Кажется, впервые вышел он к людям со своими прекрасными песнями, в которых билось сердце поколения, не принимающего псевдокоммунистический строй. Названного потом «шестидесятниками».
Моя судьба сложилась так, что я выпал из этой категории советской интеллигенции, и поэтому протестую, когда меня причисляют к «шестидесятникам», «семидесятникам» или куда–нибудь ещё.
Как ты видела и увидишь в дальнейшем, я всегда выпадал из общего порядка вещей. Сначала бессознательно, потом и сознательно.
Вот из всего этого огромного материала и сплавилась моя заявка. Я перепечатал её по возвращении домой из Болшево, позвонил на «Ленфильм». И был приглашён на следующее же утро приехать в Ленинград, к началу рабочего дня явиться на студию, получить командировочные, деньги за билет и адрес гостиницы, куда меня поселят на время переговоров с Козинцевым.
«Красная стрела» прибывала в Питер очень рано. Валил снег. Поёживаясь, я шёл по Невскому, по обе стороны которого ещё горели фонари. Хотелось есть, и я обрадовался, когда увидел, что знаменитое кафе «Север» открыто.
Один в полуподвальном зале, я сидел за столиком, знакомился с поданным официанткой меню. Выбрал означенную там селёдку с зелёным луком, омлет, чай.
Здесь было тепло. Пока я ждал заказанное, за моей спиной шумно уселась компания, состоящая из директоров заводов, судя по их разговорам, тоже командировочных. Вдалеке за их головами торчала из кадушки искусственная пальма.
Хоть я и волновался перед встречей с Козинцевым, нарастало ощущение перемены судьбы, уверенность в том, что заявка понравится ему, поразит.
Официантка принесла на подносе сразу весь мой заказ.
— А где же лук? – спросил я, глянув на узкое блюдо с селёдкой.
— Сейчас, – невозмутимо ответила официантка.
Она взяла блюдо и отошла. Но не к дверям кухни, а к пальме! Что–то нащипала от обвислого листа, вернулась и поставила ко мне на стол.
Я не стал скандалить. Отодвинул вилкой кусочки зелёного картона, принялся завтракать.
Разделавшись с завтраком, я взглянул на часы. Ехать на студию было слишком рано. Тогда я снова взял меню и увидел в конце его длинный список сладостей. В том числе мороженого.
Как ты знаешь, в отличие от тебя и мамы Марины, мороженое я не очень люблю. Но название одного меня заинтересовало – «Сюрприз».
Эх, Никочка! Боюсь, никогда не увидеть тебе такого чуда! На поданной той же официанткой большой тарелке стоял домик. Крыша его была коричневой, из крем–брюле, окошки голубоватые. Крышу венчала шоколадная труба.
Я взял ложечку и, превратившись в счастливого ребёнка, начал поедать домик, начиная с трубы и крыши.
Внутри оказалось четыре комнаты! В одной лежал кусочек замороженного ананаса, в другой – клубничка, в третьей – орех в золочёной бумажке, в четвёртой – крохотная шоколадная бутылочка с ликёром.
Это и был сюрприз! Директора заводов, вытянув шеи, взволнованно следили за моими действиями, а потом и сами заказали себе по «Сюрпризу».
Но ещё больший сюрприз ожидал меня, когда, побывав на студии и получив деньги, я вселился в забронированный для меня ненужно роскошный трёхкомнатный номер гостиницы «Европейская». Здесь стояла старинная, музейная мебель, высокие китайские вазы. На стенах висели картины в рамах. Открыв стеклянную дверь, я вышел в расписанную фресками лоджию, откуда открывался вид на центр неповторимого города…
Козинцев оказался где–то в отъезде. Несколько дней я был совершенно свободен. Ходил в Эрмитаж, снова наслаждался картинами импрессионистов. С бьющимся сердцем стоял перед полотнами Ван Гога. Вот кто выпадал из общего хода вещей, вот кого я чувствовал своим собратом!
Ощущение вины кольнуло меня, когда я возвращался в свои царские покои…
Как–то утром, спустившись со своего этажа в изумительной красоты гостиничное кафе стиля «модерн», я услышал:
— Старик! Что вы здесь делаете? Подсаживайтесь!
Это был Светлов, принимающий порцию коньяка.
Мы чудно встретились. Я рассказал ему о своих делах. Он зачем–то подарил мне рубль с надписью «Пусть этот рубль будет неразменным».
Я не разменял его. Хранится до сих пор.
На четвёртый день ко мне приехал Козинцев.
Пока он читал, сидя у резного секретера, я курил в лоджии. Заявка была длинная. Я, наверное, искурил полпачки сигарет.
— Идите сюда! Прочёл, – раздался голос из комнаты.
— Плохо? – спросил я, входя.
— Хорошо. Это кино, – он отложил заявку на секретер. – Неожиданное. Я, признаюсь, ожидал другого. Где колхозники? Где рабочая, учащаяся молодёжь? Впечатление, что вы не чувствуете реальной ситуации… Даже мне никто не разрешит этого поставить. Особенно сцену с аквариумом… Быть может, доживёте, наступят времена, поставит кто–нибудь другой. Мне не дожить.
В день отъезда я узнал на «Ленфильме», что мой залежавшийся сценарий о деревенском мальчике Валере перекупила московская студия имени Горького.
83
С некоторых пор по вечерам после работы ко мне приходят люди из церковной общины, созданной когда–то нашим общим духовным руководителем, отцом Александром Менем.
С большинством из них ты знакома. Они тебя тоже знают и любят. Сначала ты на всякий случай дичишься, жмёшься к матери или ко мне, но уже очень скоро, как бы невзначай, начинаешь петь какую–нибудь песенку, а затем и кружиться в танце.
Честолюбиво выслушиваешь похвалы.
Я прерываю эту самодеятельность, выставляю тебя из комнаты, затворяю дверь.
— Папа, пусти! – ты стучишь по застеклённой двери. Виден приплюснутый нос, сверкающие от любопытства глаза. – Что вы там делаете? Я тоже хочу!
…К сожалению, доченька, присоединиться к нам ты не сможешь. Тебе нечего вспомнить об отце Александре. Разминулась с ним в этом мире на семь лет…
Вскоре после его гибели, боясь забыть что–нибудь существенное, я по горячим следам написал свои воспоминания. С тех пор они изданы четыре раза. Уверен, будут изданы ещё. Я писал с единственной целью – оставить его в живых, таким, как он был на самом деле. Без глянца, без сусальной позолоты, которую на него наводят.
Но странно, что только сейчас мне пришло в голову – ведь остаётся всё меньше людей, знавших его, хранящих в своей памяти драгоценные факты, свидетельства. Эти люди по своей скромности никогда не возьмутся за перо…
Если бы все, окружавшие Христа, были грамотны, умели писать, сколько бесценных подробностей о земной жизни сына Божьего имело бы человечество в дополнение к Евангелию!
И я решил срочно, невзирая на то, что нахожусь в разгаре работы над этой книгой, собирать у себя тех, кто знал отца Александра, записывать всё существенное, что они могут вспомнить. Серьёзная работа. Ответственная. Нельзя, чтобы кто–нибудь отвлекал.
В пору, о которой я сейчас пишу, до встречи с ним было ещё далеко – целых четырнадцать лет!
К 1964 году в издательстве «Детгиз» вышла вторая моя книга для детей. Те самые рассказы о морской рыбной ловле, о том, как я однажды случайно поймал черноморскую акулу–катрана, о Георгии Павловиче Павлове, его шпаге. Эти правдивые истории я переложил стихами о море. Доходят слухи, что «Морская книга» до сих пор нарасхват в детских и школьных библиотеках. Чем горжусь. Хотя никогда не считал себя детским писателем.
Что делать, в других местах меня почти не печатали. Когда я принёс новый сборник стихов во всё тот же «Советский писатель», редактор отдела поэзии сказал:
— Не надейся на быстрое издание. Я еврей, ты еврей. Что скажут наши антисемиты? Мы и так издали одну твою книгу. А эта пусть полежит. Скажи лучше, похож я на Ива Монтана? Правда, похож?
— Внешне, – ответил я.
Это был тот ещё сукин сын! Умевший ладить со всеми, от кого зависел. Боявшийся потерять своё место. И в то же время наслаждающийся тем, что поэты зависят от него. Большой любитель театра и эстрады.
…Опять я плыл в шлюпке один среди Чёрного моря. На этот раз не Сухуми, а Ялта поднималась против меня по склонам коричневатых крымских гор, озарённых зимним солнцем. На самодур во множестве ловилась пикша, или мизгит, как её здесь называют. В середине дня я подчаливал снятую напрокат шлюпку к одному из пирсов возле гостиницы «Ореанда». Туг меня ждали уже не базарные торговки, а звукооператор Стас, в сумки которого я перегружал улов.
Приятно было сидеть со всей съёмочной группой вокруг длинного ресторанного стола, видеть повара в белом колпаке, несущего на огромном блюде гору свежезажаренной рыбы, обложенной зеленью и парниковыми помидорами.
— Кормилец ты наш! – восклицал режиссёр, поднимая рюмку. – Смотри, не утони, пока не кончим картину!
Шутки шутками, а я однажды чуть не погиб в море во время внезапно налетевшего штормового ветра.
Я намеренно попросил директора фильма поселить меня отдельно от всех в гостинице поскромней, «Южной», находившейся неподалёку от «Ореанды», тоже на набережной.
Студия имени Горького на базе своего ялтинского филиала запустила съёмки картины по моему сценарию «Валера». Этим сценарием я защитил диплом на Высших курсах и по статусу должен был всё время производства фильма находиться рядом со съёмочной группой. Чтобы в случае чего вносить в сценарий необходимые изменения. А также проникнуться на будущее спецификой кинопроизводства.
Я, конечно, был благодарен судьбе за то, что ещё один сезон провожу вне московской зимы и коммунальной кухни, да мне ещё выдают зарплату, командировочные, гостиничные. Однако странен был мой статус.
Я оказался совершенно не нужен ремесленнику–режиссёру. Появляясь на съёмочной площадке, пытаясь вмешаться, спасти дорогой для меня замысел, встречал полное равнодушие, глухоту.
Киногруппа гнала план, стремилась сдать картину досрочно, чтобы получить премии. Я же должен был довольствоваться гонораром за сценарий, бесплатной жизнью в Ялте. И помалкивать.
По утрам, если не выходил в море, работал в своём номере. Здесь, в отличие от сухумской конуры, было окно, за которым простиралась морская синь.