Столовая, тонущая в клубах табачного дыма. Это скромное помещение с деревянными столами и лавками стало как бы ночным клубом нью-олесундских новожилов. Официально здесь пьют только какао из глиняных кувшинов, но, судя по красным лицам и шумному поведению присутствующих, сухой закон подвергается весьма серьезному нарушению.
Сюда только что зашли после полета Рийсер-Ларсен и Лютцов-Хольм, в летных комбинезонах и кожаных шлемах. Взяв по кувшину какао, они присели с края длинного стола. Особенно шумно ведут себя шведские летчики, представленные наиболее мощным отрядом.
— Ну и ну! — оглядев многолюдное сборище, с огорчением сказал Лютцов-Хольм. — Боюсь, что нам не видать приза!
— В данном случае это не самое важное, — сухо ответил Рийсер-Ларсен.
В шведской группе выделяется громким, уверенным голосом румяный пилот, являющий собой как бы среднеарифметический тип шведского мужчины тридцати лет: в меру высок, в меру упитан, в меру благообразен, без особых примет.
— Бросьте, Кристель! — наседает он на другого пилота с милым, скромным лицом. — Я большевиков знаю как облупленных. Я давал им жизни под Мурманском и в Финляндии и надеюсь обставить их сейчас. Да и на что способна нищая Россия!
— Нищая Россия уже отправила три корабля, — заметил Турнберг. — Кстати, Бабушкин нашелся и снова ведет разведку.
— Бабушкин не страшен, он летает там, где Нобиле и в помине нет.
— Кто этот хвастун? — спросил Лютцов-Хольм.
— Лундборг.
— Большой летчик?
— Большой летчик — Турнберг, хороший летчик — Кристель, а Лундборг просто опытный и достаточно смелый пилот…
Входит журналист в коротких широких брюках — никкербокерах.
— Последние сообщения, господа! На поиски выходит советский ледокол «Красин», самый мощный в мире!
Лундборг привскочил.
— Кто там главным?
— Профессор Самойлович.
— Я не о том, — пренебрежительно отмахнулся Лундборг. — Кто на крыльях?
— Чухновский.
— Не знаю, — высокомерно уронил Лундборг.
— Напрасно, сказал капитан Турнберг. — Я следил за его полетами на севере. Это опытный и знающий человек.
Летчик Кристель запевает песню, остальные шведы подхватывают:
Как хорошо мне с девочкой в кабине!..
Лундборг самозабвенно играет на губной гармонике. Глаза его так и горят.
— На льдине, верно, настроение несколько хуже, — заметил Лютцов-Хольм.
— Должен тебе сказать, — как-то очень серьезно проговорил Рийсер-Ларсен, — что меня вовсе не шокирует вульгарное веселье, царящее в этом караван-сарае. При всем мелком, эгоистическом и вздорном, чего тут с избытком, людей по-настоящему радует, что они наконец-то делают общее дело, причем хорошее дело. Это не часто случается в человечестве. Люди разных наций порой объединяются для войны, но никогда для чего-нибудь путного…
…В Ленинградском порту снаряжается в дальний путь крупнейший в мире ледокол «Красин». Он стоит, большой, холодный, не горит еще огонь в его топках, не валит дым из высоких труб, и все же ему подчинена вся деятельная жизнь грузового порта. К ледоколу устремляются буксиры с баржами, грузовые пароходики, катера, угольщики. К нему подъезжают посуху колонны грузовиков-магирусов, тащатся подводы с продовольствием и снаряжением.
И на самом ледоколе идет напряженная жизнь: в бункера засыпают уголь; трюмы загружают продуктами, питьевой водой. Руководит погрузкой старпом Пономарёв, небольшой, крепкий, с простым умным лицом.
— Бери воду, товарищ Пономарев!.. Акимыч, слышь, бери воду, с утра стоим! — взывают с водолея.
— Доставлены лыжи, где складывать? — орут с нижней палубы.
— Привезли винтовки!.. Принимай!.. — кричат с катерка.
— Копченая колбаса!..
— Динамит!..
— Консервы!..
Грузится корабль — через три дня выходить.
Капитан корабля, высокий молчаливый эстонец Эгги, стоит у сходней с погасшей трубкой в зубах. Сюда то и дело подходят разные люди, которым волей судьбы, а то и собственного настойчивого желания предстоит участвовать в походе «Красина».
— Корреспондент «Комсомольской правды», — представляется капитану один.
— На погрузку угля, — равнодушно командует Эгги.
— Корреспондент «Вечерней Москвы», — представляется другой.
— На погрузку угля!
— Оператор кинохроники!
— На погрузку угля!
Подошла маленькая, тонкая, белобрысая девушка лет восемнадцати.
— Я уже знаю — на погрузку угля! — опережая Эгги, сказала она.
— Документы! — с легким удивлением произнес капитан.
— Корреспондент «Труда» — Люба, — представилась девушка.
— Документы! — нетерпеливо повторил капитан.
Девушка протянула ему какую-то бумажку.
— Во-первых, вы внештатный работник, — безжалостно сказал Эгги, — во-вторых, у вас нет направления, в-третьих, не вертитесь под ногами.
К ледоколу подходит большая группа рослых людей, в их поры навечно въелась угольная пыль. У каждого деревянный сундучок; с такими вот немудреными, крепко сбитыми сундучками спокон веку отправлялись русские люди и на военную службу, и в далекое плавание, и в неизвестность на поиски лучшей доли.
При виде этой матерой компании просветлело суровое лицо капитана.
— Привет горячему цеху! — радостно произнес он. — Товарищу Косенкову, — добавил уважительно, протягивая руку огромному, с седым ежиком кочегару, похожему на стареющего циркового борца. — Как это тебя отпустили?
— Отпросился, — добродушно пробасил кочегар. — Надо ж людям помочь.
— А ну, повернись, сынку, экая на тебе смешная свитка! — весело сказал Эгги молоденькому кочегарику, одетому в кургузый пиджачок, купленный, видать, в загранплаваний.
— В самую точку! — радостно согласился кочегарик и взбежал по трапу.
— Так… — мрачновато сказал Эгги, разглядывая без особой приязни следующего кочегара: красивое, порочное, припухлое лицо, почти белые глаза в красных обводьях. — Спихнули тебя с «Седова», Балясный?
— Взаимное охлаждение, — нагловато ответил Балясный. — Не сошлись характерами.
— Учти, Балясный, здесь ни буза, ни филон не пройдут. Не тот случай.
— Ладно, кэп, все будет как в детстве: светло и чисто.
— И ты, товарищ Филиппов, здесь? — с особым теплом обратился Эгги к осанистому, средних лет кочегару. — А мне сказали, в отпуск ушел.
— Меня почти что с поезда сняли, — с неторопливым достоинством отвечает кочегар. — Говорят, надо Нобиля спасать. Слушай, капитан, успею я к своим старикам в Курщину на яблоки?
— Успеешь… к ранним сортам.
За кочегарами, стараясь держаться как можно уверенней, подходят два паренька.
— Вы кто такие?
— Стюарты, — пробормотали ребята.
— Значит, из английского королевского дома, — спокойно сказал Эгги. — А у нас советский корабль. А ну, марш по домам!
— Товарищ капитан… — жалобно завели ребята.
— Я что сказал? Здесь не детский сад!..
По сходням спустился озабоченный Самойлович.
— Товарищ Эгги, Чухновский не появлялся?
— Ждем с минуты на минуту, — отозвался Эгги.
Люба, слышавшая этот разговор, оживилась и побежала к воротам порта.
На двух подводах везут к ледоколу разобранный на части «юнкере»: отдельно крылья, отдельно фюзеляж.
Люба подбегает к летчикам, сопровождающим первую подводу.
— Скажите, вы не Чухновский? — обращается она к рослому пилоту.
— С вашего позволения, я Алексеев, — подчеркнуто вежливо отвечает летчик. — Начальник летной части Борис Григорьевич Чухновский пребывает в арьергарде. — Он указывает на худощавого стройного летчика, шагающего возле подводы с фюзеляжем.
Люба подбегает к Чухновскому.
— Борис Григорьевич, помогите мне!..
Гудки пароходов, сирена, шум порта заглушают слова, но видно, что Люба пытается убедить в чем-то Чухновского, а тот лишь улыбается в ответ да разводит руками. Люба отстает и понуро смотрит вслед летчикам, сопровождающим свой драгоценный груз на ледокол.
Чухновский уже подходил к трапу, когда за его спиной прозвенел отчаянно-жалкий голос:
— Товарищ Чухновский, возьмите меня с собой!
Летчик обернулся, на него с мольбой и доверием смотрели два ярко-синих глаза.
— Я, правда, собкор «Труда», мои заметки там печатались, — говорила девушка, не отставая от летчика. — И еще я на коротковолновика училась и курсы медсестер кончала… Я стираю очень-очень чисто и посуду хорошо мою, правда…
— Ну, вот и вы, — невозмутимо приветствовал Чухновского Эгги. — А мы уже заждались…
Застенчиво улыбнувшись, Чухновский ступил на трап.
— Товарищ Чухновский! — прозвенело отчаянно.
— Опять?.. — сурово сказал Эгги, заступив девушке путь.
— Пустите!.. Я с Борисом Григорьевичем!..
Чухновский обернулся.
— Похоже, что так! — он развел руками. Это на редкость многогранный и дьявольски упорный товарищ, а такие нужны в экспедиции.
И Эгги отступил — ведь Чухновский был заместителем Самойловича.
Девушка гордо прошла мимо него, а потом совсем по-детски взяла Чухновского за руку, словно боясь, что ее вернут назад…
…Угольная гавань. Здесь стоит «Красин», убранный флагами. Огромная толпа провожающих, знамена, транспаранты: «Даешь Нобиле!»
Красинцы прощаются со своими близкими, друзьями…
…Ледовый лагерь. В красную палатку с радостным криком вбегает Биаджи:
— Генерал! Генерал! Счастливая весть. Амундсен вылетел нам на помощь. Завтра будет в Кингс-Бее.
— Благородное сердце! — с чувством сказал Нобиле, и у него пресеклось дыхание. — Передайте на «Читта ди Милано», чтоб все участвующие в спасении подчинялись Амундсену. Передайте, что мы гордимся его помощью.
Биаджи побежал исполнять приказание. Нобиле повернулся к Бегоунеку.
— Он победил, и я, право, не жалею о его победе.
Бегоунек хотел ответить, но какой-то странный шум привлек его внимание.
— Вы слышите?.. Или у меня слуховая галлюцинация?.. Вы слышите, генерал?..
Откинулась дверца палатки, показалось бледное лицо Вильери.