— Прости, я не хотел, — быстро заговорил он, не смея, однако, приблизиться к ней, сидящей на диване. — Сама знаешь, что дело не в красоте. Дети у нас… Если разведусь, она заберет их в горы. Люблю я их! И тебя — тоже. Вот, сказал, слышишь? При чужом человеке сказал…
Не в силах больше выносить этой сцены, я поспешно вышла. Коридор был пуст. Я стала прохаживаться по нему взад-вперед. Сердце мое колотилось так, как будто все это произошло между мной и Николаем. С той лишь разницей, что супруги Богдановы бездетны, и выбор его был бы облегчен. Ну, а насчет того, что жена его по сравнению со мною красавица, он сказал бы непременно. Даже и без сравнения красавица. И это ему льстит больше всех прочих ее достоинств (о которых, кстати, никто и не догадывается!).
И вдруг я заплакала. Из зависти к Шахназ, которую любят двое. Даже не из зависти, а просто потому, что она любима, а я — нет. Тут уж ничего не поделаешь, хоть криком кричи!
Я сунула руку в карман платья, чтобы извлечь платок и вдруг наткнулась на конверт. Как же он здесь очутился? Видно, еще в Москве положила, когда впервые знакомилась с заданием.
Машинально я извлекла его на свет, взглянула и чуть не подпрыгнула от радости. Адрес был написан зелеными чернилами! Да-да. Письмо — фиолетовыми, а конверт по странной оплошности — зелеными! Ну, голубушка, теперь все! Можешь шипеть под своим клетчатым шарфиком сколько угодно — жальце твое я вырву!
Я уже направилась вниз, к дежурной, как услышала скрип отворяемой двери. Это был Рашид.
— Вы уходите?
— Да.
Он был смущен и старался на меня не смотреть. Плечи его странно поникли, как будто он нес что-то тяжелое…
— Сегодня я уезжаю. Будьте счастливы, Рашид.
— Спасибо.
Скорее в номер, к Шахназ. Что, что произошло между ними? Счастье или несчастье унес на своих плечах Рашид?
Шахназ все так же сидела на диване. Сидела величественная, как царица. А на полу, далеко раскатившиеся друг от друга, розовые бусинки. Пустая нитка — в руках.
— Вы поссорились?
Она молча отрицательно качнула головой.
— Помирились?
И снова тот же отрицательный жест.
— Он вернется к тебе?
— Зачем? Разные мы. Не было бы у нас жизни.
— Но чего же ты добивалась?
— Знать хотела, любит или не любит.
Она прерывисто вздохнула и поднялась, чтобы подобрать свои бусинки. Я стала помогать ей.
— Не надо, — сказала Шахназ, выпрямившись. — Я редко надевала их.
С минуту она держала на ладони собранную горстку, потом равнодушно положила ее в пепельницу, где еще дымилась папироска Рашида.
— Ну, я пошла. До свидания.
Я проводила ее до самой улицы, а потом зашла к дежурной и сказала ей все то, что полагается говорить в таких случаях. Попадание было точным.
Шахназ не выходила у меня из головы всю дорогу. Стучали колеса, мелькали большие и малые станции, приближая меня к Москве, а я все еще была там, в маленьком древнем городке, где вместо окраин раскинулись поля хлопка. Шахназ, конечно, — сеет. Это хорошо, когда рядом весна. Наргис тоже рядом. И агроном, которого я так и не увидела. Но раз он похож на космонавта, то все в порядке.
Так хотелось думать. Но это вовсе ничего не значило. Не подходила Шахназ ни под какие стандарты. Кому-то был нужен любимый, грубо говоря, со всеми потрохами, а ей достаточно одного сознания, что она любима. А что, если жизнь уже выдала ей все свои подарки? Что, если потом ее ждет лишь обыденность?!
Не верю. Потому что нет ничего щедрее жизни.
1965
КАТЯ УРЖУМОВА
Наш век удивляют космические скорости. Но поезда, как и двадцать пять лет назад, бегут по стальным рельсам, не слишком торопясь. На пути множество станций и городов. Теперь, кто торопится, пользуется небом.
Катя Уржумова ехала в Крым не торопясь. Да и не принято было тогда девчонкам летать на дорогих самолетах. Даже на плацкартный билет с трудом нашлись у нее деньги. Путь-то из Сибири до Крыма дальний, многосуточный.
Катя лежала на верхней полке, облокотись на зеленый сундучишко, и смотрела в окно, за которым менялись пейзажи. Родной Успенск остался за Уральскими горами.
На больших станциях она гуляла по перрону с железной коробкой в руках, где позвякивала мелочь. Впервые в жизни ела она мороженое, обжигавшее пальцы, и городские булки с кремом. А мелочь в коробке для того, чтобы без сдачи расплачиваться за вареные яйца, горячую картошку и топленое молоко в бутылках. Так научил ее бывалый успенский путешественник старик Головин, дважды за свою жизнь ездивший к брату в Омск.
Чем ближе к Севастополю, тем легче становилась коробка из-под монпасье. На последнюю мелочь в Бахчисарае Катя купила у бойкого татарчонка красные полевые маки. Подумать только, растут они в степи никем не сеянные!
В дороге Катя не переставала удивляться. Восемнадцать лет прожила без удивления, а тут удивлялась каждый час! Удивлялась тоннелям за Свердловском, кунгурским кручам, широкой Волге, мосту через нее. Особое удивление вызвала Москва.
Сдав свою поклажу в камеру хранения, Катя отважилась посмотреть столицу. И даже рискнула проехать на трамвае две остановки вперед да две назад. Потом, осмелев, прокатилась на автобусе до какой-то площади. Вот так девчонкой лет пяти рискнула она однажды уцепиться за проезжавшие сани, с привязанным к ним коробом, и незнакомый мужик, не подозревая о пассажире, провез ее до самого кладбища. Тут она со страха заревела, была обнаружена, наругана и на тех же санях возвращена обратно к родному дому.
Теперь Катя ехала к тетке. Телеграммы о выезде не давала, и потому в Севастополе никто ее не встретил.
— Ты на трамвай садись, — наставляли ее соседи по вагону.
— В гору поднимешься, тут тебе и Садовая.
Трамвай? А деньги!
— Ладно, я лучше пешком.
Поднимаясь в гору с сундучком на плечах, она узнала, что такое крымское солнце. Как же ей было жарко в своей суконной зеленой кофте, отделанной белым шнуром на карманах, да еще в чулках!
А главное — не надо было брать этот проклятый старомодный сундучишко. Ни одного пассажира не видела она с такой кладью. Ехали люди с чемоданами, на худой конец — с фанерными баулами, а она — с сундуком!
— Где у вас тут Садовая? — спрашивала у всех Катя. Пот лил с нее ручьем. Из кармана кофты торчали завядшие маки.
— Ты бы лучше трамваем.
— Это я и без вас знаю.
Наконец наблюдавший за ней краснофлотец, видимо, смекнул, в чем дело. Некоторое время он шел за ней, соображая, не обидится ли она на его предложение. Девчонка нездешняя, робкая.
— Хочешь, помогу? Слышу, Садовую спрашиваешь. Так мне туда же.
Катя исподлобья взглянула на краснофлотца, а у него глаза синющие, как бухта, что справа.
— Неси, коли охота! Только тут железка оторвалась, не порви свою форменку.
Пока нес, все расспрашивал: откуда Катя и надолго ли сюда. Узнав, что на жительство, обрадовался.
— Приходи вечерком в Краснофлотский парк. Это тут, в центре. Оркестр играет, потанцевать можно.
— Не знаю, — сказала Катя, сразу насторожившись. — Ничего я тебе обещать не могу. У нас в Сибири как-то не принято к незнакомому парню на свидание бегать. Оглядеться надо. А за внимание, конечно, спасибо.
Садовая улица оказалась такой же короткой, как в Успенском улочка Малиновая. Там, сзади, овраг. А здесь обрывается гора.
На Малиновой восемь дворов. И здесь, наверное, не больше. Малиновой улицу в Успенском назвали потому, что в каждом палисаднике по изгороди растет малина.
Пока Катя шла, мысли уносили ее в Успенск. То ли о матери тосковала, то ли о сестренках с братишкой… А может, и о Вальке Черемных, лучшей своей белозубой подружке.
Поставив сундучок возле чугунных ворот, краснофлотец, попрощавшись, ушел.
Улыбаясь и представляя, как обрадуется старушка, Катя вошла в мощенный камнем двор, с большим деревом посредине. Белый трехэтажный дом был сплошь увит виноградом. Где, какие окна ее, тети Поли? Хорошо бы угадать. И вдруг возле клумбы она увидела полную старушку с лейкой в руках.
— Мне бы восьмую квартиру.
Старушка распрямилась, не выпуская из рук лейки, приставила к слабым глазам ладонь.
— Батюшки, никак, Катерина?!
— Тетя Поля! — громко закричала Катя и бросилась к ней.
Сколько радостных слез, вопросов, удивлений!
— Я ведь почему тебя пригласила? — объясняла старушка, ведя Катю по железной лестнице на второй этаж, где находилась ее комната. — Я, Катенька, помереть боюсь в одиночестве. Года мои немалые, шестьдесят стукнуло. Пусть, думаю, поживет подле меня племянница. Эк ты вымахала, Катерина! И в кого только! Мать маленькая, отец незаметный был. А красивая. Это хорошо, что большая. У нас на юге народ все мелкий, несерьезный какой-то. Ну вот и комната моя. На двоих места вполне хватит. Вот твой диванчик. А вон и море, глянь-ка в окно!
Сначала из окна, а потом с берега повадилась Катя смотреть на море. Какая голубая ширь! По ней одна за другой, одна за другой бегут волны, исчезая вдали. Катя ходила к морю утрами, когда вода у берега особенно чиста и хрустальна. Бросишь в нее монетку, та сверкнет в толще воды и, странно уменьшившись, упадет на каменное неровное дно, а то и вовсе канет.
Вальке Черемных, в Успенск, писала:
«Я тебе, Валька, так скажу: если человек моря не повидал, то, значит, не видел он настоящей красоты. Тетя Поля ругается, что я часами на берегу пропадаю, как раньше — на нашем Зимнике…
Помнишь, как я туда на лодке по озеру плавала? Озеро — это что, там все понятно, а тут волны большущие, высотой в наш дом, вода соленая-пресоленая и для питья не годится. Стала я первый раз купаться, как хлебнула ее, так чуть не заплакала от обиды. Такое большое, такое красивое море, а напиться из него нельзя. Это как же по нему на кораблях плавают? Плывешь по воде, а воды бери с собой. Смешно, правда?
В следующий раз о море опять напишу, если, конечно, тебе интересно. А ты сообщи мне, как живешь, кто стоит теперь на моем месте у бумажной машины, а главное — строится ли в Успенске новая ТЭЦ».