Собственно говоря, Михаил Аркадьевич мог выпивать свою ежедневную рюмку коньяка и без денег. Как и в «Национале», к нашему столику то и дело с полными рюмками в руке подходили знакомые и совсем незнакомые Светлову люди, угощали, ожидая очередной хохмы.
Это была катастрофа. Я больше не хотел участвовать в спаивании своего редактора.
В вестибюле, когда я помогал ему натягивать плащ, он познакомил меня с каким–то писателем, милым, скромным человеком, который, услышав мою фамилию, радостно сказал:
— А я знаю ваши стихи! Мне их давала прочесть Чуковская. Лидия Яковлевна будет рада познакомиться с вами.
Всучил мне номер её телефона.
Я подивился своей популярности.
— Файнберг пошёл по рукам, – пробормотал Светлов, когда я довёл его до дома.
— Старик, вы должны зайти. Вы обязаны сказать то, о чём так громко молчите.
Не сняв плаща, он сидел передо мной на стуле в своей тёмной комнатке. Никогда раньше не видел я его таким серьёзным. За стеной шла какая–то жизнь семьи.
— Может быть, я не имею права этого говорить, но мне кажется…
— Вам кажется! – перебил Светлов. – Обождите минуточку.
Он вышел и вскоре вернулся с наклеенной на картон большой фотографией.
На ней я увидел плотную группу счастливо улыбающихся юношей в косоворотках, девушек в косынках – человек пятьдесят.
— Это я. Узнаёте? – он ткнул пальцем в изображение худенького парня. – Съезд комсомола Украины. Все они, кроме меня, расстреляны! Если бы я не надел маску клоуна, шута горохового, меня бы тоже давно съели черви.
— Миша! К телефону! – раздался женский голос.
— Посидите ещё минутку, – он скинул на спинку стула плащ и опять вышел.
Я всё глядел на фотографию… Потом подобрал упавший плащ.
— Знакомая редакторша из «Вечёрки» заказала стишок к Первому мая, – сказал Светлов, бессильно валясь на кровать. – Недавно вызывали к следователю по поводу реабилитации одного из расстрелянных. Спрашивает: «Был он троцкистом?» Отвечаю: «Нет». «Почему вы так уверены?» «Потому что сам был троцкистом!» Тот рассмеялся. А стихи для «Вечёрки» писать легко. Это, как клубок шпагата. Нужно только найти кончик – первую строчку, остальное само…
И Светлов уснул.
Вот, Ника, в каком месте мы с тобой обедали, вот о чём вспомнилось…
Вечером, когда вернулась Марина, я не без робости рассказал ей о растрате денег, о нашем скромном кутеже в окружении крокодилов и оленей.
— Молодец! – неожиданно сказала она. – Заплатим за квартиру на месяц позже. Я устроилась на работу.
76
Я стоял в лоджии, смотрел, как Марина уводит тебя в детский сад. В одной руке пакет со сменной одеждой, в другой – твоя ручка. На миг склонилась к тебе, что–то сказала.
Ты обернулась, нашла взглядом меня, крикнула:
— Папочка, не волнуйся!
Кто–нибудь скажет: «Подумаешь, трагедия! Ребенок пошёл в детский сад».
А я места себе не нахожу. Первое сентября, а уже прохладно, даже холодно. Климат изменился. Хорошо помню, до войны сентябри были жаркие, шёл первоклассником в рубашке с короткими рукавами, в коротких штанишках.
Минут через двадцать Марина вернулась. Не заходя в дом, крикнула снизу:
— Она совсем не плакала. Уходи в комнату, простудишься!
Села в свои тёмно–зелёные «жигули» и уехала на новое место службы.
Работа – плот, не дающий потонуть в бездонном потоке прошлого и настоящего, несущий в будущее. Книга постепенно близится к концу. Что со мной будет, когда поставлю последнюю точку?
Когда–то несколько моих знакомых киношников, отправившихся «дикарями» на Черное море, сколотили из досок плот, начертали на нём несмываемой краской «Владимир Файнберг» и пустились в путь по волнам. Можешь посмотреть. Лестная для меня фотография где–то хранится в нашем архиве.
Произошло это после того, как я несколько зим подряд прожил на Чёрном море. Натолкнула меня на мысль уезжать с ноября по апрель из Москвы критик Лидия Корнеевна Чуковская.
Когда после вечера в ресторане Союза писателей я исполнил своё обещание и появился у неё дома, эта подслеповатая, немолодая женщина сразу достала из шкафчика стопку моих стихотворений, где почти на каждом было написано: «Прелесть!» Я попытался понять, каким образом они к ней попали. Но до сих пор это осталось для меня тайной. Она была великий конспиратор.
Сердечно угощая ужином, расспрашивала, как я живу. Понимающе кивала, узнав, что пишу по ночам на коммунальной кухне, что с приходом зимы порой неделями не выхожу из дома, а когда выхожу – часто падаю. Рассказал и о том, что отредактированная Светловым книга стихов невесть когда будет опубликована.
— Чем занимаются ваши родители? Что они делают?
Со стен смотрели фотографии её отца – Корнея Ивановича Чуковского, Пастернака… Висел застеклённый рисунок Амедео Модильяни, изображающий лежащую на диване Анну Ахматову.
Не будучи избалован вниманием к себе, я отвечал на все вопросы, и в какой–то момент осознал, насколько жалка моя жизнь.
На прощанье Чуковская подарила свою фотографию с надписью на обороте: «Дорогому Володе с просьбой не огорчаться!»
Не прошло и нескольких дней, как она позвонила, обратилась с просьбой – не могу ли я зайти за ней, вывести на часок–другой погулять на Страстном бульваре, ибо из–за глаз она боится одна переходить дорогу.
Я, конечно, пришёл.
— Отобрала несколько ваших стихотворений, – деловито сказала Лидия Корнеевна. – Для начала зайдём в «Новый мир», отдадим в отдел поэзии. Это рядом с бульваром. Кроме того, они просят меня отредактировать, литературно обработать какой–то документальный труд, созданный неким замминистра торговли, съездившего в Японию. Честно говоря, нет ни времени, ни желания. Это сделаете вы. Получите достаточный гонорар, чтобы снять себе комнату для работы. Комната уже ждёт вас в одном из корпусов здесь же, в моём дворе. Вот деньги для уплаты хозяйке. Берите–берите! Получите гонорар – вернёте мне долг.
Бережно ведя Лидию Корнеевну под руку, я подумал о том, что, как бальзаковский Растиньяк, продвигаюсь к успеху с помощью женщины.
И действительно, в редакции журнала «Новый мир» я получил пухлую рукопись замминистра. Стихи с самой лучшей рекомендацией были переданы в отдел поэзии. Мало того, Лидия Корнеевна затащила меня в отдел прозы, договорилась о том, чтобы мне регулярно давали на рецензирование «самотёком» поступающие романы и повести, что гарантировало небольшой, но регулярный заработок. И я тотчас получил под расписку две тяжёлых папки с неведомыми произведениями.
Потом мы довольно долго сидели на бульварной скамейке. Именно тогда Лидия Корнеевна поведала мне о страшной судьбе своего мужа, учёного, расстрелянного до войны. Тогда же рассказала, как Корней Иванович зачем–то возил маленькую Лиду и её братика смотреть на сожжение покойников в крематории.
Как Светлов, она жила близко от меня – на улице Горького. Проводив её, я вернулся домой и первым делом развязал тесёмки обеих папок, начал с любопытством пролистывать то один, то другой фолиант. Не знаю, с чего мне пришло в голову, что вот сейчас я стану открывателем неведомого миру Толстого, или, на худой конец, Пришвина.
Это оказались так называемые «производственные» романы с зануднейшими описаниями интриг между секретарями обкомов, райкомов и начальниками цехов, с любовными историями секретарш, разборками на партийных собраниях. Подробно описывались технологические процессы в одном случае на автомобильном конвейере, в другом – на фабрике, производящей дрожжи. Все это мне предстояло добросовестно прочесть, проанализировать, подкрепить свои выводы выписанными цитатами…
Чем я и занялся в снятой для работы комнате. В перерывах правил корявую рукопись замминистра. Там рассказывалось об экономике, о том, как в каком–то приморском городе он посетил японский ресторан, где объедался живыми моллюсками, сдобренными солью и лимонным соком.
Обедать я ходил домой. Такая перемена образа жизни поначалу показалась любопытной. Странно было оглядывать родные стены, здороваться с соседями на кухне, разогревая картошку с котлетой.
Дней через десять я приволок отрецензированные романы в «Новый мир» и получил новые рукописи. Ещё через неделю закончил правку творения замминистра, о чём сообщил Чуковской.
Она попросила показать ей результат моей работы.
— Володя, это, конечно, галиматья. Но мы с вами литераторы. У нас своя честь. Вы отнеслись к задаче с досадой, лишь бы отделаться. Так? Читайте вслух абзац за абзацем. Будем исправлять вместе.
Много позже я осознал, что за месяц прошёл под руководством Лидии Корнеевны высшую школу редактуры.
Рукопись была благосклонно принята редакцией. Зато в отделе поэзии мне вернули стихи с размашистой пометкой вверху первой страницы: «Симонов против».
Впоследствии мне ещё предстояло столкнуться с этим литературным генералом.
Итак, я рецензировал рукописи, иногда ездил в командировки, время от времени позванивал в «Советский писатель». Книга моя всё никак не могла попасть в план…
Однажды утром Лидия Корнеевна позвонила с просьбой по возможности бросить все дела, придти к ней:
— Володя! Реабилитировали моего мужа. Должна явиться в двенадцать часов на Лубянку! Нет сил одной идти к палачам… Давайте пойдём вместе, обождёте меня…
Я думал, что ей предстоит войти в массивное здание КГБ на Лубянской площади. Но в повестке значился несколько другой адрес.
Мы подошли к стоящему в одном из прилегающих к площади переулков голубенькому особняку с крыльцом. Лидия Корнеевна взошла на него, как на эшафот.
— Жду. Никуда не уйду, – сказал я, глядя ей вслед.
Успел за открывшейся дверью увидеть фигуру часового.
… Никочка! Я стоял у крыльца, глядел на идущих мимо прохожих и думал о том, что если у меня когда–нибудь родится ребёнок, он родится в залитой кровью стране. Вспомнил, как один восторженный дурак с пафосом декламировал на поэтическом семинаре свои верноподданические вирши: «В моей ритмической стране от Заполярья до аулов покоя нет, покоя нет! Есть только смена караулов!»…