Кое–как вымывшись и вытершись, я уже резинового пояса не надел. «А вдруг он просто натёр это место, – сознание пыталось уйти от внезапно выросшей, грозной, как Гималаи, угрозы. – Это не рак. Не опухоль. Не может быть столько несчастий на одного человека…»
Стало так одиноко, так страшно, что я позвонил на работу маме Марине, зная, как не любит директриса школы Франческа, когда отвлекают её секретаршу.
— Пронто? – к счастью, это был голос Марины.
Конечно, я ничего не стал говорить о родинке, о своём подозрении. Просто захотелось получить подтверждение, что ты не один, что есть на свете кто–то, кто тебя любит.
(У каждого обязательно должна быть такая возможность. А если нет – пусть звонит и приходит. Когда умру – читает мои книги. Открывая их переплёты, вы входите прямо ко мне.)
Марина не поняла, почему я позвонил. Подумала, что–то случилось с тобою. А ты как раз входила с Леной в дверь, подбежала к телефону, сообщила матери, что видела на пруду возле рынка утяточек с мамой уткой и пьяного дядю.
Мой жизненный опыт подсказывает: если нависает угроза несчастья, нужно как можно скорее с ним разобраться. Ни в коем случае не откладывать, не заниматься самообманом… Каково–то просыпаться утро за утром и знать, что несчастье никуда не делось, оно, вот оно, при тебе…
Я позвонил на работу моему доктору Л. Р.
Когда ты, пообедав, уснула, я вернулся к письменному столу. Покинул настоящее время.
…В цеху было полутемно и жарко. Я одиноко сидел на высоком железном табурете под висящей на проводе лампочкой и наклеивал вонючим клеем толстые, шероховатые бумажки на ползущие передо мной по конвейеру грубо сколоченные занозистые деревянные ящички с какими–то приборами. Это была моя работа на ЗИСе – заводе имени Сталина, куда меня пристроила мать знакомого поэта–голубятника.
Я решил во что бы то ни стало помогать матери.
Перерыв я провёл, мыкаясь в углу одного из пыльных заводских дворов, поедая домашние бутерброды. Подсел к компании рабочих, с фальшивым азартом грохал по обитому жестью столику костяшками домино. После перерыва подхватил сползающий с конвейера ящик, загнал в ладонь здоровенную занозу. Был отправлен в медпункт. А оттуда безоговорочно – домой. Тем более, на меня ещё только оформлялась трудовая книжка.
Короче говоря, выгнали. Чему я был очень рад.
Это сейчас видно, что меня вела милость Господня. В конце концов, не будь Райкин трусом, как почти вся присосавшаяся к советской кормушке так называемая творческая интеллигенция, я мог бы стать сочинителем эстрадных программ, скетчей, шуток, пародий и реприз. Если бы стихотворение «Слуга народа» было всё–таки опубликовано в «Правде», мог бы, чего доброго, стать псевдотрибуном вроде Евтушенко. Поэтому считаю, что тогдашний заведующий отделом литературы был временно назначен Богом на роль ангела–спасителя. Вскоре после нашей встречи он был уволен. И занозу в ладонь я получил не случайно. Чтобы не совался, куда не положено.
Тем не менее, мне шёл девятнадцатый год. Ничего не получалось.
63
Дождавшись Лену, я один отправляюсь на Страшный суд.
Самое начало мая. На ветках деревьев, на кустах, за ограждениями палисадников, приветствуемая чириканьем воробьёв, вовсю брызнула зелень листвы. Всё–таки хорошо дожить до весны! Гораздо обиднее подыхать осенью.
Едва уговорил Марину не сопровождать меня, не хотел, чтобы она отпрашивалась на работе. Хотя она не очень–то распространяется, её отношения с директрисой становятся всё напряжённее. Хотела поехать со мной моя самоотверженная доктор. Только окончился курс вливаний через капельницу, только мне стало гораздо лучше – новая напасть!
Это она, Л. Р. договорилась вчера с Онкологическим институтом имени Герцена, куда по Боткинскому проезду меня сейчас подвозит на дребезжащей «Волге» мрачный кавказец. Расплачиваюсь, выхожу, щурясь от яркого утреннего солнца.
Наша Леночка тоже вызывалась вместе с тобой сопроводить меня в это заведение. Ещё чего не хватало!
Иду тускло освещённым коридором, отыскиваю кабинет, где меня вроде бы должен ждать хирург.
Бог ты мой! Возле кабинета мается десяток насмерть перепуганных людей.
— Здравствуйте. Кто последний?
Так я вступаю в скорбное сообщество обречённых.
…Не отворачивайся от этих строк, не пролистывай эти страницы. Сегодня мне необходимы твоя любовь, твоё будущее сочувствие. Ими, признаться, только и жив.
Вхожу в кабинет, предстаю перед одетым в белоснежный халат молодым хирургом.
— Показывайте, что у вас там?
Осторожно ощупывает уплотнение вокруг нагло выросшей родинки.
— Доктор, я мужественный человек. Скажите прямо, рак?
— Одевайтесь.
Он выходит со мной из кабинета, мимо отшатнувшейся толпы заводит в соседний – к пожилому профессору. Который, сидя за письменным столом, пересчитывает деньги, Доллары.
— Взгляните, пожалуйста, – просит хирург.
Профессор откладывает недосчитанную пачку валюты, привстаёт, с трудом переваливается через письменный стол, чуть ли не носом водят по моему оголённому животу, выхватывает из стаканчика фломастер, чёрной краской обводит вокруг родинки широкий овал.
— Всё это завтра же утром вырезать, и на биопсию. Не волнуйтесь. Операция будет сделана амбулаторно.
— Профессор, скажите, рак?
— Скорее всего, да, меланома. Если повезёт, и нет. Пятьдесят на пятьдесят. Фифти–фифти. Завтра перед операцией зайдёте сюда уплатить деньги. А сейчас срочно сдайте кровь. До свидания.
…Ах, как щебечут стайки воробьёв, когда выходишь из онкологической клиники! Вспомнились слова песенки: «недолго музыка играла, недолго фраер танцевал…»
Не бойся, Никочка–Вероникочка! Уже по тому, что, как видишь, в книге ещё много страниц. После операции, через две недели, целых четырнадцать дней ожидания, выяснилось – не раковая опухоль, не меланома! Просто резиновый пояс натёр родинку, внёс под нее инфекцию…
А теперь о том, что случилось в августе того самого 1949 года, после того как я был изгнан с автозавода имени Сталина.
Как всегда, мама защитила от нападок отца. Однажды сказала:
— Хочет писать стихи – пусть пишет! Не смей его упрекать. Наш сын ночами сидит на кухне, штудирует книги, о чём–то думает, что–то сочиняет. Армия ему не грозит. Прокормим!
От этих её слов можно было заплакать.
Через несколько дней пришла с работы радостная.
— Моя подруга, главврач спецполиклиники при Большом театре достала для тебя горящую путёвку в Дом отдыха «Макопсе». Дешёвую. На Кавказ! На Чёрное море! С двадцатого августа по четырнадцатое сентября. Завтра же надо доставать билет. Будешь плавать, отдыхать, ловить рыбу. Как с дядей Костей, помнишь?!
Поезд «Москва–Сочи» шел вдоль пляжей, кишащих людьми. У столба с надписью «Станция Макопсе» он остановился ровно на одну минуту. Ни станции, ни перрона не было.
Я сперва выбросил из тамбура папин фибровый чемодан, затем десантировался на прибрежную гальку собственной персоной.
Встал. Огляделся. Против моря, над галечным пляжем вдали нависал высокий обрыв берега, куда поднималась крутая двумаршевая лестница, сколоченная из досок. Над самой её вершиной можно было разглядеть фанерный щит с надписью «Дом отдыха ‘Макопсе’».
Стоял полдень. Раскалённая галька пляжа прожигала подошвы ботинок. Кроме меня с поезда никто не сошёл. Я брёл со своим чемоданом, утирая глаза от льющего со лба пота.
— Гад! Куда припёрся? Бейте его! Бейте!
Что–то сильно садануло под лопатку. Ошеломлённый, я приостановился.
И обнаружил себя среди лежбища абсолютно голых женщин. Они кидали в меня галькой, потрясали кулаками, грязно ругались, но ни одна из них почему–то не попыталась даже прикрыться. Это оказался так называемый «женский» пляж. Ничем не огороженный. Я не сообразил, что нужно было двигаться по другую сторону рельсов. Ничего не оставалось, кроме как кинуться напролом через железнодорожную насыпь к спасительной лестнице. Между тем, рубаха под правой лопаткой прилипала к телу.
Я уже одолел половину крутых ступенек, как услышал сзади низкий, грудной голос:
— Юноша, у вас кровь на спине.
Я обернулся и увидел поднимающуюся вслед голубоглазую бронзовую богиню с белоснежной чалмой из полотенца на голове, в белом купальном халате.
Я онемел. Замер.
Богиня прошествовала мимо, не держась за перила. Она вкушала истекающий соком персик, в другой руке несла зонтик и толстый том. Я успел прочесть название: Ю. Герман «Наши знакомые».
Бедная моя пионерская любовь Женя Кашинцева, с её промытыми керосином от вшей и гнид волосами! Она испарялась из моего сердца навсегда. По крайней мере, до тех пор, пока не пришёл черёд помянуть её в одной из предыдущих глав…
Было ощущение, что я впервые увидел женщину.
Подавленный этим космическим чудом, я безучастно взирал на сонного усатенького администратора, оформлявшего меня в какой–то третий корпус, вторую палату, на молоденькую санитарку, указавшую мне путь по тропинке мимо кипарисов к деревянному бараку, оказавшемуся именно третьим корпусом, на храпящих во второй палате на своих постелях двух мужиков. Над грязными тумбочками вился рой мух.
Я сел на единственную свободную кровать, опустил на пол чемодан.
«Зачем я не заговорил с ней? Даже не узнал, как зовут, не познакомился?»
Казалось удивительным, что я мог жить, не зная о такой красавице. На мой взгляд, ей могло быть и двадцать пять, и тридцать пять лет. Наверняка, она нежилась здесь не одна, а с мужем или с возлюбленным. А даже если одна, её должен был окружать такой же, как эти настырные мухи, рой ухажёров–поклонников. Мало того, раз это был дом отдыха актёров Большого театра, значит, она была актрисой! Судя по сильному, низкому голосу, скорее всего певицей – существом неземным.
Постучась в дверь палаты, вошла рослая девушка–санитарка с двумя чистыми полотенцами. Она передала их мне с указаниями:
— Масенькое для утирки, большое – для купания, пляжное.