Срываясь, падая, я всё–таки пришёл к встрече с Мариной, с тобой. Задолго до крещения меня всегда поддерживало воспоминание о Том, Кто однажды солнечным утром оказался в моей комнате, о Его скорбном, вопросительном взгляде.
…Ты вернулась с мамой из Киева. И сразу начались сборы к дону Донато в Италию. Визы получены, билеты заказаны. Марина договорилась с одной славной женщиной, между прочим, католической монахиней, профессиональной маляршей, что за время нашего отсутствия она и её подруга отремонтируют квартиру.
Так что деньги бабушки Ляли оказались очень кстати. А я ведь опять ничего не зарабатываю. В мае распустил свою группу. Правда, и няне теперь не нужно платить. Сейчас ты едешь на Адриатическое море, в сентябре пойдёшь в младшую группу детсада, к счастью, расположенного в соседнем дворе.
Пока нет снега, смогу провожать тебя туда, забирать.
Открытая, лучезарная девочка, ты можешь впервые столкнуться там со злобой, хитростью – всем тем, что неизбежно несёт в себе так называемый социум. Заранее знаю: не выдержав неизвестности, порой среди дня буду чапать к детскому саду, прижиматься к ограждающей его решётке, высматривая тебя среди бегающей детворы…
Однако пора возвращаться в далёкое прошлое. Нужно спешить. Вряд ли удастся планомерно работать в Италии.
…До этого он сам никогда мне не звонил. А тут поздно вечером в пятницу вечно недовольная соседка постучала в дверь: «Володю к телефону!»
В трубке раздался голос руководителя поэтического семинара:
— Привет! В институте начинает шуровать комиссия из идеологического отдела ЦК. По отсеву. Ты – один из кандидатов.
— Почему?! Я же сдал языкознание!
— Не в этом дело. Завтра к десяти утра, нет, к одиннадцати вали ко мне домой, всё обсудим. Не журись! Только не опаздывай, в двенадцать уезжаю на дачу.
…Согласно своей манере, он опять гонял по квартире футбольный мяч. Я покорно шествовал вслед, слушал.
— Попал в институт сразу после школы, написал в анкете, что поэт, нет справки с постоянного места работы – всё та же песня… На неделе должны вызвать в комиссию. Чем будешь оправдываться? Видишь, нечем. Поэтому в понедельник с утра пораньше чеши к секретарше Верочке. У неё должны быть готовы для тебя документы. Поедешь на летнюю практику в «Сталинградскую правду», в мой родной город. Будешь получать зарплату литсотрудника, печататься. Сваливай отсюда как можно раньше!
— Но ведь заочникам никакой практики не положено.
— Вали–вали.
— А если отчислят в моё отсутствие?
— Я пока что один из секретарей Союза писателей, лауреат. Всё будет тип–топ. Смотри, чтобы к осени привёз охапку новых стихов! Пиши в день хотя бы по одному стихотворению.
— Зачем?
— У всех, кроме Пушкина, на каждые сто стихотворений только одно хорошее. Остальное – шлак, чтобы не сказать хуже.
— А у вас?
При наших отношениях это была дерзость. Он перестал гонять мяч, задумчиво глянул на меня.
— Я – другое дело.
Через два дня я мчался в поезде «Москва–Сталинград». Чувствовал себя затравленным зайцем.
Мой покровитель писал в одном из стихотворений: «Я так выхожу из своего дома, как будто вхожу в свой дом. Всё мне близко и всё знакомо, всё улыбается мне кругом!» Мне же ничто не улыбалось.
Мама неохотно отпустила меня. Она словно что–то предчувствовала.
Тогда наружные двери в вагоне можно было открывать на ходу поезда. Большую часть пути я с папиросой во рту просидел на верхней ступеньке, придерживаясь за поручень. Мимо под грохот колёс пролетала Россия. Сверху с чёрным паровозным дымом оседали на голову крупицы угля. Чумазый, я всё же до ночи не возвращался в пекло бесплацкартного вагона. Там пахло потом и махоркой, исходили криком младенцы.
Лежащий в развалинах Сталинград встретил жарищей.
Прошло всего пять лет со времени окончания войны, самой страшной за всю историю человечества. Утром я шёл со своим чемоданчиком, стараясь держаться в куцей тени деревянных заборов, ограждающих разбомблённые кварталы, искал редакцию «Сталинградской правды». Кое–где на фоне выцветшего от зноя неба ворочали стрелами подъёмные краны.
Главный редактор встретил меня доброжелательно. Не каждый день к ним залетала этакая столичная штучка, будущий писатель, о котором, оказывается, звонил и потребовал всяческого содействия лауреат Сталинской премии.
К моему приятному удивлению, я был направлен проходить практику не в отдел промышленности или сельского хозяйства, откуда меня гоняли бы в командировки, а в тихую заводь отдела писем – тенистую комнату с двумя столами и кадкой, из которой торчал пересохший фикус. За одним столом восседал среди вскрытых конвертов заведующий отделом, второй предназначался мне.
В бухгалтерии я получил аванс, деньги за билет из Москвы. Получил также суточные на месяц вперёд и квартирные. Мне была забронирована койка в гостинице «Интурист». Правда, не в отдельном номере, а в комнате на шесть человек.
Это было единственное, что меня угнетало. Свободное время я старался проводить на берегах Волги. Научился переплывать её ширь под носом бесчисленных пароходов, буксиров, груженных горами арбузов неповоротливых барж, ловить взабродку чехонь. Однажды случайно вытянул огромного жереха. Улов жарил гостиничный буфетчик, по уговору забирая себе половину. Это он дал мне напрокат удочки.
Вот с каких пор я познакомился с Волгой, полюбил её отдельную, ни на что непохожую жизнь. Теперь, как я увидел во время плаванья с Донато на дизель–электроходе «Башкортостан», Волга стала полумёртвой артерией России с красноватой водой.
Не стану подробно описывать свою сталинградскую эпопею. Скажу только, что через месяц работа в отделе писем закончилась, когда мне доверили ответить какому–то безумцу из обкома партии, переложившему в стихах «Краткий курс истории ВКПБ». Я раскрыл было первую из трёх толстенных папок, но читать это творение, где было коряво зарифмовано даже количество участников тех или иных съездов от тех или иных партий и фракций, оказалось тошнотворным, невозможным. С чем я и явился в кабинет главного редактора. После чего был командирован, как в ссылку, в придонскую станицу Клетскую для сбора материала на тему «Уберём урожай быстро и без потерь».
О событиях, которые там произошли и одним из главных участников которых я поневоле стал, много рассказано в «Здесь и теперь», а также в опубликованном, но так и не поставленном киносценарии «Слёзы первые любви».
Прочти. Эти произведения стоят на полке среди прочих моих книг.
Будучи в сущности юнцом, я вынужден был встать во главе нескольких сотен взбунтовавшихся казаков, чудом уберёг от гибели двух человек, а потом сам, спасаясь от окружившей станицу роты автоматчиков на мотоциклах, первый раз в жизни летел с незнакомым лётчиком на почтовом самолётике «У-2» обратно в Сталинград. Не улетев, мог запросто получить очередь из автомата.
И – не было бы тебя.
Родители обо всём этом, конечно, не узнали.
В Сталинграде, оставшись на ночь в редакции, я прямо на машинке гневно настучал большой очерк о том, что немыслимо неделями оставлять без хлеба людей, выращивающих пшеницу, о кровавой драме в Клетской. Был уверен, главный редактор очерк пригладит, сократит, но всё–таки опубликует.
Прочтя моё произведение, редактор молча взял спички, сжёг листок за листком над корзиной для мусора. Осведомился, не сделал ли я второй экземпляр, не осталась ли копирка.
По его настоянию, я должен был немедленно бежать в Москву. Тут же забронировал билет на ближайший поезд, продиктовал секретарше хорошую характеристику, попросил бухгалтершу срочно произвести со мной окончательный расчёт.
Вконец затравленный, я шёл из редакции в гостиницу, чтобы за оставшиеся до отъезда часы как–то придти в себя, зайти в парикмахерскую, подстричься, вымыть голову, побриться. К вечеру жара стала спадать. Но я по привычке старался держаться в тени бесконечных, как лабиринт, деревянных заборов.
Шёл и думал, как ни странно тебе покажется, о своём приятеле А. М.
Последние годы я сделался невольной причиной его постоянной зависти. Он завидовал моим стихам. Тому, что из всех наших общих знакомых молодых поэтов меня одного приняли в Литературный институт. Он ни разу не сказал мне об этом, но я чувствовал, что теряю друга. Будучи слабохарактерным, можно сказать, ленивым парнем, он представить себе не мог, чего мне стоили все эти «успехи».
Путь к гостинице вёл мимо исторического места – разбомблённого универмага, в подвале которого был пленён командующий фашистской группировкой фельдмаршал Паулюс.
В данный момент из подвала вышла группа военных, сопровождавших хорошенькую белокурую женщину. Налетевший ветерок облепил тонким платьем её стройное тело. «Кто обещал поехать кутить за Волгу?!» – задорно сказала она.
Почему–то до сих пор звучит в ушах её голос.
Я решительно повернул в проход между двумя заборами. И увидел идущего прямо на меня тощего пожилого человека. Он нёс чёрную хозяйственную сумку из так называемого кожемита. С точно такой же мой папа ходил в магазин за картошкой.
— Парень! Купи рубаху!
— Какую? – зачем–то переспросил я.
Человек опустил сумку в придорожную пыль, нагнулся, достал из неё плоский газетный пакет. Я развернул его. Там была абсолютно новая мужская рубашка несколько диковатой расцветки – красная в тонкую белую полоску.
— Почем? Какой размер?
— Сорок первый, – ответил человек и назвал цену.
Она показалась мне приемлемой. В те годы рубашку, да и вообще одежду достать было трудно. «Куплю папе, – подумал я – Будет рад получить от меня подарок».
Вручил продавцу требуемую сумму. Прежде чем пересчитать деньги, он на минуту положил пакет в сумку. Пересчитал. Отдал пакет. И мы разошлись.
…Я восседал в кресле гостиничной парикмахерской с покупкой на коленях. Подвергался стрижке, мытью головы. Когда парикмахерша ушла с кувшином за горячей водой для бритья, мне вздумалось полюбоваться на своё приобретение.