маросейке я имел честь появиться на свет.
Самое удивительное, что через 67 лет (шестьдесят семь!) в том же самом, до сих пор окрашенном голубой краской роддоме, появляешься ты.
13
Эту ночь меня, как обычно, с тех пор, как ты родилась, мучила бессонница. По ночам очень часто не дают спать самые чёрные мысли. Побаливало сердце, я лежал, ворочался, искал для него удобное положение и думал о том, что наверняка не увижу тебя идущей в школу, что, если помру в ближайшие год–два, ты даже не запомнишь меня, как мы с тобой играли, как я рассказывал тебе сказки, как вместе жили вот тут, в Турции.
Чтобы не разбудить тебя и Марину, я в конце концов встал, прихватил в тумбочке таблетку от давления. Теперь из тридцати таблеток в коробочке осталось восемнадцать.
Осторожно прокрался в темноте к умывальнику. Запил таблетку водой из–под крана, проходя назад, присмотрелся. Ты спишь на широкой полутораспальной кровати рядом с матерью. Спишь, безмятежно раскинув ручки. Словно находишься в полёте.
Мимо своей раскладушки, мимо тумбочки, прихватив спортивные брюки и футболку, прохожу на терраску.
Поразительно, что над ветвями высоких корабельных сосен не видно звёзд. При полном отсутствии облачности. Планеты я видел. Венеру и, кажется, Марс. Предположим, у меня стало плохое зрение. Но Марина, которая по моей просьбе несколько раз созерцала ночное небо, вообще не углядела ничего, кроме турецкой, лежащей на спинке луны.