С собаками у Барса отношения сложные. Волчонком он любил играть с ними, но после того, как ему здорово попало от одного озверевшего кобеля, волк начал ненавидеть собак и уже не подпускал к себе ни одну из них.
Однажды Владимир Олегович решил проверить преданность прирученного волка. Осенью вывез его далеко в степь, приказал сидеть и уехал. Вечером он добрался до знакомого чабана, жившего в степи с отарой овец и остался у него ночевать. Допоздна они сидели в уютном передвижном домике чабана и говорили о собаках и овцах. Чабан пожаловался, что у него пропали две овцы.
— Плохие собаки, не уберегли овец, и их, наверное, задрали волки…
Под утро Владимир Олегович вышел из домика. Валил густой снег. Матово-бледная в рассвете, простиралась степь, такое же белесое было над нею небо. Монотонная, без контрастов равнина лежала вокруг на десятки километров — ни дорог, ни каких-либо ориентиров. В этой белесой мути двигалась одинокая точка. Он присмотрелся и узнал своего Барса. Опустив морду к снежной целине, волк шел прямо к домику чабана.
Вот тогда-то и родилась мысль пустить волка по следу пропавших овец.
Барс взял след сразу, хотя на земле лежал сплошной снежный покров. Четыре часа он бежал впереди машины и наконец за очередной грядой пологих увалов нашел овец.
И снова был долгий разговор в домике чабана.
— Вот если бы собаки были такие умные… А волка нельзя пускать к отаре — овцы разбегутся.
— Надо скрестить его с собакой и вывести новую породу с собачьим запахом и волчьим чутьем на след…
Сейчас Владимир Олегович снова приручает Барса к собакам, рассчитывая, что в пору любви волк забудет о своей ненависти…
Так в разговорах о волке и прошли мои недолгие часы пребывания у пограничников. А потом прибежал рассыльный из штаба, сказал, что вертолет, который должен был переправить меня к верховьям Амура, уже ждет.
Долго ли, коротко ли летели мы — об этом на границе не говорят, — только вдруг увидели, как вынырнула откуда-то и закрутилась меж утесов мутная река Шилка, с одиноким теплоходиком на пестрой, в солнечных пятнах, стремнине. Мы обогнали теплоход и вскоре разглядели далеко впереди, за сопками, другую реку. Это была Аргунь. Две реки некоторое время скользили между низкими островами, поросшими тальником, и наконец сошлись, образовав длинную мель Усть-Стрелки, и впрямь похожую на стрелу, указывающую на восток. Но еще долго обе реки бежали, не смешиваясь, бок о бок, словно лани в церемонном поединке. Сверху хорошо были видны две широкие полосы воды: темная — Аргуни, серая — Шилки. Реки не хотели сливаться. Но уже не было ни Шилки, ни Аргуни. Две реки умерли, чтобы дать жизнь третьей. Здесь, на Усть-Стрелке, начинался Амур.
Что я прежде знал об Амуре? Пожалуй, только по песне, что здесь тучи ходят хмуро и что край этот суровой тишиной объят. Но песенная тишина была, увы, не своеобразием природы. Да и что можно было узнать об Амуре, когда школьные библиотечные полки, где без труда находились книги даже об экзотической Амазонке, не могли предложить ничего об Амуре? Не было там и книг о людях, открывших, заселивших, освоивших эту великую реку. Лишь потом, уже в больших библиотеках, я разыскал кое-что редкое. Читал и удивлялся упорству, с каким русские люди устремлялись в неведомое.
Не раз я задавал себе этот вопрос: что срывает человека с места, что влечет его в дальнюю дорогу? Искал ответа в собственном опыте, в откровениях поэтов и философов. «Как упоительно пространство!» — неопределенно восклицал в своих стихах известный ученый Александр Чижевский. «Начинается все с любви», — категорически заверяла белорусская поэтесса Евгения Янишиц…
Так говорят теперь. А что влекло людей в былые времена? Тут мнения расходятся. Некоторые авторы исторических исследований причины импульсивности путешественников далекого прошлого — первопроходцев — видят только в негативных явлениях тогдашней русской действительности — нищете народа, своеволии бояр, крепостном гнете. Мужики, дескать, разбегались из России в поисках воли и сытой жизни и ненароком открывали неведомые земли. Такая однобокость суждений сродни клевете. Не поэтому ли так редко вспоминаются русские землепроходцы, когда говорится об эпохе Великих географических открытий? Про изучение и освоение русскими огромных зауральских просторов чаще всего говорится как о «завоевании Сибири». Хотя это «завоевание» не идет пи в какое сравнение, скажем, с «проникновением» европейцев на Американский континент. Русские стремились торговать с немногочисленными местными племенами, а в Новом Свете все местное подвергалось разграблению, безжалостно истреблялось.
Удивительно охотно некоторые наши писатели соглашаются с «теорией» мученичества в русской истории. Это сидит в нас, наверное, еще со времен татаро-монгольского ига как своеобразная защитная реакция души, отчаявшейся восторжествовать. Мы привыкли настолько упоенно оплакивать прошлое, что порой вовсе не замечаем светлых страниц истории. Показателен в этом смысле нашумевший фильм «Андрей Рублев». На протяжении двух серий авторы ищут ответ на сакраментальный, по их мнению, вопрос: откуда он, феномен Рублева? Как из средневековой жестокости, из предательства, нищеты и грязи вырастает редкостный цветок искусства? В поисках ответа авторы усердно копаются в заумных толкованиях библии. Они готовы искать истину где угодно, только не в истории русского народа. А история говорит: за двадцать лет до 1400 года (именно эта дата указывается в начале фильма) случилось то, что вселило в людей веру в избавление от татарского ига, породило надежду на светлое и великое будущее нации. Это пришло не по божьему изъявлению, а было завоевано в трудной и кровавой битве. — Куликовской битве. Именно с нее начинает отсчет история могущества Москвы, история подъема Российского государства. Именно отсюда внезапные, как взрыв, в традиционно мученическом иконописном искусстве золото и голубизна рублевских росписей, появление на иконах странных святых, похожих на жизнерадостных русских мужиков.
Но увы, о Куликовской битве — этом поворотном пункте русской истории, а значит, и русского искусства авторы фильма «Андрей Рублев» даже пе вспоминают.
Как Куликовская битва ознаменовала начало бурного объединения русских земель вокруг Москвы, так и взятие Казани в 1552 году явилось поворотом к активному проникновению русских «за Камень», как тогда называли Урал, и началу Великих географических открытий на севере и востоке Азиатского континента.
1555 год — «князь всей земли Сибирской» хан Едигер добровольно подчинился Москве.
1581–1585 годы — походы Ермака.
1639 год — отряд Московитина вышел к Охотскому морю.
1644–1645 годы — экспедиция Василия Пояркова, спустившись по Зее, вышла на Амур и проплыла по нему до устья.
1648 год — Семен Дежнев обогнул Азиатский материк, открыв проход из Северного Ледовитого в Тихий океан.
1650 год — Хабаров вышел к Усть-Стрелке, где Шилка и Аргунь, сливаясь, образуют Амур. Началось заселение русскими Приамурья.
Темпы, как видим, почти беспрецедентные в мировой истории географических открытий.
Так что же их вело, русских первопроходцев? Жажда наживы? Не без этого. В те времена путешественникам зарплаты не выдавали и командировочных не платили. Экспедиции снаряжались чаще всего за свой счет. Хабаров, например, для этой цели получил у якутского воеводы Францбекова, говоря по-теперешнему, «ссуду» под кабальные проценты. Едва ли не знал Хабаров, что в неведомой дороге он может потерять не только деньги, по и голову. Так чаще всего и бывало. Во всяком случае не известно ни одного первопроходца, который бы разбогател после предпринятого путешествия.
Значит, было что-то и другое, что не укладывалось в понятие наживы? Хабаров в своих отписках с Амура русскому правительству доносил: «Заведутся тут пашни… и против всей Сибири будет место в том украшено и изобильно». Герцен отмечал: «Англия, ломящаяся от тучности и избытка сил, выступает за берега, переплывает за океаны и создает новые миры. Ей удивляются… По так ли смотрят на подвиги колонизации Сибири, на ее почти бескровное завоевание? Горсть казаков и несколько сот бездомных мужиков перешли на свой страх океаны, льды и снега, и везде, где оседали усталые кучки в мерзлых степях, забытых природой, закипала жизнь, поля покрывались нивами и стадами, и это от Перми до Тихого океана». Г. И. Невельской писал: «Беспристрастное потомство должно помнить и с удивлением взирать на геройские подвиги самоотвержения первых пионеров Приамурского края… Потомство с признательностью сохранит имена их, потому что они первые проложили путь по неизведанной реке, открыли существование неизвестных до того времени народов…»
Значит, было еще и радение о Родине, о будущем народа русского. И не только потому, что Хабаров и другие были такими уж исключительными личностями — таково было веление времени, историческая потребность развивающейся великой нации.
Некоторые исследователи этногенеза и этносферы называют эту историческую потребность «пассионарностью». «Формирование нового этноса всегда зачинается одной особенностью: непреоборимым внутренним стремлением небольшого числа людей к крайней активной целенаправленной деятельности, всегда связанной с изменением окружения (этнического или природного), причем достижение этой цели, часто иллюзорной или губительной для самого субъекта, представляется ему ценнее даже собственной жизни». Так писал в журнале «Природа» доктор исторических наук Л. Н. Гумилев. «Этот же признак, — добавлял он, — лежит в основе этики, где интересы коллектива… превалируют над жаждой жизни и заботой о собственном потомстве».
Одним словом, Ерофей Хабаров и многие другие первопроходцы вполне могли бы воскликнуть вслед за Александром Македонским: «Людям, которые переносят труды и опасности ради великой цели, сладостно жить в доблести и умирать, оставляя по себе бессмертную славу…»
«Нарочно душу не зажжешь, хоть будь ты шахом веры», — писал Алишер Навои. Душу не зажжешь пи корыстью, ни страхом, ни пряником, ни кнутом. А то, что у русских людей, пришедших на Амур в середине семнадцатого века, как говорится, «горела душа», — в этом нет никакого сомнения…