И когда уходит Леван в никуда, а Бенжамен — из фильма, мне вспоминается Олдингтон: «Я молился бы так: «Господи, я прожил жизнь, которую ты мне дал, так полно и щедро, как только позволила мне моя природа, и если я не использовал какой-нибудь твой дар или злоупотребил им, то только по неведению! Если мне не предстоит другой жизни, прими мою благодарность за эту единственную искру твоего прекрасного творчества. Если меня ждет другая жизнь, будь уверен, что я постараюсь воспользоваться ею еще лучше, чем этой. А если ты не существуешь — это неважно — я все равно преисполнен благодарности».
Ия Саввина
Тридцать три («Золотая рыбка»)
Валентин Ежов, Виктор Конецкий, Георгий Данелия
Утренние сумерки медленно рассеивались под первыми лучами солнца. Отступал к речке легкий ночной туман. Маленький провинциальный городок Верхние Ямки еще спал. Старые ивы разглядывали свои отражения в неподвижной воде. На дверях «Закусочной» запотели от росы огромные замки. Закусочная помещалась недалеко от уютного кладбища, где беленькие козы уже щипали прохладную молодую траву между могил. Рядом поднималась в голубеющее небо колоколенка, и луч солнца уже коснулся ее креста. Крест вспыхнул оранжевым огнем.
Из открытого окна двухэтажного домика донеслось: «Ку-ку! Ку-ку!.. Ку-ку!» — часы пробили пять часов утра. И вдруг жуткий, леденящий душу стон расколол тишину.
Директор завода Иванов проснулся, сел на кровати и прислушался.
Предсмертный стон раздался опять.
Иванов трясущейся рукой взял со стола утюг и, осторожно ступая, спустился по скрипучей деревянной лестнице в палисадник. Снова раздался стон. Иванов, напряженно оглядываясь, подкрался к раскрытому окну соседей, заглянул. Двое маленьких ребят, сидя на кроватях, в ужасе смотрели куда-то в полумрак комнаты. Полуодетая женщина закрыла руками глаза и уши, Иванов заглянул дальше и, наконец, увидел своего соседа.
Сосед сидел по-турецки на диване, грел щеку синим светом и время от времени жутко стонал. У старшего технолога завода безалкогольных напитков Ивана Сергеевича Травкина болел зуб.
По пустынным, утренним улицам городка шли Иван Сергеевич Травкин, его жена Люба и два сына — Колька и Вовка. Они шли быстро, почти бежали. У мальчишек в руках были удочки.
Время от времени Травкин, зажимая рот рукой, приостанавливался и поскуливал по-собачьи. Тогда Люба тащила его за собой.
У городского проточного пруда сидели под ивами рыбаки. Клев был чрезвычайный. Рыбаки сопели, беспрерывно выдергивая из воды окуней.
Травкин, пробегая мимо друзей-приятелей, не удержался и заглянул в ведра рыбаков. Ведра кишели рыбой. Люба снова схватила его за руку и потащила. Мальчишки, было, побежали за отцом, но не выдержали, вернулись к рыбакам и пристроились ловить рыбу.
У ворот с надписью «РАЙОННАЯ ПОЛИКЛИНИКА» грелся на солнышке черный кот. Увидев идущих, он широко зевнул, потянулся и, подняв хвост трубой, не спеша, пошел от одного столба ворот к другому.
Травкин заторопился, было, хотел прошмыгнуть между столбом и котом. Но кот был опытный, провести себя не дал и под самым носом Ивана Сергеевича пересек ему дорогу. Путь к поликлинике был отрезан. Травкин остановился, тоскливо посмотрел на жену и снова тихонько поскулил из-под руки.
Люба вздохнула, решительно переступила роковую черту и поманила мужа. Травкин не шел. Тогда Люба нарочно перешла черту три раза.
— Ну! — сказала она.
— У-у-у! — стонал Иван Сергеевич, не трогаясь с места.
Но Люба, больше не церемонясь, схватила его за руку и втащила в ворота.
В зубоврачебном кабинете было два кресла. В одном с разинутым ртом сидел больной. Над ним склонилась женщина-врач с жужжащим сверлом в руке. Другое кресло было свободное. Возле него раскладывал на столике инструменты и насвистывал стоматолог Аркадий Борисович Шереметьев — молодой человек, видимо недавний выпускник института.
Люба втолкнула упирающегося Травкина в кабинет и плотно прикрыла за ним дверь.
Иван Сергеевич не без некоторого подобострастия поклонился врачам и хотел, было, выскользнуть обратно, но дверь не поддалась: Люба с другой стороны придерживала ее ногой.
Аркадий Борисович сам подошел к больному и, мягко взяв его за локоть, усадил в кресло.
Травкин открыл рот и покосился на соседа. Тот искоса подмигнул ему: «Держись, мол!»
Аркадий Борисович засунул в рот Ивану Сергеевичу зеркальце, покрутил им и вдруг замер, остановившимся взглядом разглядывая что-то, очевидно, очень необычное и страшное.
— У-у-у! — промычал Травкин и постучал возле уха, показывая, где болит.
Но Аркадий Борисович, не обращая внимания на его знаки, повернулся к женщине-врачу, таинственным и взволнованным голосом позвал:
— Раиса Яковлевна…
Та обернулась.
— Раиса Яковлевна! — опять прошептал Аркадий Борисович и пальцем показал в рот Травкину.
Раиса Яковлевна слезла с высокой кожаной подушки и подошла, взглянув в разинутый рот испуганного Травкина, тихо ойкнула:
— Не может этого быть!
— Посчитайте! — с торжеством сказал Аркадий Борисович. Раиса Яковлевна беззвучно зашевелила губами. Потом с ужасом посмотрела на Аркадия Борисовича, прошептала:
— Надо немедленно позвонить в область товарищу Пристяжнюк!
— Но ведь, сегодня воскресенье…
— Неважно!
Ничего не понимающий Иван Сергеевич таращил глаза на врачей. Аркадий Борисович бросил зеркальце на поднос и быстро пошел к дверям.
— И я с вами, — сказала Раиса Яковлевна. — Подождите минутку, товарищ, — бросила она больному и вышла вслед за своим коллегой.
Люба проскользнула в кабинет, подошла к мужу.
— Больно, Ваня? — спросила она, ласково погладив его по голове. По щеке Любы текла слеза сочувствия и жалости.
— Мура! — мужественно утешил жену Травкин.
Маленькая церквушка утопала в зелени. Креста на ней не было, но зато на воротах была надпись: «Завод безалкогольных напитков», и табличка: «Памятник архитектуры. Охраняется государством». Во дворе у забора в два ряда стояли бочки, около них лошадь жевала сено, а в центре, где на круглой клумбе цвели веселые цветы, возился со шлангом директор Иванов.
— Дедушка, где тут у вас начальство размещается? — спросил Иванова запыленный человек с фотоаппаратом на шее.
— А тебе зачем?
— Я из газеты. Спецкор из области Безродный.
— А-а-а, — сказал Иванов уважительно и бросил свое занятие. — Иванов, — представился он. — Директор завода.
Квартальный план мы перевыполнили на триста декалитров, — бодро начал Иванов. — Сейчас работаем новый напиток «Золотая осень»…
— Не надо, — перебил его Безродный. — Я к вам не по этой линии.
— Правильно. Давно пора отметить. Он там… в алтаре. Брысь отсюда! — вдруг заорал директор.
Безродный вздрогнул от неожиданности.
— Это я не вам, — улыбнулся Иванов. — Это я Ироду.
Ирод, облезлый козел неопределенной масти, стоял у клумбы и задумчиво смотрел на деда.
— Иди, иди, нечего! — беззлобно погнал, его Иванов.
Ирод вздохнул и поплелся к выходу.
— Скажите, могу я видеть товарища Травкина?
— Ивана Сергеевича? Конечно, — сказал директор. — Правильно… Давно нужно отметить. Это благодаря ему наша продукция так популярна далеко за пределами нашего района. Это, так сказать, наш золотой фонд. Исключительный специалист высококачественных напитков. Можно сказать — изобретатель! Активный общественник, бывший фронтовик, председатель секции рыболов-спортсмен, участник самодеятельности. Вот, кстати, приходите сегодня вечером в клуб, послушайте наш хор.
— Не могу. И мне, собственно, товарищ Травкин по другой линии нужен.
— По какой?
— Скоро узнаете, — подмигнул Безродный.
В маленькой уютной лаборатории, размещенной в церковном приделе, у штатива с пробирками, в ослепительно белом халате и белой шапочке, колдовал Иван Сергеевич Травкин. Он подливал из разных пробирок жидкости в одну и, морщась от зубной боли, говорил вслух:
— Та-а-к… Теперь добавим десять процентов «Вечерней росы»… Теперь одну десятую процента «Утренней прохлады»…
В квадратном окошечке, проделанном в стене, чтобы наблюдать, что делается в цеху, показалась румяная физиономия деревенской девушки.
— Чего? — спросила она Ивана Сергеевича, осклабившись всеми зубами.
— Добавь восемь литров «Утренней прохлады».
Фрося кивнула и скрылась. Иван Сергеевич подошел к окошку понаблюдать.
— Ваня! — позвал со двора директор, — тут тебя из газеты спрашивают.
— Сейчас, — сказал Травкин и вдруг закричал в окошечко: — Что же ты делаешь?!.. Это же «Грибная сырость»!.. Телка!.. «Утренняя» вон в той. Сколько можно учить!.. — Он подождал, пока не убедился, что все правильно и подошел к окну.
— Здравствуйте, товарищ Травкин, — сказал Безродный. — Мне нужно вас сфотографировать. Встаньте, пожалуйста, чуть левее. Вот так… — Безродный нацелился фотоаппаратом.
Окошечко за Иваном Сергеевичем снова заполнила улыбающаяся рожа Фроси.
— Брысь! — крикнул ей дед. — Карточку испортишь!
Окошечко опустело.
— Откройте, пожалуйста, рот, — сказал Безродный Травкину.
Травкин послушно приоткрыл рот.
— Шире!.. Так! — полыхнула вспышка.
На речке-е, на речке-е…
На том бережочке…
— сладко запевал Иван Сергеевич Травкин, несмотря на зубную боль:
Мыла Марусенька белые ножки…
— на клубной сцене выступал хор завода безалкогольных напитков. Хор дружно поддержал запевалу:
Мыла Марусенька белые ножки…
— директор завода Анатолий Петрович Иванов с воодушевлением дирижировал. Хор пел хорошо, и директор гордился им.
Жена Травкина Люба, с Колькой на коленях, и Вовка сидели в первом ряду.
Отзвучал последний аккорд. Директор раскланялся под аплодисменты и ушел со сцены. Его место занял конферансье.