Что бы они потом, после перестройки, не писали, как бы не честили Советскую власть, именно при Советской власти тогда, к середине семидесятых годов, им комфортно жилось – заимели квартиры, дачи, выходили книги, фильмы. При этом, подобно нищим, они тянулись ко мне, чтобы урвать с барского стола крохи новых знаний. Только крохи. Я был щедр. Рассказывал о том, что происходит в лаборатории, готов был делиться редкими книгами, ещё не изданными рукописями людей, свидетельствующих о вторжении в их жизнь необычайного… И столкнулся с удивительным феноменом: никто не хотел вникнуть в суть дела, ознакомиться например, с сочинением Мейстера Экхарта, с описаниями духовных потрясений, испытанных преподобным святым Серафимом Саровским или афонским старцем Силуаном, в сущности нашим современником.
Все боялись. Боялись того, что нарушится их ощущение комфорта, обнажится иллюзорность их существования.
Когда я прямо говорил им об этом, некоторые избрали хитроумный способ самозащиты. Якобы заботясь о моём душевном здоровье, они талдычили: «Всё это интересно, но не кажется ли тебе, что ты попался на модную удочку парапсихологии, бредни церковников?»
Я терялся. Не знал толком, как ответить. Не мог сфокусировать в точных словах то, что чувствовал сердцем.
Только через несколько лет Бог подвёл меня к отцу Александру Меню. Хорошо помню, дословно, как он сказал:
— Гоните их в шею! От того, чем вы занимаетесь, невозможно отмахнуться, это невозможно отбросить. В каждом человеке закодированы огромные возможности. Мы, безусловно, соприкасаемся с космическим сознанием, с ноосферой. Но это даётся не даром, а как результат упорного труда. Раскрепостившийся дух человека не знает границ. Известно множество случаев, когда мать в тот же момент чувствует, что с её ребёнком беда, даже если это произошло на другом континенте! Что же сказать о целенаправленном воздействии духа одного человека на другого. Тут разгадка целительства на расстоянии… Как показывает опыт, избирательное воздействие духа на человека ничем не экранируется. Вы занялись вдохновенным духовным творчеством, а это всегда в той или иной степени – общение с Богом.
Впоследствии эти мысли вошли во многие проповеди и книги отца Александра.
Ты спросишь, чем же ты всё–таки занимался в таинственной лаборатории? Читай «Здесь и теперь», «Скрижали».
«Скрижали», кроме всего прочего, есть признание в моей любви к Азии.
Никогда не забыть, как солнечным февральским утром я вышел из самолёта на трап и вдохнул сладкий, памятный с детства воздух зазеленевших предгорий, зацветающих роз.
Доехал маршрутным такси до центра города, вселился в заранее забронированный для меня номер гостиницы «Душанбе», умылся, обратил внимание на то, что здесь проживает какой–то постоялец – на подоконнике лежало растение, обвязанное мешковиной, у второй кровати стояли глубокие галоши, а на столе пиала. Оставил свою дорожную сумку и вышел на центральную площадь, как выходил на шлюпке в море.
Было воскресенье. Ни местный Союз писателей, где я должен был отметить командировку, поскольку приехал от «Литературной газеты», ни Совет министров, куда я обязан был явиться перед поездкой на строительство алюминиевого комбината, не работали.
Зато в полную силу функционировал центральный Зелёный базар. Я вышел к нему, следуя пёстрому течению прохожих, стремящихся мимо лавочек сапожников, часовых дел мастеров, хватающих за рукав цыганок, в распахнутые ворота шумного, как праздник, торжища, над которым звучали восточные мелодии.
Сразу за воротами я увидел гружёного двумя хурджинами ишачка. Приостановился. Погладил по бархатистой щеке, глядя в его большие, по–детски невинные глаза с длинными ресницами.
Потом шёл вдоль перегруженной овощами и фруктами путаницы длинных прилавков, за которыми монументально возвышались продавцы в стёганых халатах и белых чалмах, мимо открытого сарая, из–под его крыши свешивались в соломенных оплётках прошлогодние дыни, мимо громадного железного корыта, где плескались продаваемые мальчуганом в тюбетейке сомы и сазаны.
Хмельной от запахов, шёл и думал о том, что никто уже не позовёт меня «мальчук–баранчук». Вспомнился предсказатель с морской свинкой на ташкентском базаре, школьный друг Рудик…
Ноздри дрогнули от донёсшегося с ветерком дымка, таившего в себе что–то забытое. У чайханы, увитой зацветающими розочками, я увидел над костром пузатый котёл–казан на железных ногах. Толстяк хозяин, приподняв крышку, помешивал длинной деревянной лопаткой плов, благоухающий пряностями и вареной бараниной.
Я завтракал за столиком чайханы, запивал еду зелёным чаем из пиалушки. И думал о том, что когда–нибудь расскажу неведомым читателям о встрече с американкой Диной, о том, как начались занятия в лаборатории, как оказался тут, в чайхане…
Потом я приобрёл крепкий бумажный пакет, накупил фруктов, всякой твари по паре, и вернулся в гостиницу, называемую на местном языке «мехмонхана».
Кажется, я уже писал, что Господь постоянно присылает мне навстречу поразительно хороших людей…
В номере у стола, перебирая истрёпанные бумаги, сидел исхудалый старик с седой бородкой. На его стёганом халате были прикреплены военные ордена и медали. Он сразу же предложил мне выпить всё того же зелёного чая с сушёной дыней. Я вымыл и выложил на тарелку из–под графина свои фрукты.
Старика звали Шовкат. Он тоже приехал в Душанбе утром, спустился с каких–то Фанских гор. Оказалось, военкомат забрил в армию его внука, у которого был врождённый порок сердца, о чём свидетельствовали медицинские справки, заключение комиссии ВТЭК. Теперь внук находился с другими призывниками здесь, в городе, откуда его на днях должны были эшелоном отправить в часть, на службу где–то в Сибири.
Хотя старик держался с достоинством, отчаяние его было так велико, что я сам, без его просьб, вызвался помочь. Забегая вперёд, должен сказать: после нескольких дней хождений по инстанциям вместе с этим малограмотным, убитым горем человеком мне это удалось. Только потому, что я был корреспондентом центральной московской газеты.
Потом внук появился в нашем номере. Бледный, наголо обритый, как после тюрьмы.
А в тот воскресный день старик со своим обвязанным мешковиной деревцем отправился в местный Ботанический сад, чтобы передать этот редкий экземпляр каким–то научным сотрудником, побывавшим летом в его высокогорном кишлаке.
Я увязался вместе с Шовкатом. От нечего делать. Ведь руки–то были связаны нерабочим днём.
Знал бы я, к чему это приведёт! Господь действительно действует через людей…
В троллейбусе проехали мы длинным проспектом почти до самой окраины города, через калитку в заборе попытались войти на территорию Ботанического сада. Охранник, бездельничающий у служебного входа, впустил меня с моим командировочным удостоверением, и ни за что не хотел впускать старика. Тот безропотно протянул мне своё растение, присел на корточки, прислонясь спиной к забору, сказал, что будет ждать.
Этого я вынести не мог. Заставил охранника позвонить по телефону из его будочки дежурным в оранжерее…
Через минуту мы шли к похожему на стеклянный планетарий, куполу, внутри которого виднелись пальмы, заросли цветущих субтропических растений.
А ещё часа через два мы шли обратно. В своём блокноте я уносил телефоны и адреса Ольги Георгиевны Степаненко – главной хранительницы этого мира чудес, Анатолия Алексеевича Коннова – директора горно–ботанической станции, Геннадия Николаевича Сапожникова – заведующего отделом охраны природы Таджикистана. Приоткрылась возможность оказаться в самых потаённых местах республики, в легендарном заповеднике «Тигровая балка». Кроме того, перед возвращением в Москву я мог явиться в Ботанический сад, чтобы получить в дар черенки и семена понравившихся растений.
Так, благодаря вроде бы случайной встрече с Шовкатом, и было положено начало моей цветущей коллекции.
90
Люблю утро. Любое. Ведь это всегда обещание. А в моём случае надежда, что удастся хорошо поработать. Тем более, выхожу на финишную прямую, остался примерно десяток глав.
Но сегодня утро изгажено. Предупреждённый со вчерашнего вечера телефонным звонком моего самоотверженного доктора Л. Р., чтобы не завтракал, жду, пока она забежит взять венозную кровь. Давно, мол, не делали анализ. Если выше нормы поднялся белок или упал уровень гемоглобина, придётся, мол, снова проводить курс.
— Папочка Володичка, ты что такой чёрный? У тебя что–то болит?
— Нет. Хочешь мандарин?
— Лошадки едят мандарин? Знаешь, кто я сегодня? Я сегодня жеребёночек! А ты – мой хозяин. Скажи «тпру!»
— Тпру! Вот твоя одёжка. Давай одеваться. Слышишь, мама домывает посуду, сейчас жеребёночек побежит в детский сад, а мама на работу.
Стоя на моей тахте, ты ловко сдираешь с себя пижамку.
Пока путешествовал в кухню за мандарином, чистил его, ты, оказывается, и не думала одеваться. Прыгаешь голышом по тахте. Локоны падают на лицо, сквозь них сверкают глаза.
— Перестань, бесстыдница! – врывается в комнату Марина. – Сейчас же одевайся! Опаздываем!
Дребезг дверного звонка. Открываю. Стремительно врывается Л. Р. Торопливо снимает пальто, достаёт из сумки штативчик с пробиркой, резиновый жгут и прочие причиндалы. Ставит всё это рядом с пишущей машинкой, бежит в ванную мыть руки. Тоже опаздывает.
Снимаю с себя куртку от тренировочного костюма. Сажусь. Покорно выкладываю на белую пластиковую скатерть голую руку.
— Марина, или уходите скорей, или убери Нику из комнаты!
Но ты, уже одетая, причёсанная, замерла у тахты. Во все глаза смотришь, как доктор прокалывает иглой шприца мою вену.
— Кровь почему–то еле идёт, – говорит Л. Р. – Придётся прокалывать ещё раз.
Наконец, шприц доверху наполняется тёмной венозной кровью. И в тот миг, когда Л. Р. выдёргивает иглу, из вены бьёт толстая струя. Заливает локоть, белую скатерть.
— Папа! – твои глаза мгновенно наполняются слезами. – Папочка!