Пел красивый худощавый паренек, сероглазый, с длинными девичьими ресницами, грубая манера пения никак ему не подходила. Ему бы романсы петь, а он напрягается, выдавливая так не идущий ему хрип.
«Они, видно, частенько так сходятся. Вон, даже подсказывают певцу, что еще спеть», — отметил майор.
Выполняя просьбы слушателей, парень, быстро сжимая и разжимая кисть руки на грифе гитары, забил всеми пальцами другой руки по струнам, заговорил речитативом. Он понес такую похабщину, что майор почувствовал, как у него стали горячими уши.
Колыбельникову не хотелось, чтобы его кто–то увидел в неприглядной роли подслушивающего. Он не знал, как поступить: выйти и прекратить эту «самодеятельность»? Или уйти и, некоторое время оставаясь в тени, узнать все подробности, разобраться основательно, не торопясь, а потом уж принять меры? Однако не мог он пройти мимо и позволить распевать такие песни в полку. Он обязан пресечь это безобразие немедленно.
Колыбельников не подозревал, что его давно уже обнаружил замполит батальона капитан Зубарев, который стоял у раскрытого окна на втором этаже в батальонной канцелярии и соображал, как поступить: согласно уставу он должен подать команду и доложить старшему начальнику, чем занимается батальон, но, с другой стороны, как же он будет командовать и докладывать, находясь на втором этаже, над головой начальника? Зубарев был отличным строевиком, в сложившейся ситуации его больше всего смущала именно эта субординационная загвоздка — надо рапортовать, но и вроде бы нельзя этого делать через окно. От мучительно–торопливого размышления в горле Зубарева запершило, и он негромко кашлянул. Получилось так, вроде бы этим покашливанием он обратил на себя внимание Колыбельникова. Майор поднял глаза вверх и обнаружил в окне Зубарева.
— Вы слышите пение? — спросил он его сердито.
Зубарев растерянно улыбнулся — как же, мол, не только слышу, но и вижу, — но ответил коротко, как, он считал, должен отвечать офицер:
— Слышу, товарищ майор.
— Ну и что вы намерены предпринять?
Лицо Зубарева стало сосредоточенным, он немного подумал и доложил:
— По–моему, товарищ майор, лучше пусть они в расположении песни поют, чем в самоволки ходят. — Капитан заулыбался, как бы приглашая этой улыбкой и майора не придавать значения пустякам.
— А вы слышите, о чем они поют? — спросил Колыбельников, подчеркнув слова «о чем».
Зубарев прислушался, опять–таки делая это так, чтобы майор видел — его желание выполняется. Круглое лицо капитана вытянулось, стало настороженным, глаза скосились вправо, ухо, обращенное к солдатам, вроде бы даже слегка шевелилось. Вдруг Зубарев перебежал к окну, обращенному к ограде, и Колыбельников услыхал его негодующий крик:
— А ну прекратить! Распелись тут, понимаешь, а за оградой женщины ходят!
Зубарев тут же снова возник в окне над головой Колыбельникова, всем видом своим спрашивая: какие еще будут указания? Колыбельников с сожалением посмотрел в его глаза: в них светилось искреннее желание, полная готовность к немедленным и самым решительным действиям. Иван Петрович не первый год знал Зубарева и недолюбливал его именно за эту вот бездумную исполнительность. Он считал, что самую крупную ошибку в жизни Зубарев совершил, выбрав профессию политработника. Капитан в свою очередь, при всей своей ревностной исполнительности, тоже имел мнение о Колыбельникове, и, как это ни странно, оно было точно таким же: он считал, что Ивану Петровичу не надо было идти в офицеры, мало в нем армейского — ни требовательности, ни краткости, ни начальственной строгости в глазах. Из всего только что происшедшего Зубарев сделал для себя один вывод: «Опять я ему на карандаш попался, обязательно на каком–нибудь совещании подденет за эти песни. Но и я молчать не стану. Пели в положенное время, по распорядку дня так и сказано: «Свободное время».
Из–за угла выходили солдаты, которые недавно сидели кружком на траве. Увидев Колыбельникова, они обходили его сторонкой. Певец был без головного убора, он опустил гитару к ноге, как оружие, и отдал честь, прошагав мимо строевым. Его красивое тонкое лицо было бесстрастно, а в глазах мелькали лукавые огоньки, внешняя натянутость была явно напускной.
У сержанта Дементьева голубые глаза бегали настороженно и виновато. Он хотел прошмыгнуть мимо замполита вместе с другими солдатами, но Колыбельников окликнул его:
— Товарищ Дементьев!
Сержант тут же одернул куртку, расправил складки под ремнем и с готовностью предстал перед замполитом:
— Слушаю вас, товарищ майор.
— Я шел к вам в роту, товарищ Дементьев, хотел о предстоящих учениях поговорить.
— Я готов, товарищ майор. Здесь будете говорить или в канцелярии?
— Пойдемте в роту, — сказал Колыбельников, желая поскорее уйти с этого места и избавиться от Зубарева, которого все еще видел в окне у себя над головой.
В ротной канцелярии, не садясь к столу, глядя в упор на комсорга, сразу же, как только закрылась дверь, майор спросил:
— Это что же у вас в роте происходит, товарищ Дементьев?
Сержант понял: сейчас ему влетит, замполит будет шуметь, ругать, может быть, даже накажет; Дементьев был готов к этому и, поскольку в оправдание говорить нечего, решил слушать молча, может, обойдется: пошумит, отчитает, прикажет прекратить песенки, на том и кончится эта неприятность. Однако замполит понял его состояние:
— Отмолчаться хотите? Не выйдет. Будете отвечать, и не только мне, а на бюро! Вместо того чтобы вести за собой молодежь, вы плететесь в хвосте, спокойно слушаете похабщину. Не понимаю, почему вы так себя ведете?
Колыбельников действительно не понимал поведения комсорга. Когда выдвигали Дементьева комсоргом роты, он казался достойным: окончил техникум, работал на заводе, был до призыва в армию хорошим общественником, ездил со студенческими комсомольскими отрядами на целину и на большие стройки. И вдруг такая беспринципность!
А Дементьев подумал: «Зачем я буду молчать? Что мне скрывать? Ничего особенного я не сделал, ни в чем не провинился. Мы первые, что ли, поем эти песенки?» И он решил постоять за себя.
— А что такого особенного я сделал, товарищ майор?
Ивана Петровича поразила беспечность Дементьева.
— Правда не понимаете или вид делаете?
— Все я понимаю и ничего страшного в этом не вижу! — решительно заявил комсорг. — Такие песни не мы одни поем.
— Какие песни и кто их поет? — подчеркивая слова «какие» и «кто», спросил замполит.
— Да все ребята, молодежь! — ответил уверенно сержант.
Иван Петрович возразил:
— Не все поют эти песни! Не могут они всем нравиться. А могли бы вы дома, в семье, при отце, матери, сестрах петь такие песенки?
Дементьев опустил глаза и как о само собой разумеющемся сказал:
— Конечно нет.
— Вот видите. А рота — это тоже семья, дом для солдата. Значит, своим родным такое подносить нельзя, а здесь, товарищам по службе, можно! Дома, если бы соседи услыхали это пение, уважение к вашей семье определенно пошатнулось бы. А здесь за оградой ходят жители города — и пусть слушают вашу похабщину, так, да? А что они о вас подумают? Да о вас плохо подумают, ладно — вы того заслужили, — об армии ведь недобрые слова скажут!
— Не расстраивайтесь, товарищ майор, — примирительно сказал Дементьев. — Ну попели — и все. Нельзя — не будем.
— И давно вы так поете?
Дементьев помолчал, будто вспоминая, а сам прикидывал, может, соврать, впервые, мол, сегодня, — пусть успокоится замполит. Но потом все же решил сказать правду:
— Собирались мы не часто, вы же сами знаете, откуда у нас свободное время? Полыхалов стихи свои читал. Он и хорошие стихи пишет. Талантливый парень. Большой поэт вырастет из него. Вы еще гордиться будете, что он служил в вашем полку.
Не припомнив такую фамилию, Иван Петрович спросил:
— Полыхалов? Поэт? Не знаю такого.
— Это его псевдоним. Настоящая фамилия Голубев. Тот, что с гитарой был. Вот он и есть Полыхалов.
Очень толковый парень. Ребята его стихи переписывают и своим девчатам шлют в письмах.
— Значит, эти песни он сочиняет?
— Ту, которую вы слышали, не он написал. У него стихи про любовь, лирические, задушевные.
Колыбельникову интересно было выяснить, о чем же пишет Голубев:
— Прочти что–нибудь из его стихов.
«Ну вот, этого не хватало, — подумал сержант, — сейчас только стихи читать».
— Не то настроение, не та обстановка, товарищ майор, — откровенно сказал комсорг.
— Гитара нужна? Узкий кружок где–нибудь за уборной? — съязвил Колыбельников.
— Под гитару у него хорошо получается, стихи задушевные, — поняв сарказм, все же твердо ответил Дементьев. — А за уборные мы не ходим, зачем вы так говорите?
Колыбельников почувствовал прилив злости, он злился на себя за то, что скатывался на такой примитив. Надо было решать главное: как быть? что делать? Переменив тон и направление разговора, замполит сел к столу, разрешил сесть сержанту и стал объяснять:
— Вот вы говорите, стихи у Голубева задушевные. Но то, что я слышал, совсем не для души. Такие песенки, стихи, анекдоты несомненно сочиняют наши недоброжелатели. Адрес у них — один с теми издателями, которые печатают антисоветские книги. И с радиостанциями, которые всякую клевету передают. Причем все это они не только напрямую, как говорится, в лоб подают, а и различными намеками, экивоками, болтовней о нейтральности; прикрываясь внешней безобидностью, стараются посеять сомнения, расшатать веру людей в наши идеалы, моральные устои. Голубев явно все это недопонимает, бездумно поет эту пошлятину, а вы, товарищ Дементьев, не даете отпора, хотя это ваша прямая обязанность — вы комсомольский вожак! И уж вы–то должны знать: стихи, песни — это оружие, средство идеологического воздействия, служат или нам, или против нас — третьего не дано!
Колыбельников посмотрел на сержанта, виновато опустившего глаза. «Нет, так пользы не будет, надо избавить его от этого угнетенного состояния». Иван Петрович решил подчеркнуть, что не ругает он комсорга, а говорит с ним, желая добра: