Теперь я уже с нетерпением ждал, когда поутру за родителями захлопнется дверь, скрежетнёт ключ в замочной скважине. Тотчас привычно вскарабкивался на стул и, стоя у стола на коленях, перерисовывал с лежащей передо мной раскрытой книжки букву за буквой, а заодно и картинки в выпрошенный у папы толстый альбом для чертежей.
Это было не плагиатом. Это было сотворчество с Пушкиным, с иллюстратором, с наборщиком. Я многому научился у них, ей–Богу!
Буквы перерисовывал чёрным карандашом, картинки – акварелью. И я сам, и всё вокруг, даже обои на противоположной стене, было так перемазано красками, что папа не раз покушался меня отлупить. В защиту вставала мама.
Когда теперь здесь в Турции и у себя дома в Москве мы втроём молимся, ты всегда просишь Бога «благословить бабушку Беллу, которая на небе».
20
Ещё на днях помыслить не мог, что покину тебя и маму. Буду ехать и ехать в автобусе по вьющейся асфальтовой ленте, зажатой между турецкими горами. Горы здесь разноцветные, одна не похожа на другую, узорчатые. Кажутся безлюдными, первозданными, ласковыми. Трудно поверить, что отсюда могут ползти к морю полчища змей. Нигде не видно суровых скал, заснеженных вершин, как на Кавказе. Правда, вот сейчас, когда мы одолеваем второй по счёту перевал, ощутимо заложило уши. На сколько мы поднялись над уровнем моря, молодая женщина–гид не знает. Кажется, вообще ничего не знает ни о стране, по которой мы едем, ни о той стране, куда через несколько часов должны приплыть на корабле. Сперва я проникся к ней сочувствием. Оказалось, она – чеченка, а мне, как любому честному человеку, перед всеми чеченцами стыдно за то, что сделала с ними Россия. В тот момент, когда перед твоими глазами окажутся эти строки, уже будешь знать, что ты, как и я, и твоя мама, чистокровная еврейка. А наш народ испытал и испытывает больше всех других народов беды и унижения. Потому особенно остро чувствует несчастья других. Я считаю себя русским писателем, всем лучшим, что во мне есть, обязан родине. Не устану это повторять. Но никогда, ни при каких обстоятельствах, не стыдился и не стыжусь еврейской крови. Задумайся об этом…
Итак, о чеченке из города Грозного. Поблёскивая золотыми зубами, она успела рассказать мне, что второй год приезжает сюда на туристский сезон зарабатывать деньги. В туристической фирме у неё есть турок–дружок. Одета с иголочки – белая блузка, широкие, как юбка, белые шорты. Уши, шея, пальцы рук – в украшениях из злата–серебра. Сказала, почему–то проникнувшись ко мне доверием, что там, в Грозном, у неё есть муж, восьмилетняя дочь и старуха–мать. Когда я спросил, сколько лет матери, ответила – пятьдесят два года. То есть этой старухе на 16 лет меньше, чем мне! Лучше бы не спрашивал, не задавал глупых, бессмысленных вопросов…
Держа в руке микрофон, она сидит впереди меня рядом с водителем, время от времени хрипло сообщает вычитанные в путеводителе сведения об этих краях, скучно пересказывает пошлые легенды о султанах и их наложницах. Рядом со мною дремлет, свесив на грудь бритую голову, толстый человек в майке–безрукавке и шортах, обвешанный почему–то не снятыми на время пути двумя фотокамерами и тяжёлым киноаппаратом. Боится, чтобы не спёрли?
На рассвете мы заезжали за немногочисленными клиентами, пожелавшими отправиться в это путешествие. Заехали и за ним в многоэтажный пятизвёздочный отель, уступчато поднимающийся над заливом.
Едва успев грузно опуститься на сиденье, он довольно громко, явно хвастаясь, проинформировал меня, а заодно и весь автобус, что за семь с половиной тысяч долларов имеет возможность в течение двух недель «жить при коммунизме», то есть пить и есть что угодно и сколько угодно, хоть двадцать четыре часа в сутки без перерыва, пользоваться в сауне массажем, а также массажисткой–китаянкой. Он доверчиво поведал, что первые трое суток почти совсем потерял из виду жену и двоих детей, живущих в четырёхкомнатном номере. То проводил время за стойкой бара, пробуя щедро подаваемые бесплатные напитки – текилу, разнообразные сорта виски, джина и так далее. Потом он направлялся в сауну, затем в ресторан, открытый в любой час дня и ночи, где ему подносили всё, что он ни просил, в том числе и запечённых морских ежей, и снова отправлялся к стойке бара. На четвёртые сутки он заболел, чуть не помер, жена, отринув китаянку, приводила его в чувство. Через несколько дней впервые вывела его на пляж, заставила окунуться в море. И вот теперь он решил наверстать за оставшееся время упущенные возможности, отправился в путешествие. Почему–то без жены и детей.
Теперь он дремлет. А экскурсоводша сидит, полуобернувшись к нему. Такое впечатление, что караулит момент, чтобы заполучить хоть на день этот разбухший от пьянства денежный мешок.
Ты спросишь: «Куда и зачем же ты ехал с такими неприятными людьми?»
Куда я еду, скоро узнаешь. А что касается людей, Бог сам решает, кого, когда, с кем сводить.
Шоссе идет под уклон. Справа и слева на склонах гор стали попадаться виноградники, сады. А вот и домики, улочки, магазинчики, бензозаправки, кофейни, фруктовые лавочки с выставленными на тротуар пластиковыми ящиками, наполненными помидорами, персиками, дыньками. Наша гид сообщает, что мы въезжаем в город–порт Фатхие, просит заранее приготовить паспорта и по 10 долларов для оплаты визы.
Дело в том, что я увязался с экскурсией в Грецию. Точнее, на один из тринадцати тысяч её островов – Родос.
Может быть, это сентиментально, но, выйдя вместе со всеми из автобуса и подходя под жарящим солнцем к белоснежному пирсу, я волнуюсь, словно перед встречей с любимым человеком. Увидел толпу яхт с высоченными мачтами, увидел колышущийся на ветерке греческий флаг и греческие буквы на носу ждущего нас большого туристского катера на подводных крыльях – даже сердце застучало.
Прочтешь мою книгу «Patrida», узнаешь почему. Кому довелось пожить в Греции, тот счастливо замрёт, увидев её славный синий флаг, перекрещенный белым крестом.
Катер оказался «Кометой», построенной когда–то у нас, в России, на Сормовском заводе, под Нижним Новгородом, о чем свидетельствует полустёртая медная табличка, укрепленная при входе в застекленный салон. Само же судно несет название «Марианна», как бы примазываясь к двум шикарным, стоящим у соседнего пирса яхтам – «Лили Марлен» под немецким флагом и «Жаклин» – под французским.
Эх, Никочка–Вероникочка, будет ли тебе в старости доступно то ощущение несмотря ни на что не проходящей юности и счастья, когда корабль отчаливает от берега, а впереди лежит остров, на котором ты никогда не был. Если б ты видела эту извилистую, как раковина, скалистую бухту, где, кажется, мог бы укрыться флот всего мира!
Нескоро объятья бухты оставили нас, и мы оказались в открытом море. Я вышел из душноватого салона, держась за поручень, высматривал своих любимых дельфинов.
Судно неслось по морю, бодро шлёпало подводными крыльями по его маленьким волнам. Вдруг, представь себе, раздаётся утробный скрежет. И оно останавливается.
Около трёх часов мы болтались посреди моря, пока команда чинила одряхлевший двигатель. Я был рад тому, что не взял тебя с мамой с собой. От мёртвой зыби многих стало тошнить.
…Мы прибыли к пирсу Родоса в двенадцатом часу дня, вместо восьми утра. Из–за громадного количества скопившихся в порту яхт, видны были только вершины гор. Игра солнечных бликов на воде слепила глаза. Получив визу и обменяв в будочке у конца пирса несколько десятков долларов на греческие драхмы, я узнал у нашей чеченки, что сбор для обратного рейса назначен здесь же, на пирсе, через четыре часа, с лёгким сердцем покинул своих спутников, которые залезали в поданный к пирсу экскурсионный автобус.
Мне он был даром не нужен. Я мечтал о тени и о чашке кофе. А ещё очень хотелось поговорить с кем–нибудь по–гречески. Знаю на этом языке не больше сотни слов, да и те начал забывать.
…Два часа ночи. Я иду в темноте по ускользающей из–под ног дорожке мимо кажущихся теперь родными сосен, счастливый оттого, что где–то тут, в одном из однообразных бунгало спишь сейчас ты и мама Марина. Счастливый оттого, что меня ждут.
Всё хорошо, все замечательно, только я никак не могу найти наше бунгало. Уже второй раз дошёл до бассейна, до пляжа, тащусь обратно один в ночи. Приближается какой–то человек. В тусклом свете фонаря узнаю одного из местных полицейских. Он, как и весь персонал любит тебя, при случае всегда нагнётся, погладит.
Опоясанный белеющей в темноте портупеей с пистолетом, о чём–то спрашивает по–турецки. Языком жестов объясняю ситуацию, в которой, кстати, в последние годы оказываюсь уже не раз. Что делать, если, несмотря ни на какие очки, не различаю особенности домов, их номера, номера квартир… А тут ещё ночь.
Он берёт меня за руку, как ребёнка, уверенно подводит к белеющему за стволами сосен бунгало, где, сидя на ступеньках крыльца, дремлет Марина, а на руках у неё, завернутая в простынку, спишь ты.
Это необходимо, чтобы человека кто–то ждал, беспокоился о нём.
Я настолько возбуждён, что, надев купленный на Родосе серебряный браслет на руку Марине и уложив вас в постель, сижу на терраске, записываю для тебя кое–какие подробности, связанные с поездкой. На пластиковом столе передо мной лежит приготовленная Мариной коробочка с таблетками и стакан с водой. А ведь так хорошо было забыться, почувствовать себя молодым, здоровым. Решаюсь лекарство не принимать.
…Пройдя под аркой древней крепости, окружающей старую часть города, я влился в великую международную тусовку бездельников, вроде меня, густо прущую мимо сотен магазинчиков сувенирных, ювелирных, кожгалантерейных и просто продающих всякую дрянь, например, слащавые полупорнографические открытки с пляжными красотками в чёрных очках.
Странным образом не было видно ни одного кафе. Я шёл и шёл, со все большим беспокойством думал о том, что не найду здесь подарков тебе и маме, пока не увидел у дверей одной из лавочек таз, в котором плескалась большая резиновая лягушка. Знаешь, она была, как настоящая. Даже лучше! Плескалась, плавала и время от времени подпрыгивала!