Вдруг, вернулась, прижалась к моему плечу, показывая куда–то в сторону тропинки.
Я поднялся, подошёл к тому месту. Через тропинку медленно перетекала змея. Чёрная, длинная.
Бросился назад. Схватил тебя, прижал к сердцу.
Мама об этом ничего не знает.
16
Разговаривал с тобою ещё до того, как ты родилась. Когда была в животе у мамы. Мы не знали, кто там – девочка или мальчик. Я всячески противился выяснению этого с помощью ультразвукового исследования, не хотел, чтобы маленький плодик, дитя человеческое, подвергалось внешнему воздействию.
А больше боялся – вдруг мои болезни передадутся по наследству рождающемуся, ни в чём не повинному человечку. Ты ещё не знаешь о происхождении самого застарелого моего уродства. Хромоты.
В трёхмесячном беспамятном возрасте я стал жертвой вируса полиомиелита, называемого детским параличом. Тогда под Москвой началась эпидемия этой страшной болезни. Вакцина против неё ещё не была изобретена. Ребятишки на всю жизнь становились калеками, многие умирали.
Моя мама Белла была ведь детским врачом – педиатром. Несмотря на то, что у неё грудной ребенок, то есть я, она, как и многие врачи, кидается спасать заболевших. Была, по тогдашнему выражению, «брошена» на борьбу с эпидемией.
Каким–то образом зараза передалась и мне. Отнялась правая нога, рука, язык.
До самой смерти мама винила себя. Таскала меня на руках по врачам–специалистам, в процедурные кабинеты, где меня подвергали воздействию электрофореза, массажей, каждое лето возила в Евпаторию на целебные грязи. Рука и язык восстановились. Нога же, несмотря на сделанную перед войной сложную операцию, навсегда осталась полупарализованной, укороченной.
(«Хромых всегда тянет бродить» – сказано в эпиграфе к одной книге. Видимо, это правда! Где только не ступала моя бедная нога. От курильского острова Шикотан до Мадрида, от Воркуты до египетского Асуана возле экватора.)
Итак, с самого начала жизни я помечен инвалидством. Но не желал этого признать. Даже отказался получать причитающуюся пенсию. В пионерлагерях тянулся за всеми в походы, позже рыбачил чуть не по всему СССР, плавал по рекам и Чёрному морю на байдарках, шлюпках.
В юности, ещё не зная Бога, я заподозрил, что в некотором отсечении меня от обычной жизни сверстников – чехарды, футбола, коньков, танцев – есть чей–то умысел. Но об этом позже.
Ты родилась. Благодарение Богу, страхи мои оказались напрасны.
Стройненькая, здоровая, ты ещё не стесняешься своего хромого, старого отца, покрытого шрамами от операций и прочими зарубками, оставленными жизнью. Наверное, неизбежными для каждого попавшего в этот мир, где пути–дороги не устланы бархатом.
17
Сегодня утром, когда ты грибочком в панамке побежала по тропинке за мамой к морю, а я остался на терраске с чашкой кофе и авторучкой в руке, возле перил возник уже знакомый подросток, почти мальчик. Он рассыпал из пакета вдоль стен всех бунгало ядовито–зелёного цвета порошок. Как выяснилось, от ползущих с окрестных гор змей.
Я смотрел вслед мальчику, зарабатывающему на хлеб ещё и ежедневным подметанием дорожек, сбором порожних пластиковых бутылок, мусора, упавших шишек, и думал о тебе. О том, как ты на днях испугалась змеи, даже не зная об опаснейшем свойстве ползучей твари – жалить насмерть. Принято говорить, сработал древнейший инстинкт. Хотя эти слова, на самом деле, ничего толком не объясняют.
Так или иначе, порой и мне непостижимо открываются вещи, о которых я не мог ранее ни прочесть, ни узнать от кого–либо. К примеру, не раз удавалось сперва увидеть сквозь толщу земли, а потом и открыть с помощью археологов древнейшие захоронения. Часто заходит в квартиру человек, и уже точно знаешь, чем он болен. А я ведь не врач.
Помнишь, в конце мая мы с тобой наблюдали с нашей лоджии танцующий полёт бабочки? Ты доверчиво потянулась за ней с моих рук, словно у самой есть крылья. Эта доверчивость да будет с тобой всегда, хотя на самом деле, мир, куда мы попали, вовсе не так понятен и хорош. Не хочу, чтобы у тебя были иллюзии. В Евангелии говорится: «Земля отдана во власть князю тьмы».
Поглядишь вокруг и даже внутрь себя, так оно и есть.
Нет, девочка, не стану описывать все ужасы, какие ждут здесь, на этой планете, каждого человека в пути от рожденья до смерти. Особенно на пространстве Земли, называемом Россия.
Почему всё так устроено, что всегда существуют болезни, что есть воры, убийцы, насильники, всегда где–нибудь идёт война? Почему люди должны умирать?
С юности я искал ответы на эти вопросы. Читал книги учёных философов, Библию. Беседовал с астрономами в обсерваториях, священниками в храмах, седобородыми мудрецами в азиатских кишлаках. В конце концов, со всей очевидностью понял – жизнь даётся для того, чтобы каждый имел возможность сделать свободный выбор между Добром и Злом.
На один только вопрос я не мог получить ответа. А ЗАЧЕМ БОГУ ВСЁ ЭТО НУЖНО?
Было немало людей, которые самонадеянно пытались ответить мне.
Коллекционеры цитат, они лишь расписывались, кто в собственной глупости, кто обнаруживал просто слабость ума. Более хитрые заявляли, что есть вопросы, на которые нет ответа, умывали руки.
Уверен, он, этот ответ есть. Предчувствую, скоро узнаю…
18
…Вчера вечером после захода солнца я заплыл далеко, попал в стаю каких–то длинных рыбёшек, они тыкались в руки, ноги. Захотел их разглядеть, но уже, как это бывает на юге, сгустились сумерки, зафосфоресцировала в лунном свете вода. Поплыл обратно к берегу, где никого не было. Спешил. В восемь тридцать должен был встретиться с тобой и мамой на веранде в столовой. Перекинув мокрое полотенце через плечо, вышел с пляжа, поднялся по ненавистной лесенке без перил, и тут меня обогнали четыре туриста–соотечественника, видел их на днях во время скандала в столовой, когда они брали себе со шведского стола по нескольку порций жареной баранины на ужин. Это были до жалости исхудалые, как один бритоголовые пареньки с вечно дымящимися сигаретами во рту. Слышу, как мимоходом говорит самый длинный:
— На хрена сдалось это море? Вода горькая, не отхаркаешься. В бассейне хоть не солёная. Будем плавать только там.
На нём майка и то ли трусы, то ли шорты ниже колен с зелёной пальмой.
— А как же туберкулёз? – спрашивает другой с бугристым черепом. – Всех перезаражаем. Врач говорила, нельзя контакты.
Я не слышу, что отвечает их предводитель.
…Они ужинали через столик от нас. Не ели, а жрали. Предводитель взял нож, защипнул кожу на руке приятеля, стал зачем–то её пилить. При этом все четверо залились жутковатым, лающим смехом.
После ужина Марина узнала, что эту компанию прислала какая–то благотворительная организация из Норильска.
Между ветками сосен просветлело. Встаю. Гашу свет на терраске, снова сажусь за стол к бумагам. Столько нужно успеть тебе рассказать! Господи, дай успеть!
19
Когда я был совсем маленьким, едва оторвался от материнской груди, я впервые познал, что такое быть узником. Познал несвободу. Мама и папа не могли не работать, в ясли ни за что отдавать меня не хотели, няни почему–то очень часто менялись, и в промежутках я оставался один, совсем один, запертый в комнате деревянного дома.
Мне и сейчас жалко себя. Хотя, если бы не такое начало моей жизни, вряд ли я писал бы эту книгу. Кто–то изрёк: «Писателем становится тот, у кого было несчастное детство».
Несколько раз в день дверь отпирали соседи, проведывали, кормили кашкой, поили молочком из приготовленных мамой завёрнутых в одеяло кастрюлечек и бутылочек. Удивительно, что я это до сих пор отчётливо помню!
Было ужасно, когда за тётей Марусей или взрослой девочкой Ниной закрывалась дверь, скрежетал ключ в замке. Этот звук навсегда приобщил меня ко всем заключённым, всем, кто в неволе.
А ещё я познал, как невыносимо может тянуться–растягиваться время. Как далёк может быть вечер, час возвращения мамы и папы. Сначала ползком, на коленках, а с течением времени и на ногах я обследовал всю комнату, все её уголки, все доступные моему росту вещи и вещицы, вроде попавшего к нам от бабушки из Днепропетровска китайского веера – загадочной штуки с перламутровыми птичками на покрытых чёрным лаком узких пластинках. Птички никак не отковыривались.
Всё больше игрушек, детских книжек накапливалось посреди тёмно–бордового ковра, расстеленного на дощатом полу. Этот чудесный старинный ковер сохранился до сих пор, потертый, словно покрытый сединой, висит на стене в моей комнате у нас в Москве. Ты его называешь – «ковря».
Вот по этому «ковре» и ползал в одиночестве твой папа, порой лил горькие слёзы. А однажды, пыхтя, скатал его в трубу, уволок из кухонного шкафчика буханку чёрного хлеба, стал отламывать корочки, тереть ими половицы – «мыл» пол, чтобы обрадовать маму, когда она придёт с работы.
Никогда не забыть, как это было чудесно – не замечать внезапно исчезнувшего времени, торопиться успеть «вымыть» весь пол к сроку.
Использовав все корочки, я пустил в дело мякиш. К горю моему, он крошился быстрее корочек. Тогда я совершил открытие: обнаружил, что, если время от времени слюнявить стянутое с родительской кровати белое покрывало, пол оттирается, судя по тёмным разводам на материи, ещё лучше.
Поскольку слюны стало не хватать, я забрался на стул, снял со стола граненный тяжёлый графин с кипячёной водой, ухитрился его не разбить, а благополучно поставить посреди комнаты. Время от времени щедро поливая как доски, так и покрывало, превратившееся в огромную половую тряпку, с которой я кое–как всё–таки управлялся.
Хорошо помню, как плакала мама, прижимая меня к себе, к пахнущей морозом шубе. Никак не мог понять, чего она плачет, ведь я так старался…
После этого случая я сменил профессию «мойщика полов» на профессию «писателя». Среди множества других книжек у меня была любимейшая – «Сказка о рыбаке и рыбке». Там были большие буквы, чудесные яркие иллюстрации. Я решил, что, если один человек – Пушкин – мог написать такую интересную книгу, то и другой сможет. Тем более, к тому времени я уже умел читать и писать по складам. Шёл мне четвёртый год.