Поездка оказалась напрасной. В тот день все музеи были закрыты то ли по случаю какого–то праздника, то ли потому что на маленькой центральной площади тоже была ярмарка, где торговали цветами, длинными связками лука, жарили на вертелах поросят. Пахло дымом, палёной шкурой.
Долго бродил я по старинным улочкам, пока по одной из них неожиданно не вышел на ту же площадь.
Ярмарка кончилась. Бородатый дворник в комбинезоне складывал и уносил куда–то в подворотню опустевшие лотки, подметал мостовую.
Ноги мои гудели от усталости. Сел на скамейку под деревом, подумал о том, что давно пора где–нибудь перекусить, только вынул из кармана пачку «Явы», как рядом опустился, переводя дыхание, дворник, окончивший приборку площади. Тоже вытащил из кармана сигареты.
Напрягая память, коверкая немецкие слова, я предложил ему попробовать свои, московские.
— Данке, – поблагодарил он, закурил.
Кое–как завязался разговор. Он понял, что я турист из Советского Союза. Очень удивился, когда узнал, с какой целью я оказался в Веймаре.
— Да! Да! Это так есть, – с трудом понимал я немецкую речь. – Экскурсовод не совершила ошибки. Кто вы есть? Какова ваша профессия? Какова ваша национальность? Еврей? Юде?
Несколько похолодев, ответил, что я писатель. Еврей.
Дворник почему–то обрадовался, сказал, что одновременно является студентом философского факультета. Предложил пойти к нему домой пообедать. Встал и, обратясь к стоящему напротив старинному четырёхэтажному дому, завопил:
— Луиза! Лизхен!
На третьем этаже с грохотом растворилось окно. В нём показалась молодая женщина с бигуди в волосах.
Сколько я мог понять, дворник предупреждал её, что сейчас поднимется с этим иностранцем кушать. Спрашивал, готов ли обед.
Та в панике замахала руками. По–моему, стала ругать его на чём свет стоит. Дворник решительно взял меня под руку и повёл налево к ещё болеё старинному зданию, на фронтоне которого была укреплена мемориальная доска, а над входом – вывеска ресторана.
— Что за дом? – спросил я на немецком, размышляя, впрочем, о скудном количестве денег в моём бумажнике.
Но спутник указал мне на другой дом поодаль.
— Там отель. Там останавливался Адольф Гитлер… А это – дом знаменитого художника Лукаса Кранаха–старшего. Внизу, в подвале, ресторан. Там сейчас перерыв. Но мне откроют и нам дадут миттагэссен.
К удивлению своему, чем больше мы общались, тем лучше я его понимал!
— Миттагэссен – обедать! – с энтузиазмом подхватил я.
На его звонок нам открыли. Мы спустились по лесенке в пустой ресторанный зал, уселись на высокие вертящиеся стулья у полукруглой стойки бара. В стороне, возле стены сидели, судача между собой, семь или восемь отдыхающих официанток в красных передниках.
— Генрих! – зычно позвал мой бородач.
Дверца в глубине бара открылась. С той стороны стойки появился человек в поварском колпаке. Вытирая руки о передник, он начал разговаривать с моим спутником, перебирать названия каких–то блюд. Я занервничал.
Дворник, видимо, понял моё состояние. Успокоительно похлопал по плечу. Одна из официанток вспорхнула с места и вскоре поставила перед нами на стойку по два громадных блюда с жареным мясом, картошкой–фри и большими, как лопухи, листьями салата. Повар нацедил по две большие кружки пива с высокими шапками пены.
Во время еды мы разговорились, если так можно сказать. Дворник, которого звали Герхард, легко понимал мою скудную немецкую речь. Я понимал его меньше. Но понимал! Удивительным образом школьные и институтские знания, казалось бы, давно забытые, всплывали…
Герхард знал и любил философию. Особенно Платона, то есть Сократа. Я решил показать, что тоже не лыком шит. Пустился в рассуждения о том, что Сократ всю жизнь слышал какой–то внутренний голос, своего «демона», о том, что и Жанна д’Арк слышала голоса ангелов. Спросил, верит ли он в Бога?
Герхард ответил:
— Изучающий философию не нуждается в гипотезе Бога. Хотя, конечно, «натюрлих», многое в жизни есть тайна. Человек странным образом живёт сразу в настоящем, прошедшем и в вечности.
Еда была очень вкусной. Пиво тоже. Вдруг я поймал себя на том, что занимаюсь миссионерской деятельностью – рассказываю, как через парапсихологию пришел к Богу. И заметил, что официантки перестали судачить, внимательно слушают наш разговор.
Кончилось тем, что одна из них вмешалась:
— Если есть Бог, почему он допустил, чтобы я сделала аборт, и у меня теперь не будет детей?
Я развернулся на своём вертящемся стуле и поневоле вступил в разговор сначала с ней, а потом и с другими официантками. Все они оказались несчастными. У кого ушёл муж, у кого остались родственники в Западной Германии, кто был болен.
Мы понимали друг друга! С надеждой слушали они мои слова о Христе, об отце Александре.
Через час мы с Герхардом сердечно попрощались с ними и покинули ресторан. Он, конечно же, за всё заплатил, довёл по тёмным улицам до вокзала, дождался вместе со мной поезда, обнял на прощание.
И пока я ехал до Лейпцига, почему–то всё время вспоминалась его фраза о том, что человек живёт одновременно в прошлом, настоящем и в вечности. Может, я его не так понял, но эти слова запали в душу. Вроде бы, тривиальная истина.
Когда я вошёл в отель, в свой номер с лежащим на столе синим молитвенником, я уже знал, как построить свою будущую книгу, которую назвал позже «Здесь и теперь».
Семь лет я писал это произведение. Тайно от меня отец Александр послал готовую рукопись на какой–то международный конкурс в Лондоне, где мне была присуждена первая премия. Кому–нибудь приз в 500 фунтов стерлингов покажется небольшим, но для меня это были громадные деньги. Потом я потратил их самым неожиданным образом.
95
Вот мы с тобой, дружочек, и дожили до последнего года тысячелетия. До двухтысячного! Непривычно видеть эту цифру вместо звезды на вершине украшенной игрушками ёлки в детсадовском зале, где вы обычно занимаетесь хореографией.
Теснимся с другими родителями на низких скамеечках в конце зала. Марина, затаив дыхание, смотрит, как ты в длинном, нарядном платье, покрытом узором розовых цветов, вышагиваешь под музыку из–за ширмы в череде разнаряженных малышей.
Начинается действо с песенками, хороводами под руководством воспитательниц, переодетыми дедом Морозом и Снегурочкой. «Под ёлочкой, под ёлочкой мы водим хоровод. Пришёл к нам праздник радостный, весёлый Новый Год».
С детства почему–то всегда стыдно слышать подобные припевки и пританцовки. А тётенька – музыкальный работник вовсю старается за стареньким фортепиано. Щёлкают в руках родителей фотокамеры, стрекочут киноаппараты. Твой крёстный Женя стоит в уголке на стуле, снимает видеокамерой тебя. Только крупные планы, как я его попросил.
Может, и вправду говорят, что дети от поздних браков получаются необыкновенные. Во всяком случае, среди этих неуклюжих мальчиков с торжественными галстуками–бабочками, чуть испуганных девочек ты выглядишь самой уверенной, самой красивой. Всё время посматриваешь в мою сторону. Киваю тебе, мол, я тут, всё в порядке! И ты с азартом снова пускаешься в пляс. Лукавые глаза сияют.
Но вот дед Мороз раздал подарки. Отгремели аплодисменты. Под грустную, прощальную музыку дети чередой уходят. Перед тем, как скрыться за ширмой, ты оглядываешься в последний раз.
И у меня сжимается сердце. Так ушла бабушка Белла, так однажды уйду я, Марина. И тебе некого будет искать взглядом…
В раздевалке ты выскакиваешь из–за какой–то двери, налетаешь на маму, на меня. Целуешь в нос.
В мире, кроме тебя, есть ещё один человек, рядом с которым я не могу быть ни грустным, ни огорчённым.
…Как–то в год, когда за отцом Александром усилилась слежка, когда в газетах начали появляться клеветнические статьи о нём, батюшка попросил после службы подвезти в Москву, до первого метро, «одного человека».
В «запорожец» рядом со мной села высокая, уже немолодая женщина в синей куртке с откинутым капюшоном, длинной юбке. Хотя глаза её весело улыбались, она промолчала всю дорогу, пока мы мчали до Москвы.
Я не столько видел, сколько ощущал исходящий от неё необыкновенный свет.
Когда я подчалил к тротуару у метро «ВДНХ», она раскрыла сумку, достала оттуда картонную коробку, вручила мне и вышла из машины. Дома я извлёк из коробки округлый глиняный барельеф с изображением улыбающегося Иосифа и сидящей на ослике юной девы Марии с маленьким, тоже задорно улыбающимся Иисусом на руках.
Взгляни, этот барельеф до сих пор висит над настенным ковром, на котором я играл в детстве. Никогда, ни в одной картинной галерее, я не видел такого весёлого, всепобеждающего бегства в Египет.
Через много лет, выступив в Библиотеке иностранной литературы на вечере памяти отца Александра, я увидел за толпой обступивших меня людей незабвенные сияющие глаза.
С тех пор сначала для меня, потом и для Марины, и для тебя Клер – монахиня в миру из католического ордена Младших сестёр Иисуса стала самым родным человеком. Будучи родом из богатейшего семейства Франции, девушкой оставила многочисленную семью, уехала в джунгли Амазонки, пять лет жила среди диких племён, свидетельствовала вместе со своими сёстрами по ордену о Христе. Поступками, добротой, самоотверженной помощью туземцам. Потом с той же миссией работала в иных странах. Пока не оказалась в России. В Москве.
Она служила домработницей у культурного атташе французского посольства. Это именно Клер вместе с другими людьми тайно передавала рукописи ныне прославленных книг отца Александра на Запад…
Вот кого, оказывается, вёз я тогда на своём «запорожце».
Со времени твоего появления на свет Клер особенно часто бывает у нас. Растёшь в лучах и её любви.
С ещё большей благодарностью к Богу, как чудо, к которому невозможно привыкнуть, воспринимал я присутствие в моей жизни отца Александра Меня.
Каждое воскресенье я старался приезжать в Новую деревню в храм, ставший родным. Открывал батюшке во время исповеди душу, молился вместе со всеми, причащался, слушал его замечательные проповеди.