Не ныряйте с незнакомых скал — страница 1 из 3

Татьяна Владимировна ШипошинаНе ныряйте с незнакомых скал

О Конкурсе

Первый Конкурс Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков был объявлен в ноябре 2007 года по инициативе Российского Фонда Культуры и Совета по детской книге России. Тогда Конкурс задумывался как разовый проект, как подарок, приуроченный к 95-летию Сергея Михалкова и 40-летию возглавляемой им Российской национальной секции в Международном совете по детской книге. В качестве девиза была выбрана фраза классика: «Просто поговорим о жизни. Я расскажу тебе, что это такое». Сам Михалков стал почётным председателем жюри Конкурса, а возглавила работу жюри известная детская писательница Ирина Токмакова.

В августе 2009 года С. В. Михалков ушёл из жизни. В память о нём было решено проводить конкурсы регулярно, что происходит до настоящего времени. Каждые два года жюри рассматривает от 300 до 600 рукописей. В 2009 году, на втором Конкурсе, был выбран и постоянный девиз. Им стало выражение Сергея Михалкова: «Сегодня – дети, завтра – народ».

В 2020 году подведены итоги уже седьмого Конкурса.

Отправить свою рукопись на Конкурс может любой совершеннолетний автор, пишущий для подростков на русском языке. Судят присланные произведения два состава жюри: взрослое и детское, состоящее из 12 подростков в возрасте от 12 до 16 лет. Лауреатами становятся 13 авторов лучших работ. Три лауреата Конкурса получают денежную премию.

Эти рукописи можно смело назвать показателем современного литературного процесса в его подростковом «секторе». Их отличает актуальность и острота тем (отношения в семье, поиск своего места в жизни, проблемы школы и улицы, человечность и равнодушие взрослых и детей и многие другие), жизнеутверждающие развязки, поддержание традиционных культурных и семейных ценностей. Центральной проблемой многих произведений является нравственный облик современного подростка.

С 2014 года издательство «Детская литература» начало выпуск серии книг «Лауреаты Международного конкурса имени Сергея Михалкова». В ней публикуются произведения, вошедшие в шорт-листы конкурсов. К началу 2021 года в серии уже издано более 50 книг. Выходят в свет повести, романы и стихи лауреатов седьмого Конкурса. Планируется издать в лауреатской серии книги-победители всех конкурсов. Эти книги помогут читателям-подросткам открыть для себя новых современных талантливых авторов.

Книги серии нашли живой читательский отклик. Ими интересуются как подростки, так и родители, библиотекари. В 2015 году издательство «Детская литература» стало победителем ежегодного конкурса ассоциации книгоиздателей «Лучшие книги года 2014» в номинации «Лучшая книга для детей и юношества» именно за эту серию.

Не ныряйте с незнакомых скал

Часть первая

Глава 1

Нечто огромное.

Светло-голубое, переходящее в синеву.

Не река, не высь, а река-небо, слитые воедино. Солнце пронизывает пространство. Блеск воды. Я лечу. Воздух прекрасно держит меня. Я не боюсь упасть. Я радуюсь!

Но знаю, что мой полёт закончится. От этого знания всё окружающее наполняется грустью. Так и лечу – всё вперемешку.

Ну почему? Почему я не могу лететь вечно?

Я делаю отчаянные усилия…

Короче, я делаю отчаянные усилия, чтобы не проснуться.

Но просыпаюсь.

– Сколько можно дурить народ! Ишь, пенсию подняли! На триста рублей пенсию подняли, а квартплату на тысячу повысили! Вот пожили бы сами на свою пенсию! А этого опять показывают! Вырядился, как петух! Петух и есть!

Это мать. Мама. Она разговаривает с телевизором.

Раньше за ней не водилось такого. Разговаривает с телевизором и ругается она нечасто. Видимо, когда накипает внутри. Копится, копится. Излить некуда. Вот и приходится ругать телевизор. Вслух.

«Про себя» его все ругают. Но вслух… Это совсем другое.

– Привет, сынок! Проснулся? Ты как?

– Нормально.

– Нормально! Всё у нас нормально… Сейчас приду протирать тебя. И не кривись!

Я не кривлюсь. Это спастика. Шею потянуло.

Раньше я не знал, как это называется. Теперь – знаю. Я тот самый «счастливчик», который нырнул с незнакомой скалы. Я шейник, С 6–7. Перелом шестого и седьмого шейного позвонков.

Нечего нырять с незнакомых скал.

Сейчас мать откинет одеяло… И я увижу, вместе с ней, своё безжизненное голое тело. В очередной раз увижу. Нет, лучше с одеялом.

У меня двигаются руки. Но руки дёргаются и периодически болят. Потому что позвоночный канал сдавлен. Произошло кровоизлияние.

Всё, что ниже плеч…

После травмы я почти не чувствовал ничего, что ниже плеч.

Нырял я летом. В июне. Сейчас зима. Скоро Новый год. Шесть месяцев.

– А-а-а!

Это воплю я. На границе между тем, где я чувствую и где не чувствую, есть такая зона… Там сидит боль. Жгучая. Она усиливается, даже если я неосторожно дёрну руками.

Боль в руках – совсем не такая. Её можно терпеть. Иногда, не поверите, она даже приятна: напоминает о том, что тело ещё живёт.

Хоть как-то, но живёт.

– Потише, ма…

Мать молчит. Делает своё дело. А я не чувствую ничего, что ниже пояса. За шесть месяцев граница боли сместилась вниз. Врачи говорят, что это очень хорошо и вселяет надежду.

Может, в них что-то и вселяет. В меня – практически ничего.

– У тебя пролежень на крестце. Небольшой, правда. Начинается. Не больно?

– Нет. Ты уже вчера спрашивала.

– Да хоть и позавчера!

Мать протирает мне кожу чем-то вонючим. Спиртовым и вонючим. Самым полезным, надо понимать. Купать меня матери тяжело. Вот она и моет меня частями и протирает один или два раза в день.

Дальше – мочевой катетер. Мочу спускаем три раза в сутки. Кроме всего прочего, моё состояние чревато возможным заболеванием почек. В связи с этим мне предлагали поставить стому – то есть катетер – прямо в мочевой пузырь. Но мать категорически отказалась. «И так изуродован, не дам его уродовать ещё больше!»

Мать быстро всему научилась и проделывает все манипуляции довольно ловко. Может, и неловко, но я всё равно ничего не чувствую. Стыда тоже. Это просто необходимость, такая, как еда. Кстати, как и клизма. Через день.

Наконец процедура окончена. Мать садится на табуретку рядом с кроватью:

– Может, сядем?

Мне давно разрешили сидеть.

Матери не очень тяжело сажать меня. С помощью пульта мать поднимает головной конец моей функциональной кровати и подкладывает под спину подушки. Я, как могу, пытаюсь помочь ей руками, но руки слабые. Правда, уже стали сильнее, по сравнению с тем, что было раньше.

Мать ставит подушки, и я принимаю сидячее положение. Голова кружится, в глазах плывут блестящие белые мухи. Если посидеть подольше, мухи улетают.

Мать поднимает кровать под моими коленями.

Я сижу. Мне, как спинальнику, грех жаловаться. Не каждый больной может похвастаться такой кроватью. Кровать дорогая. У неё ещё и высота регулируется, чтоб удобнее переползать с кровати на коляску. К кровати крепятся разные штуки для занятий гимнастикой. Мать купила кровать почти сразу, после выписки.

Но я… я пока не оправдываю ожиданий.

– Да… – говорит мать, словно отвечая на мои размышления. – Эх, Олежка! Ну зачем ты полез нырять с этой скалы?

«Эх, мама! Ну зачем же столько раз, да по одному и тому же, по самому больному месту! Конечно, тебе тяжело. Но ведь и мне не легче…»

– Сдай меня в интернат. Сдохну скорее, – говорю я.

О, нет! Ворчать на судьбу вслух позволительно только матери. Как я не чувствую нижней половины своего тела, так мать иногда не слышит того, что она говорит.

Но я уже к этому привык.

– И не вздумай! Не смей даже помышлять об этом! – машет руками она. – Прости его, Господи!

«Да я бы и не думал, если бы ты не напоминала…»

Глава 2

Противно.

Противно быть зависимым от кого-то, даже если это – твоя родная мать.

Мама… Мамочка… Нет, на «мамочку» вслух язык не повернётся. Но что-то стало с моей мамочкой. После того как…

Она стала кричать на телевизор. Она… разговаривает сама с собой и думает, что я ничего не слышу. Но я ведь парализованный, а не глухой и не слепой. И не дурной.

Наверно, если бы я был слепым, глухим и дурным, мне было бы легче. То есть если бы я стал овощем. Или фруктом. Сухофруктом…

Или бы умер сразу под той самой незнакомой скалой. Вероятно, это стало бы лучшим выходом. Для меня и для матери. Я бы взлетел на небо или ещё куда-нибудь, а мать… Ну, поплакала бы. И успокоилась. Жила бы дальше.

А так… мучимся оба.

Такие мысли очень здорово одолевали меня раньше, сразу после выписки из больницы. Сейчас всё как-то изменилось. Нет, совсем не исчезло. Но… Раньше мама в подобной ситуации начинала меня жалеть.

Это происходило примерно так:

– Бедный ты мой… сынок, нет у меня сил смотреть на тебя… нет сил смотреть, как ты мучишься… Да лучше бы я сама сто раз легла на твоё место! И где она взялась на нашу голову, эта скала! Господи, да за что же нам такое горе! Господи, помилуй!..

– Мама, не надо!

– Не надо! Надо, сто раз – надо! Может, Бог, там, наверху, услышит, как я кричу! У-у-у!..

В материнских причитаниях слышался настоящий волчий вой. Так, наверно, воет волчица, у которой на глазах уродуют её волчат.

– У-у-у!.. За что? Почему? Думала, внучат буду нянчить!

«Внучат – волчат. Удар ниже пояса. Умеет. Мама это умеет. Мать плачет о своём. А у меня – своё…» – думал я при этом.

Я, как мог, останавливал мать:

– Ма, не трави душу! Если бы от нытья что-то могло измениться, я бы ныл похлеще тебя.

– Прекрати мать одёргивать! Мне только и осталось, что поныть… в своё удовольствие.

– Ну, тогда ной. Вопи себе на здоровье.

– Тьфу на тебя! – поджимает губы мать. – Всю охоту отбил.

Такой наш диалог повторяется периодически. Раньше повторялся чаще. А сейчас мать всё больше крестится и быстрее успокаивается. Иногда – просто молчит.

Наши с матерью диалоги протекают по-разному. С разными вариациями. Иногда мать срывается на крик. Иногда я срываюсь. У меня тоже нет особых радостей, разве что повопить и поныть.

Рядом – только мать. Вот и вопим друг на друга.

А если бы за мной некому стало ухаживать? Вдруг бы с матерью что-то случилось? Есть, конечно, интернаты, куда меня могут определить.

Ха! Я жалею себя, а не мать! Но кто из нас больше достоин жалости? Или мы оба её недостойны? Потому что я где-то читал, что жалость унижает человека.

Но, извините, как же хочется иногда, чтоб тебя просто кто-то пожалел… Именно тебя, такого, как ты есть, а не себя рядом с тобой.

То есть если первое положение принять на веру, то можно сказать так: «Ох, как хочется, чтоб кто-то тебя унизил! Тебя, именно тебя, такого, как ты есть…»

Ерунда.

Жалость – не унижает. Жалость – это первая ступенька, с которой начинается что-то иное. Помилование. Может, даже милосердие. Вот как загнул.

Короче, что-то произошло со мной. Что-то сотряслось в моей голове – видимо, в тот момент, когда ломался позвоночник. Когда ломались мои шейные позвонки, шестой и седьмой, и при этом сжимался спинно-мозговой канал. Сдавливая мой спинной мозг.

Во-первых, я стал почему-то лучше слышать и лучше видеть. Чисто физически и ещё… между строк.

Во-вторых, хоть я и смотрю в комп и даже могу что-то набрать на клаве, но меня напрочь вышибло из ВКонтакте, Инстаграма и Фейсбука. Я просто не могу смотреть глупые картинки и читать глупые комменты. Я забанил всех своих френдов. Хотя мог бы и не стараться – просто «улетучиться», и всё. Я исчез, и мне не хочется возвращаться.

Я не могу передать, как мне противно. Как будто там – другой мир, а я теперь перешёл в новое измерение. Наверно, так оно и есть. Измерение стало совсем другим.

Кроме того, я не могу теперь играть в игры. Даже в те, в какие играл раньше и гордился, что дошёл до какого-то уровня. Игры кажутся мне сейчас каким-то страшным изобретением для отъёма времени у населения. Более того. Однажды мне показалось, что это – изобретение для отъёма жизни. Как отрезало.

Никому сказать об этом я не могу. Просто – не играю.

Но уровни – это хорошо придумано. Кто-то умный придумал про уровни, но, наверно, и сам не понял, что́ он придумал.

Зато я теперь понял. Теперь, когда я перешёл на другой уровень. Вернее, когда мне пришлось осваивать другой уровень.

Волей-неволей.

Глава 3

– Тебе ноутбук дать? – спокойным голосом спрашивает мама. – Мне надо в собес. Я всё-таки хочу выбить тебе электроколяску. Оказывается, тебе положено две коляски – для улицы и для дома. Шейникам – положено. От этих чиновников разве добьёшься того, что надо! Хожу как нищенка – выпрашиваю, выпытываю, унижаюсь!

– Не ходи.

Мать поднимает бровь и глядит на меня:

– А кто пойдёт? По-хорошему, они должны бы нам домой эти коляски прикатить.

– Ты много хочешь. А вот кто меня будет сажать в эту коляску?

– Я думаю, ты сам научишься. На руках. Надеюсь, Олежка.

– Ма, но ты же знаешь, что у меня даже ложка из руки вываливается.

– Научишься.

– Нет.

– Делай гимнастику. А то ты день занимаешься – два нет.

– Ма, отстань. Я занимаюсь, когда ты не видишь. Два раза в день – точно.

– Не отстану.

– Ладно, – говорю я, чтоб она успокоилась. – Вот ты уйдёшь – я начну.

Мать снова перевела меня в лежачее состояние. В полулежачее.

– Ноутбук дать? А книжку?

– Нет.

– Что, так и будешь смотреть в потолок? Музыку хоть включи.

– Не хочу. Полчаса посижу так. Я же гимнастику буду делать.

– Ну давай. Ты это… Не думай так уж сильно… Не растравляй себя. Что поделаешь… – примирительно вздыхает мама.

– Угу, – отвечаю я.

«Как могу, мама. Как могу, так и думаю».

Я хочу сказать матери, чтоб она быстрее уходила.

Я хочу прокричать матери, чтоб она быстрее сваливала. В собес, в пенсионный отдел, в ресторан, на каток, на лыжный кросс. Куда угодно.

Я хочу прорычать матери: «Канай отсюда, старая стерва!»

Далее идёт матерное послание.

Но я сдерживаюсь. Я просто проявляю максимальный протест, которым владею: я закрываю глаза и откидываю голову на подушки.

– Ну, я пошла.

– Угу.

Всё, дверь закрыта. Через пару минут щёлкает и входная дверь.

Слава богу, я один.

Теперь я могу завыть.

– У-у-у!..

Я вою. Я – раненый молодой волк с перебитым хребтом, который почему-то не умер, а остался в живых. Я бьюсь головой о подушки. Я сжимаю кулаки, насколько могу сжать. Я бью кулаками по матрасу. Правая рука тотчас выдаёт спастику.

Я скрючиваюсь от боли. Гимнастика, мать её!..

На какое-то время я даю себе волю. Я кричу в небо всё, что накопилось на сердце. Вернее, то, что накопилось за шесть месяцев, что копится там постоянно и никуда не девается.

Ну почему?

Почему я, именно я?

Я не хочу! Не могу! Не желаю! Моя воля подавлена чем-то мощным, неконтролируемым, жестоким. Разве можно так раздолбать человека и оставить его жить с этим?

Нет! Нет!

Да.

Это произошло. Кричи не кричи. Бейся головой, стучи кулаками.

А оно – уже произошло.

Нет, мне только кажется, что я перешёл на какой-то другой уровень. Это я так себя успокаиваю. Это не левел-ап[1], как мне хотелось бы думать. На самом деле это Game over[2].

И, что характерно, у меня нет других жизней в запасе.

Это я, разрушенный робот, валяюсь внизу кадра, а сверху прыгают все те, кто пока не вышел из игры.

«Мама, спаси…»

Ха! Не спасёт мама. Никто не спасёт.

Глава 4

Повыть – это хорошо. Это – правильно. Раньше я выл гораздо сильнее. До сумасшествия. Вот что делать, когда всё твоё существо против того, что происходит, а ты не можешь ничего изменить?

В один из приступов «воя» я вдруг вспомнил про фашистские лагеря смерти. Наверно, что-то подобное испытывали люди, попадая туда.

Интересно, а могли они там повыть?

Или у них не было на это сил? Или времени? Или возможности? Там у них за любой приступ воя или какой-то иной слабости положен был расстрел. Или что-то подобное, равное смерти.

Я начал думать о ситуациях, подобных моей. Плен, например. Рабство. Гладиаторы. Из болезней – рак, например. Вон по телевизору показывают лысых умирающих детей. Ну, наверно, и другие болезни есть, получив которые человек страдает от недоумения: «Почему я?»

Тут я пришёл к определённому выводу. К тому, что в такой ситуации оказывается каждый человек. Ну просто – каждый. Каждый знает, что он умрёт. Рано или поздно.

Будет он протестовать или не будет.

Будет вопить и выть или нет.

Только у каждого это происходит по-разному, в свои сроки. Когда сроки спрессованы, спрессована и реакция человека на ситуацию. Но быть убиваемым так или иначе для человека больно и страшно.

Можно перефразировать известную поговорку о том, что воскресенье – это день, отравленный понедельником. Жизнь – это процесс, отравленный ожидаемой смертью. Просто, когда всё хорошо, человек об этом не думает. Просто он об этом забывает.

Когда я впервые пришёл к такому выводу, меня это прошибло, как какое-то открытие.

Я, например, не умер от рака в семь лет. Я не родился идиотом. Я не попал в рабство, я не дерусь на арене до смерти, как гладиатор, чтобы развлечь развратную публику. Если переводить на сегодняшний день, то я, например, не занимаюсь за деньги боями без правил. На меня не делают ставок, меня не пытаются «подложить» под кого-то или, наоборот, не покупают мою победу в угоду кому-нибудь.

Меня не мучают в фашистском концлагере. Я не гнию где-нибудь в ГУЛАГе.

Но кто-то – и не думал нырять с незнакомых скал. А я – нырнул.

Моё время спрессовано. Спрессовалось.

Во всём этом… за всем этим стоит большая тайна. Вообще жизнь – это тайна, не разгаданная. Что, как, почему?..

Это, между прочим, здо́рово.

Опять меня кидануло от воя к философии. Раньше – был один вой…

Тайны существуют не только большие, но и маленькие. Личная тайна… Ха! У меня есть секрет. Даже матери ещё не говорил. У меня стали шевелиться пальцы на правой ноге. И боль, болевой пояс сместился вниз. Правда, я пока не могу точно отследить насколько, но периодически болит уже не грудь, а живот.

Сжимается низ живота, чего раньше не было. Мне говорили… Вернее, нам с матерью говорили в больнице, что восстановление возможно. Правда, никто не называл сроков.

Может, год. Но это – в хорошем случае. В прекрасном случае.

Может, десять лет. И это – хорошо!

Может, тридцать лет. Но тут, извините, кто раньше. Или спинной мозг восстановится, или человек благополучно помрёт, не выдержав тридцати лет паралича. Или осёл сдохнет, или падишах.

То, что полного восстановления за год не случится, – уже понятно. Всё медленно, очень медленно. А я делаю гимнастику. Я её делаю, как бы мне ни хотелось не делать ничего. Плюнуть на это восстановление, начать просить обезболивающее.

Обезболивающее…

Обезболивающее…

Кто, и откуда, и как может знать, до какой степени мне больно? А-а-а! Да я на стену лезу от боли каждый вечер, каждый божий вечер…

Морфин. Омнопон.

Я знаю названия препаратов, мне их кололи. Я знаю, как они действуют. Давно, в прошлой жизни, я пару раз курил травку. Тоже – ничего. Если я начну наседать, мать подчинится. Начнёт бегать по инстанциям, выбивать препараты.

Я уболтаю мать и докажу ей, что мне не нужна эта гимнастика. Мне ничего не нужно. Я – раненый волк, который хочет умереть в забытьи, сложив голову на лапы.

Ладно, хватит. Давай гимнастику делать, а не морфин просить.

Сначала я немного покрутил шеей. Я боюсь ею крутить. Так, чуть-чуть. До первой боли. И всё.

Дальше – плечи. Так меня учили. Хенде хох! Сдохни, фашист проклятый! Не хочешь руки вверх?

Не можешь? Врёшь, собака!

Ладно. Давай локтями крути.

Кручу и верчу, сжимаю и разжимаю руку, в которой зажат резиновый мячик. Вталкиваю его в собственный кулак, так как пальцы всё время норовят сцепиться с ладонью. Тяну резиновую петлю.

Потом занимаюсь на небольшом тренажёре для кистей рук, который мама купила мне по рекомендации доктора.

Тренажёр мне почти не поддаётся. Ещё большой и указательный пальцы – так-сяк, а остальные…

Я сжимаю челюсти. Я заставляю себя повторять и повторять эти бесполезные движения, практически не веря, что они мне для чего-то нужны. Гринд[3], в чистом виде. В голове – полная пустота. Звенящий вакуум.

Ну вот. Довёл себя до изнеможения. Бросил тренажёр. Зря мать говорит, что я не занимаюсь. Я занимаюсь. Я и вправду стараюсь делать это, когда её нет дома.

Потому что параллельно движениям я рычу, кричу и плачу. Плачу, кричу и рычу. И прочее. Кто же захочет, чтоб его крики и вопли были слышны?

Сколько лет?

Сколько лет мне понадобится дёргать руками? Или даже (не смею представить!) ногами? Ноги-то совсем никакие… деревянные… худые… безжизненные ноги. (Да, надо попробовать напрячь живот. Ещё раз. Ещё. Больно… Больно… Больно…)

Сколько лет? Но главное – будет ли во мне и со мной всё так, как раньше?

Интересно, полезно ли для здоровья ежедневно задавать себе одни и те же вопросы, не имеющие ответов?

Всё.

Больше нет сил. Сходил в качалку, теперь пора расслабиться. Принять душ, потрепаться с ребятами, пообниматься на выходе с девчонками… Сходить попить пивка или в пиццерию, съесть «маргариту»…

«Маргарита, ведь ты не забыла…» Дурацкая песня. Всегда привязывалась ко мне в пиццерии.

Ах да… После всего – на новенький байк, и вперёд, по шоссе. И чтоб второй номер обнимал тебя и прижимался сзади… И чтоб ветер в лицо… Ну и так далее…

Я мечтал о байке и много раз заводил разговор с мамой, чтоб она мне выделила финансы на его покупку. Мама не соглашалась. Боялась, что я разобьюсь.

Но всё это было давно. И неправда.

В другой жизни. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

Глава 5

Незнакомая скала нашла меня в Карелии. Мы окончили одиннадцатый класс, сдали ЕГЭ, отгуляли выпускной.

Перед тем как плотно засесть за подготовку к экзаменам в вузы, поехали в Карелию, на спортбазу, на семь дней. Родители разрешили.

Не знаю, как отпускают своих отпрысков другие родители, но моя мама…

Надо отдать ей должное: она не хотела меня отпускать. Она вообще меня отпускала с трудом, всюду и всегда. Я же у неё единственный. Свет в окошке. Но в этот раз она как-то особенно сопротивлялась. Может, и вправду что-то чувствовала.

Мне пришлось пустить в ход всё своё умение убеждать. Не то чтобы я рвался в эту Карелию. Просто… Просто накануне у нас с Маринкой… Короче, у нас с Маринкой, или с Марой, получилось остаться наедине, и всё такое прочее. У меня до этого была только одна полудетская проба. Так, считай, ничего особенного. Но с Марой…

Ох, Маринка!..

Даже если бы мать не пустила, я всё равно бы поехал в эту Карелию, я сбежал бы туда, потому что туда ехала Маринка. Потому что там мы могли остаться вдвоём без всяких условий и условностей, без родителей, и вообще… Мы могли там быть вместе. И были. Два дня.

На третий я нырнул со скалы.

Поездку организовал Митяй. Он отдыхал на этой базе в прошлом году. С родителями.

– Там клёво! – убеждал Митяй.

Нас пятеро.

Мара, я, Митяй и Света. Не то чтобы девушка Митяя. Слишком уж всё сложно в этом мире, чтоб сказать о ком-то «моя девушка» или «мой парень».

Френд. Типа – дружок. Главное – соблюдать контрацепцию.

Я считал Мару «моей девушкой». ЛП[4]. Но я это не афишировал. Вернее, я не хотел афишировать своё счастье.

А надо было бы! Надо было бы кричать об этом на каждом углу! Потому что за нами увязался ещё и Антоха. Антохе нравилась Маринка. Видимо, давно. Я это понимал. Я чувствовал это печёнкой. Селезёнкой. Чувствовал и видел, как Антоха на неё смотрит.

Я ревновал Мару к Антохе, а Мара смеялась. Антоха по всем параметрам жених более выгодный, чем я. У меня – одна мать. Правда, мать неплохо зарабатывает, работает в крутой фирме. (Работала, пока я не упал.)

Но у Антохи есть отец, и отец владеет небольшой фирмой. Владеет! У Антохи в семье несколько квартир, загородный дом, крутая тачка у отца, и не одна. Есть куда привезти «свою девушку». А мне – некуда (было).

У нас с матерью нет машины. Мать не водитель. Говорит, что пробовала – и не получилось. И дача у нас старенькая, досталась маме от её родителей. Заброшенная. Квартира у нас – двушка. Правда, планировка хорошая. Квартира просторная, с лоджией.

Родители Мары среднего достатка. Так что для неё материальное благополучие играет не последнюю роль.

Материально я Антохе проигрывал. Осознавал это довольно чётко. Без иллюзий о «чистой и бескорыстной» любви.

Но физически я выигрывал. Тогда выигрывал…

Сейчас остался один рост. Под метр девяносто. Мой рост. Остальные преимущества рассеялись, как дым. «Как сон, как утренний туман». Когда я пришёл в себя после перелома, затем – после операции. Потом – после выписки домой и первого месяца существования в новом качестве. Когда я понял, что со мной произошло. Когда ознакомился, так сказать, с перспективами. Послушал знающих людей и прочитал кое-что в Сети. Когда проорался и провыл первый раз, потом второй, третий…

Я запретил себе думать о Маринке. И вообще – обо всех.

Можно ли сказать, что моя боль притупилась?

Иногда. Очень хорошее выражение: «боль притупилась». Боль стала такой тупой, что к ней и отношение стало такое – ну, как к дуре.

«Куда прёшь, дура?»

«Как – куда? В твою душу».

«А кто тебя звал?»

«Никто».

«Чего же ты опять припёрлась?»

«Ну, я думала… Я думала, тебе будет приятно меня видеть. Поковыряться во мне, почесать, поколупать».

«Ты о себе слишком высокого мнения! Наверно, ты просто дура! Ты – фейк!»

«А ты – невоспитанный и невежливый чувак!»

«Ну извини! Только не приходи сюда больше, ладно?»

«Я постараюсь. Но я же – дура. Ты прав. Я могу забыть, не понять, притвориться. Я и выпендриться могу. И заставить тебя побиться головой о стену. Как, твоя голова цела? Ха-ха! А я могу сделать в твоей голове дырку».

«Пошла вон!»

«Ха-ха!.. Ха-ха!..» – Голос боли стихает.

Но это не значит, что она не высунет своей лохматой придурочной башки из какого-то угла. Неожиданно и коварно.

Если на свете что-то хуже навязчивого дурака?

Есть.

Навязчивая дура.

Глава 6

Меня взяли «на слабо́». Антоха.

– А слабо с этой скалы нырнуть?

– Не стоит, – стала отговаривать Маринка. – Зачем это вам надо? Искупаться можно и с берега!

– Вода холодная, – поддержала её Света. – Я вообще купаться не полезу.

Скала как скала. Метра четыре, может, пять.

Я прыгал с вышки в бассейне, у меня есть опыт. Антоха – тоже. Я знаю, мы пересекались. Оба пытались когда-то заниматься в секции, но оба из неё ушли.

– А мне – хочется! – зудел Антоха. – Эх вы! А чувство полёта?

– Мне, например, хватает чувства «прихода», – усмехнулся Митяй.

Из нас пятерых он больше других увлекался «шмалью». Или просто ему хотелось казаться крутым. Кроме всего прочего, Митяй – сын наиболее зажиточных родителей из всей нашей компании. У Митяя больше материальных возможностей. То есть бабла.

Митяю не нужно самоутверждаться. Он уже по жизни – самоутверждённый. В отличие от некоторых. Например, от меня. Антоха – тот просто… провокатор.

Может, и нет. Наверно, я просто ревную. (Ревновал…)

Первым прыгнул со скалы Антоха. Он быстро вынырнул, отфыркиваясь.

– Кайф! Зашибись!

Сейчас я понимаю, что требовалось сделать мне. Я должен был прыгнуть именно с того места, с которого прыгал Антоха. Но я…

Я стоял в паре метров от него. И я прыгнул с того места, где стоял.

Теперь это снится мне во сне. Довольно часто.

Нечто огромное.

Светло-голубое, переходящее в синеву.

Не река, а река-небо или небо-река, слитые воедино. Солнце пронизывает пространство.

Блеск воды, каждая рябинка на поверхности отражает свою солнечную звёздочку.

Я лечу. Воздух прекрасно держит меня. Я нисколько не боюсь упасть.

Сердце сжимается от сладости бытия и от безусловной красоты полёта. Хочется плакать от радости.

Но я знаю, что мой полёт закончится. От этого знания великолепие происходящего наполняется грустью. Так и лечу – всё вперемешку. Река надвигается на меня, холодно сияя всеми своими блёстками.

Ну почему? Почему я не могу лететь вечно?

Я делаю отчаянные усилия…

Я делал отчаянные усилия, чтоб всплыть. Я всплыл, что-то крикнул…

Я ещё помнил какими-то урывками, как Антоха и Митяй тащили меня на берег и как мне было больно. От боли я и потерял сознание.

Видимо, то, что мои друзья тащили меня неправильно, потом пытались меня неправильно привести в чувство, усугубило моё теперешнее состояние. Больше травмировало мой спинной мозг. Но откуда мои друзья могли знать, что можно, а что нельзя?

Откуда они вообще могли что-то об этом знать, что-то подобное предположить? Кто и когда их этому обучал? Что я сам пытался бы сделать, если бы с моим другом случилось бы что-то подобное?

Наверно, то же самое, что Митяй с Антохой. Ворочал бы друга своего, поднимал бы ему голову, колотил бы его по щекам…

«Скорая» довезла меня до местной больницы. Всё это очень больно и страшно. Правда, врач «скорой» надел на меня шейный воротник. Спасибо ему… В местной больнице меня тоже поворочали немного. Потом сделали рентген и сразу же первый раз прооперировали. Слава богу, что рядовые хирурги в маленькой больничке решились на такую операцию. Так мне потом сказали в Москве. Они, эти хирурги, сумели сохранить мне то, что есть, то есть надежду на восстановление. Они освободили, насколько могли, спинной мозг от сдавливания.

Когда я очнулся, мама уже сидела рядом со мной.

Дальше нам с ней предстояла транспортировка в Москву и повторная операция. В Москве мне фиксировали шестой и седьмой шейные позвонки титановыми пластинами.

И выписали. Теперь я – немножко киборг. И полностью свободен.

Как муха в чемодане.

Свобода, блин, свобода, блин, свобода…

Глава 7

Я готовился поступать либо на юрфак, либо на экономический факультет. Я давно уже определил пятёрку среднеприличных вузов, куда могу отнести свои среднеприличные баллы по ЕГЭ. Куда-нибудь бы прошёл на бюджет.

Но пришлось мне поступить совсем в другой университет, с которого я не могу уйти по собственному желанию. Я не могу никуда перевестись и даже не могу вылететь с треском. Не могу – даже в армию.

Ох, как бы я сейчас пошёл в армию! В самый раздолбанный стройбат, в самый дальний угол России! Ну, не сейчас, а чуть позже, когда исполнится восемнадцать. Я раньше был умненьким маленьким мальчиком, и мама отдала меня в первый класс в шесть лет. В шесть с небольшим.

Всё в мире относительно. Если вас берут в армию, это совсем не значит, что вы глуповаты. Это значит, что вы – более-менее здоровы.

А как быть такому, как я?

Впрочем, выход есть. Я не раз обдумывал его, особенно сразу после выписки. Когда руки еле двигались и надежды на восстановление практически не маячило. Нажраться таблеток. Или как-то прикрепить петлю, а потом, с помощью рук, сбросить своё тело с кровати. Брр-р-р…

Нет.

Я столько раз думал об этом, но каждый раз останавливался. Нет, это не для меня. Я даже не могу сказать почему.

Потому. И всё.

Не то чтобы я, такой мужественный, решил бороться. Нет. Ничего я не решил.

Я просто… Ну…

Я вдруг понял, что за семнадцать лет моей «нормальной» жизни у меня не нашлось ни минуты, чтоб просто подумать. Я был занят!

Я делал уроки, я тусовался, я резался в комп, я ходил в клубы, я смотрел на девчонок, я выбирал лучшую. Я мечтал о байке, об автомобиле, о том, что заработаю бабла и куплю… Квартиру, например. Навороченный байк. «Лексус». Яхту. Поеду на Бали с красоткой. Я попробовал… ну, многое.

Все тусовались – и я тусовался. Все пробовали – и я пробовал.

Пятнадцать лет… Шестнадцать лет… Семнадцать лет… Это много или мало?

Это нормально. Это – зашибись, как круто. Всё впереди. Всё!

И вдруг…

Вечером – не девчонка, а мочевой катетер. Завтра – не занятия в институте, а очередная клизма. Не новый прикид, а памперс и пролежень на пояснице.

Это при том, что мозги – всё те же, память никуда не делась. Попробуй удержи крышу, чтоб не слетела напрочь!

Держи её, бедную, обеими руками, проси её: «Ну стой, бедная, стой!.. Ну не рвись!.. Ты одна у меня полноценная часть на весь мой раздолбанный организм!

Дорогая моя крыша, ты даже ещё не знаешь, что неожиданно наступило твоё время. Теперь ты можешь думать сколько хочешь. Например, ты можешь думать не о мочевом катетере и даже не о том, кто сегодня будет в ночном клубе, а о том, для чего ты и тебе подобные вообще живут на свете. А? Слабо́?

Ты можешь думать не о девчонках и не о клизме, а о том, как, собственно, устроена эта самая жизнь. Каким образом в тебе уживается столько дерьма, что надо эту клизму ставить, и такие светлые… ну, скажем, сны. Скажем так, дорогая крыша, чтоб не пугать тебя излишним пафосом.

Ты можешь думать не о памперсах и пролежнях, а о том, почему одна крыша съезжает от лёгкого толчка, а другая стоит, как прибитая, в каких-то совершенно немыслимых ситуациях? И вообще, почему один человек ныряет и выныривает, а другой врезается башкой в камень? Нет, не переходя на личности! Не переходя. Речь идёт просто о причинах. О причинах и следствиях.

Ну как, дорогая крыша? Нормально я тебя загрузил? Давай думай. Старайся, дорогая, старайся. Ведь ты одна осталась неповреждённой в моём раздолбанном теле…»

Между прочим, крыша сопротивляется.

Ей очень хочется поныть и повопить, то есть идти проторённым путём. Скорее – лёгким путём. Ей хочется сжаться, стать маленькой и жалкой.

Ей очень, очень хочется хотя бы протечь, если хозяин не разрешает ей съехать.

Сказать честно, ни до чего такого разумного и важного я пока не додумался. Я просто играю сам с собой в такую игру. Она называется «Удержи крышу».

Иногда мелькает что-то. Словно за всем этим, за всеми моими вопросами проглядывает что-то. Такое… вечное и светлое.

С другого уровня. С более высокого, до которого мне пока не достать.

И это – здо́рово.

Это оно, то самое. Оно не даёт мне нажраться таблеток или заняться изготовлением удобной и мягкой шейной петли.

«Всё, крыша. Стой. Не расслабляйся».

Это я говорю потому, что стукнула входная дверь. Мама вернулась.

Глава 8

– Нет, ты не представляешь! – с порога начинает она. – Да проще гулять по джунглям Амазонки, чем идти в дебри к этим чиновникам! Сидят, штаны протирают! Смотрят на тебя, как будто ты хочешь у них отнять их последний, личный рубль! Ты не представляешь, какие там чёрствые люди сидят… какие…

Так или примерно так заканчивается каждый поход матери с собес, в пенсионный отдел и во все прочие присутственные места.

Неужели там правда одни чёрствые? Это что, их специально туда отбирают? Или ими становятся даже самые нормальные люди после месяца работы? А если кто-то не становится – того увольяют?

Я хотел было задать матери этот вопрос. Но решил не подливать масла в огонь.

Мать усаживается рядом со мной на стул:

– Нет, я больше не могу! А ведь мне туда ходить не переходить!

– Ма! Не надо, ма…

– Да что – «ма»! Звери! Просто звери, это не люди – это сволочи…

В материнском лексиконе больше нет ругательных слов. Это – самые страшные. Дальше она повторяет всё это раза три, в разных вариациях.

– Вот коляску-раздолбайку – бери хоть сейчас! Такую, в которой колёса надо руками крутить. В которой сиденье мягкое и спинка короткая. Ты в такой просто сидеть не сможешь, не то что передвигаться! Как с этим смириться?

– Не знаю.

А сидеть в такой коляске – и правда не могу. Мы пробовали. Поэтому и сижу только на кровати.

– Коляска на рост метр девяносто, на электроприводе, с хорошими колёсами, с твёрдой спинкой, с подголовником, чтоб ты мог сидеть и сам ею управлять, стоит двести тысяч. «У нас таких колясок нет… Вас много, а государство не резиновое! Это – ваши проблемы! Кто вас заставлял ломать позвоночник! Не положено…» Не положено им! Прости Господи, посмотрела бы я на них, если бы их так шандарахнуло! Или их детей! Прости Господи!

Мать – верующая. Раньше это было почти незаметно, но как только случилась беда, мать стала ходить в церковь каждое воскресенье, а то и чаще. Иногда мать пыталась заводить со мной «душеспасительные разговоры», но быстро поняла, что, кроме скандалов, из этого ничего не выходит.

Зато теперь мать всегда перестраховывается: «Прости Господи!» или «Господи помилуй!». Повторяет, даже когда ругается.

Хорошо, что ругается редко.

А Господь, видимо, прощает… Может, и милует. Правда, внешне это не очень заметно. Ещё мать говорит, что мы вообще не умираем, а переходим в иное существование, в котором в принципе учитывается всё, произошедшее с нами здесь. Всё это записывается ангелами в книге нашей судьбы. Что «здесь» – это тренировка. Проверка, экзамен.

А вот в новом существовании – смерти нет. Бессмертие.

«У Бога все живы!» Все живы – возможно, конечно. И ангелы с авторучкой, строчащие в блокноте, – прикольно. И жизнь в другом качестве – приятно, хоть и недоказуемо.

Против жизни в другом качестве – я не возражаю. Это – греет душу. В мои размышления о жизни и смерти это вносит пусть и неуловимую, но надежду.

Хотя мать не даёт расслабиться: у неё припасены рассказы про ад и рай. Бесконечная жизнь, полная мучений, – это что-то вообще за гранью разума.

А в этой жизни нам припасены экзамены. Все разные, для каждого свой, персональный. Это, кстати, ещё один довод против ЕГЭ. Нет, нет стандартов в этом мире…

– Сынок, ты бы помолился…

Так мать уговаривала меня после выписки из больницы. И потом не раз пыталась вразумить меня.

– Помолись… Попроси Бога. Чтоб исцелил. Давай я к нам священника приглашу. Ты исповедуешься, причастишься…

– Ма, прекрати! Почему это я должен кого-то просить? Значит, когда мне было хорошо, я к Богу не обращался, а сейчас должен у него что-то вымаливать? Я не конъюнктурщик какой-то! Да я вообще ни у кого и ничего вымаливать не собираюсь. Хорошо ещё, что я на колени встать не могу, а то бы ты точно меня на колени встать заставляла бы!

– Лучше бы ты мог на колени встать…

– Ага! Лучше ты скажи, почему твой Бог меня от скалы не оттолкнул? Значит, когда я прыгал, Он молчал, а теперь Он стал такой добрый, что поставит меня на ноги за неделю! Ты сама подумай! Противоречие!

– Тебе же товарищи говорили: «Не прыгай», – вяло сопротивлялась мать. – Может, это Бог пытался тебя остановить. Или тебе нужны громы и молнии и глас с небес?

– Громы и молнии – это прикольно!

– Прикольно, прикольно! Прикольно маму слушаться! Говорила тебе, что не надо ехать никуда, а надо дома сидеть, к экзаменам готовиться! Сколько можно! Сколько можно тебе твердить одно и то же! Допрыгался!

Мать уже чуть не плачет.

Она начинает горячиться и переходить к ругани. Пора заканчивать дискуссию.

Так или иначе «божественный» диалог у нас с матерью то возобновляется, то угасает. Нельзя сказать, что я совсем не задумываюсь и не задумывался на такие темы.

Задумывался.

Я думал также о том, что не могут люди в течение двух тысяч лет заниматься ерундой и верить в сказки. Ведь среди верующих попадались весьма достойные люди, философы и учёные.

Но, во-первых, о вере я ничего не знал. Только какие-то общие положения, которые пыталась навязать мать. А чем больше мне пытаются что-то навязать, тем больше от этого отталкивают. Тем более сейчас.

Наверно, такое происходит не только со мной.

Всякое насилие, всякая ложь и фальшь – ну просто ощущаются физически.

Чувствуется, что за словами матери что-то есть. И всё. Дальше – насилие, ложь или фальшь. Близок локоть, а не укусишь. И кусать не хочется.

Глава 9

Это я отвлёкся.

– Ма, так чем дело с коляской кончилось? – задаю я конкретный вопрос.

Мне тоже хочется, очень хочется сесть на коляску. Особенно после того, как начали двигаться пальцы на ногах. Хоть что-то ещё, кроме кровати!

По тону материнской тирады я уже понял, что с коляской не всё так плохо. Но матери надо выговориться. Она же несла мне своё возмущение! Еле донесла!

Куда ей ещё его нести? Это возмущение сейчас слегка заведёт меня и утонет в матрасе. Сколько всего там уже утонуло, в матрасе моей кровати…

– Мир не без добрых людей. В очереди… Ну, там оказалась такая же горемыка, как я. Только у той муж… С 4–5, ещё хуже, чем ты.

Прекрасно! Всегда успокаивает, если кому-то ещё хуже, чем тебе!

Мать перевела дух:

– Так вот, надо было написать специальное заявление, что, мол, ты не можешь сидеть в обычной коляске. Что шейник и что высокого роста. Дальше коляску покупаешь за свои деньги, а они должны тебе потом всю сумму, до копейки, возместить. Она, та женщина, уже коляску для дома мужу получила и деньги получила, а теперь принесла заявление на коляску для улицы.

– А как?..

Мать не дала мне договорить:

– Так это они должны были сами мне сказать! Понимаешь? Сами! Они, эти чиновники! Они для этого штаны там протирают! Да им наплевать на людей! Шейник ты или не шейник! Да какая им разница! Они просто тебя хотят скорее отослать, чтоб с тобой не возиться и на тебя лишнюю бумажку не заполнять! Ну ничего! Бог видит! Бог всё видит! Отольются им наши слёзы! Они…

Тут уже я не дал продолжиться материнскому монологу:

– Ма, а где ты возьмёшь двести тысяч?

Вот интересный вопрос! А то, что чиновникам, где бы, в какой бы конторе они ни сидели, наплевать на тех, кто с другой стороны от их стола, – кому это не ясно? Что в этом удивительного? Скорее было бы удивительно, если бы мать пришла из собеса тихая и радостная и сказала бы: «Сынок, ты знаешь, в собесе сказали, что через неделю привезут тебе коляску, на электроприводе, с высокой спинкой, с подголовником… Ах, там так по-доброму к нам отнеслись! Вошли в наше положение! Ведь ты – единственный спинальник на весь район, которому ещё не исполнилось восемнадцати лет… Мне сочувствовали… кофе предложили, пока они бумажки заполняют… Кофе с печеньками…»

Нет, это я, конечно, загнул. Дал фантазии слишком много простора. Особенно про печеньки. Очень трогательно.

– Ма, ты же говорила, что твоим сбережениям пришёл конец?

До моей травмы мама работала экономистом в очень хорошей фирме. Получала неплохо, что позволяло ей сделать некоторые сбережения. Эти сбережения помогли нам без труда расплатиться за операцию, за консультантов, за массажиста (несколько раз). Они, эти сбережения, позволили покупать катетеры, дорогие медикаменты и прочие необходимые вещи.

Самое главное – моя кровать. Дорогая (во всех смыслах) функциональная кровать. На ней можно находиться в полусидячем положении, с помощью пульта поднимать и опускать головной конец, регулировать подколенный угол. Кровать таит в себе массу возможностей. К ней можно крепить тренажёры.

Но уже несколько раз мама говорила, что «отложенных на чёрный день» денег – всё меньше, по причине наступления этого самого дня. И надо бы ей брать работу на дом, хотя бы элементарную, бухгалтерскую. Составление отчётов для разных фирм и прочее.

А тут – новая радость. Двести тысяч!

– Кредит… – вздохнула мать. – Эта женщина взяла на коляску кредит, а как только выплату получила, кредит погасила.

– А если не выплатят?

– Я справлюсь, – уже спокойно произнесла мать. – Двести тысяч в принципе мне по силам. Я тебе ещё не говорила… я уже месяц назад взяла пару отчётов. Скоро же Новый год, людям нужны годовые отчёты. Ты уже, слава Богу, стабилизировался…

В голосе матери звучала безнадёжность. Да, я стабилизировался. Я не умер, но чуда не произошло. Я не вскочил, не побежал.

Чуть-чуть укрепились руки… И всё на этом.

Нет! Ещё пальцы! Пальцы на правой ноге! И болевой пояс опустился вниз. Есть, есть сдвиги!

– Ма… Я тебе хочу что-то показать.

– А? Чего?

Я откинул с ног одеяло:

– Смотри!

Пальцы на правой ноге шевелились! Кроме того… вдруг… Стопа… Сначала вроде бы просто дёрнулась, как при начале спастики, но потом я чётко, своим собственным усилием, пошевелил стопой. Первый раз за почти полгода.

– Олежка! – вскинула руки мать. – Олежка!..

Мать взяла руками мои стопы. Мать обняла мои ноги и целовала их… Мы плакали оба.

Всё, больше не могу…

Глава 10

Наше лирическое настроение прервал звонок в дверь.

Ну и прекрасно. А то – слишком хорошо. Не надо расслабляться.

– Пойду открою, – поднялась мать.

В открытую дверь мне был слышен разговор матери с вошедшим. С вошедшей. Не полностью, но оно и не требовалось.

– Тётя Наташа, у вас не будет рублей пятьсот? Ну, хоть двести!

А-а, понятно, кто пришёл. Эта гостья приходит довольно часто.

С нами на площадке живёт бывшая сирота Танька, получившая квартиру от государства. Она старше меня, наверно, года на два.

Когда сироты выпускаются из детдома, им дают квартиры. Но не в собственность, а под надзор социальной службы, до тех пор, пока им не исполнится двадцать четыре года.

За это время они должны зарекомендовать себя «с хорошей стороны»: устроиться на работу, жениться, завести детей, не спиться, не исколоться, не попасть в тюрьму. И всё такое прочее.

Социальная служба им помогает. Им дарят холодильники и стиральные машины, а также телевизоры. Им привозят продукты.

Можно жить. С голоду умереть не дадут. Их пристраивают на работы. На такие, где не требуется особого ума.

Таньке лет двадцать. Она не работает. Так, перебивается. То месяц просидит где-то в ларьке, то где-то помашет шваброй.

Правда, у неё есть специальность: она окончила швейное училище. Швея. Но шить ей неохота. Нигде она не может закрепиться.

Такие же и её дружки, которые частенько собираются у неё на квартире. Сильно шуметь им не позволяют соседи. Не моя мама, а те соседи, квартира которых расположена рядом. Если шум и музыка не смолкнут после двадцати трёх ноль-ноль, соседи сразу звонят участковому. В двадцать три ноль-пять. Участковый является и компанию разгоняет.

Поскольку это происходило тысячу раз, у Таньки и её дружков выработался условный рефлекс, и они уже не шумят.

Если погода позволяет, они перебираются в садик напротив дома и там уже выделываются в своё удовольствие. Пока кто-то из соседей снова не вызовет полицию.

У Таньки периодически заканчиваются деньги. И тогда она приходит к моей маме. Моя мама ей помогает. Больше никто из соседей денег Таньке не даёт, потому что она долги всем прощает и не возвращает. Как ни странно, только моей маме она пару раз приносила «возврат» – то сто рублей, то двести. Правда, через пару дней одалживала в два раза больше.

Но мать всегда очень радовалась, как будто ей вернули пару миллионов.

– Таня, опять на бутылку просишь?

– Тётя Наташа, вы же знаете, что я не пью. Я могу только чуть-чуть, одну рюмочку. Это Вадик пришёл, у него несчастная любовь.

– Который раз?

– Что?

– Который раз любовь? И который раз – несчастная?

– Да… ему не везёт. Он всё втюхивается, да не в тех.

– А в тебя он почему не влюбился?

– Да он же мне как брат! А как ваш Олег?

– Да как? Так же.

– Вот, блин, человеку не повезло! Я вам скажу – хорошим людям всегда не везёт! Может, вам помощь нужна? Может, вам в магазин слетать? Или полы помыть? Я могу и с Олежкой вашим посидеть!

– Спасибо, Танюша, но с ним не надо сидеть. Он и сам справляется.

– А-а… Ну ладно. Спасибо вам.

– На здоровье.

– Я верну! Деньги я верну! Через три дня обязательно принесу! Это… меня Танюшей никто не называет, только вы. Я принесу!

– Хорошо, хорошо. Приноси. А то я не работаю теперь.

– Почему?

– Пришлось уволиться, чтоб за Олегом ухаживать.

– Ну вот. Я и говорю – давайте я!

– Таня…

Видимо, это настырное существо обошло мать в прихожей. Моя дверь распахнулась, и с порога меня поприветствовали:

– Олег, привет! Ты как?

– Нормально! – ответил я.

На пороге – Танька, со своей, в общем-то, симпатичной рожицей. Чёлка на глаза, серая толстовка из секонд-хенда.

Улыбается. В ответ мои губы тоже разъезжаются в улыбке.

– Ты это… ничего, ты встанешь и побежишь! Ей-богу! Зуб даю! – уверенно пророчествует Танька.

– Танька, кому нужны твои гнилые зубы!

Я вдруг понял, что рад. Честное слово, я рад этой Таньке, этой простой душе, которая, не задумываясь, отдаёт за меня свой собственный зуб. Пусть и кариесный.

– Может, тебе надо чего? – спрашивает Танька.

– Не, не надо. Не нажирайся только.

– Да ни в жисть!

– Таня, вот я тебе пирожков хочу дать, – тянет Таньку мать. – Вчера пекла.

– А с чем?

– С яйцом. Вкусные.

– Да мне – хоть с чем! – соглашается Танька. – Пойду Вадьку накормлю. И то он от любви совсем есть перестал. Правда, ему и нечего есть…

– Может, тебе и колбасы дать?

– Ну, если у вас лишняя.

Хорошо, когда в доме водится лишняя колбаса…

Глава 11

Нельзя сказать, что мои товарищи бросили меня, когда я их забанил. Мара приходила ко мне. Я уже был дома, после выписки из больницы.

Она пришла…

Солнце из окна высвечивало контур её светло-русых волос, поднятых на затылке. Она поступила в институт, на юрфак. На бесплатное отделение!

Ведь она, моя Мара, всегда была умницей и почти отличницей. И при этом нормальной девчонкой. Не просто нормальной – прекрасной.

По крайней мере, для меня. Мне понадобились силы, чтоб не развопиться и не сорваться при Маринке.

– Ты как? – Она явно не понимала, как со мной разговаривать.

– Нормально.

Я знал, что отвечать.

Я знал, что не скажу ей ничего. Я ждал её. Я долго ждал её, я готовился. Поэтому я спокойно ответил ей:

– Всё окей. Будь спокойна.

В мою комнату заглянула мама. Мама – старый разведчик. Агент. Не 007, а 001-2-3 и т. д.

– Мариночка, давно тебя не видела! Как дела? Как учёба?

– Да вот… начинаются занятия в институте.

– Поздравляю тебя с поступлением. Ну, поболтайте, поболтайте.

Мать прикрыла дверь. И тут настала тишина. Как ни странно, тишина не была мне в тягость. Мара же страдала. Она ёрзала на стуле, поправляла юбку, поправляла волосы. Вроде бы собиралась что-то спросить, но не находила что спрашивать.

Я же не изверг. Я решил спасти её. Мою Мару… вернее, не мою. Просто – Мару. Девушку по имени Марина.

– Мара, – сказал я, – ты успокойся. Нам с тобой было хорошо. Для меня это важно. Я это помню.

– Да! – горячо выдохнула Мара. – Да! Мне так жалко!

– Я понимаю. Но ты должна успокоиться. Считай, что меня просто нет. Я ведь мог сломать позвоночник на пару позвонков выше и тогда бы всплыл, как рыба, пузом кверху. Так что считай, что меня просто нет.

– Но ты же…

– Это уже не я. Тут лежит совсем другой парень, понимаешь? А того Олежки, что был с тобой в Карелии, уже нет.

Мара вскинула ресницы. Она понимала. Конечно, она всё понимала. Наверняка даже почитала в Интернете, что бывает с человеком при подобной травме и как это лечится. Или – как не лечится. Поэтому Мара не ответила мне. Она только кивнула. Едва заметно.

Но я – заметил.

– Мара, ты – абсолютно свободна.

Хорошо. Словно камень свалился с плеч.

– Мара, и ещё. Я тебя прошу. Не приходи сюда больше. Ладно? Не мучай себя. И меня. Ты ни в чём не виновата.

– К тебе ещё Митяй хочет прийти, и Светка, и Антон. И ещё ребята из нашего класса.

– Вот и передай и Митяю, и Светке… и Антону – тем более. Я их всех люблю, но не хочу никого видеть. Я ни на кого не обижаюсь, но никого видеть не хочу. Вам тяжело ко мне приходить, мне тяжело вас видеть. Давайте облегчим друг другу существование.

– Но, Олежка… давай хоть иногда я буду заходить.

Просительный тон. Тонкие пальчики мнут друг друга.

– Мара, ты – полностью свободна. Пусть совесть тебя не мучит, потому что мучить тебя – не за что. Не-за-что, причины нет. Жизнь – другая, человек – другой. Не надо. Придёшь – попрошу мать тебя не пускать. И вообще – никого не пускать.

– Но я…

«Мама! Я больше не могу!»

– Иди, Мара, не трави душу. Или… или…

Я хотел сказать: «Или сейчас я пошлю тебя матом!» Но не зря я мысленно позвал маму. Мама услышала. Она вплыла в комнату и елейным голоском произнесла:

– Мариночка, ты знаешь, Олегу надо принимать лекарства и делать процедуры. Спасибо тебе, что ты к нам заглянула!

Мара вскочила и бросилась из комнаты как ошпаренная. Мама отправилась её провожать, что-то такое говоря ей на прощание.

Говоря, говоря… У-тю-тю, у-лю-лю…

Я ещё держался. Но когда мать, проводив Мару, попыталась снова зайти ко мне, я заорал:

– Да можно оставить меня в покое!

– Можно, – вздохнула мать, закрывая дверь. – Всё можно. Кроме того, что нельзя…

…Визит Мары я перенёс. Мне просто больше ничего не оставалось.

Я, конечно, повопил и повыл.

Включил телевизор очень громко, чтоб мать не слышала, как я вою. В глазах стояла Мара, её волосы, её руки, её хрупкая фигурка… Да ещё наваждением накатили на меня воспоминания о тех двух днях в Карелии, до того… До того, как…

Я не помню, сколько я выл.

Но выть бесконечно – невозможно. И вот, после того как я «отвылся», я почувствовал, что мне стало легко.

Пожалуй, тот день, когда приходила Мара, и стал днём перехода на другой уровень. Я почувствовал, что бесполезно держаться за то, что прошло.

Отпустив Мару на свободу, я освободился сам. Я отвернулся от той жизни, которой жил раньше, и повернулся лицом к новой, которой вынужден жить.

Причём спокойно.

А то до этого я не мог даже нормально делать гимнастику. Не мог даже подробно прочитать про свою травму. Даже про строение спинного мозга не мог прочитать – так мне было всё противно. Потому что я плавал в горьких сожалениях.

Конечно, и сожаления остались со мной, и воспоминания. Они никуда не делись. Но, если можно так выразиться, они заняли своё законное место.

Место воспоминаний и сожалений.

А на первое место вышла просто сегодняшняя жизнь, как она есть.

Конечно, я не сразу это понял, не сразу разобрался, что к чему. Это я сейчас такой умный. А тогда… Просто что-то произошло, и я это почувствовал.

Спасибо тебе, Мара…

Глава 12

Вскоре после визита Мары я залез на форум спинальников и стал читать всё, что пишут люди. Такие, как я. Те, кому судьба предложила сдать такой же экзамен, как мне. Я стал читать о том, как они восстанавливаются, как занимаются, как справляются с теми функциями, о которых не очень-то принято говорить в приличном обществе.

К этим функциям примыкала и половая. Из песни слов не выбросишь. Весьма актуально.

Я читал, кое-что перечитывал, делал выводы.

Шесть месяцев после травмы. В начале июня оно произошло, а скоро – Новый год.

Боли в спине. В плечах, в других мышцах. Спастика. Функции таза молчат.

Но! Сижу. Окрепли руки. Зашевелились пальцы на ногах и даже правая стопа. Как только появится нормальная коляска с твёрдой спиной, сяду на коляску. Смогу передвигаться по дому.

Может, даже смогу что-нибудь делать.

Некоторые из моих коллег по несчастью конструируют сайты. В принципе я могу это дело освоить. Нет, не стал я целеустремлённым бойцом. Меня по-прежнему мотает из стороны в сторону, от гимнастики к вою. От воя – к гимнастике.

Но не кидает, по крайней мере, от Мары к петле. Ну, если и кидает, то редко. И не так сильно, как вначале. Тут я поставил тормоз. Левел-ап.

Насчёт форума спинальников. Ноги начали работать. Значит, мне нужен какой-то тренажёр для ног. Там, на форуме, люди о разных рассказывают. Есть механические, есть с электроприводом. Некоторые умельцы их сами разрабатывают, сами мастерят.

Пожалуй, мне это не грозит. Некому мастерить.

Там, на форуме, вообще много всяких умельцев. Как только руки у людей начинают двигаться, люди сразу вспоминают, что когда-то хотели рисовать, лепить, плести, вязать, решать шахматные задачи, сочинять музыку, конструировать приборы…

Я вот только пока ничего не могу вспомнить, потому что не успел ничего такого особенного забыть.

Но, читая форум, я понял, что мне нужен тренажёр для ног с электроприводом. Он стоит дороже механического. В свете того, что деньги улетучиваются, это очень даже нехорошо.

Только я подумал о том, что надо бы маме сказать про тренажёр для ног, как она сама принесла мне новость:

– Олежка, в воскресенье к нам одна женщина придёт. Из церкви, она там у нас старшая по благотворительной помощи. Наши решили…

– Что, пряники мне принести? Типа, к Новому году?

– Ты что-то имеешь против пряников?

– Ма!

– Не к Новому году, а к Рождеству. И кроме пряников люди собрали тебе деньги на тренажёр для ног. С электроприводом.

– А ты… ты откуда знаешь про электропривод?

– Откуда-откуда… От верблюда! Ты всегда недооценивал свою мать.

– Ма? Колись!

– Ты на форуме сидишь? – спросила моя продвинутая мама.

Я, конечно, сразу понял, какой форум.

– Предположим.

– И я сижу там же. – Тут уже мать не может сдержать улыбку.

– Ты там и вопросы задаёшь? – не верю я.

Мать только пожимает плечами.

– У тебя… у тебя и ник есть? Ты там зарегистрировалась?

– А то! – гордо произносит мать.

– Ну ты даёшь! А какой?

– Сирена.

– Ё-ё-ё! Сирена! Ну, мать! А я-то думаю – как похоже на меня!

– Похоже, похоже. Так что в воскресенье я на службу пойду, а после службы мы с этой женщиной вместе к тебе придём. Её зовут Елена Никодимовна. Ты уже это… не выпендривайся сильно. Потерпи. Человек к тебе с открытой душой идёт. И с деньгами. Понял?

– Чего тут не понять. Ладно. Тащи твою Крокодиловну.

– А? – не поняла мать.

– Ну, как её. Никодимовну-Крокодиловну.

Мать взъерошила мои волосы.

– Сам ты… Крокодилович…

Глава 13

Звонок в дверь оторвал нас с матерью от разговора.

– Кого это к нам несёт? – проворчала мать, направляясь открывать входную дверь. – Наверно, опять Танька, деньги одалживать. Двести рублей на бутылку.

– Или – возвращать.

– Не смеши меня… А-а! Здравствуйте, Наталья Викторовна!

– Добрый день! У вас бахилы найдутся? А то вызовов куча, у меня даже бахилы закончились.

– Найдутся, найдутся. Олежка, к нам участковый доктор!

Вот уж, действительно, принесло…

Участковый доктор должна посещать меня, лежачего инвалида, раз в месяц. Вот она и посещает. Хотя мать не раз говорила ей, что нас можно не посещать. Если доктору надо за нас перед кем-то отчитаться, доктор может нам просто позвонить. И что мать, конечно, сразу же прибежит к ней, как только в моём состоянии что-то изменится.

Кроме того, мать раз в месяц к ней сама ходит, чтобы выписать бесплатные лекарства. Которые можно выписать по утверждённому списку. Из тех, которые мне нужны на самом деле.

Остальные лекарства, а это, увы, самые дорогие и самые нужные, мать покупает. Слава богу, что у матери имелись какие-то сбережения.

А у кого таких сбережений не было и нет – живут без лекарств.

Бесплатных лекарств мало, да и те бывают не всегда. Мать ругается ещё и на тему лекарств: «Да что это за безобразие! „Лекарств сейчас нет, зайдите в пятницу. Во второй половине дня“. Пришла в пятницу: „Зайдите во вторник!“ Они там думают, что мне делать нечего, только заходить, заходить и заходить!»

И бесполезно говорить ей, что работники аптеки, скорее всего, не виноваты, что им чего-то не завезли. А ругаться с системой – это почти то же самое, что кричать на телевизор.

Бедная моя мама…

Наша участковая или не доверяет больным, или просто привыкла выполнять свою работу от точки до точки. Она продолжает нас посещать. Почти на автопилоте.

Может, она и права.

Но, скорее, не права.

Она может удостовериться, что со мной всё хорошо, а я через день заболею и умру. Ей всё равно попадёт, как ни крути.

– Здравствуйте, Олег! Как дела?

Наталья Викторовна обязательно моет руки. О, она делает всё по правилам! Ей много лет, нашей докторше. Волосы седые, с остатками краски на концах. Лицо – без косметики. Морщины. Очки. На докторше тёмно-синяя кофта и чёрная юбка.

Она задаёт вопрос, но впечатление такое, что ей мой ответ не нужен. Ей абсолютно всё равно, как у меня дела.

Она окидывает меня профессиональным взглядом:

– Давай-ка я тебя послушаю. Поднимите головной конец кровати.

Мать поднимает. Доктор резковато двигает меня. Мать подхватывает меня и поддерживает, поднимает мою футболку.

Холодный фонендоскоп скользит по моей спине. По её верхней части. Нижнюю – я не чувствую. В глазах летят «белые мухи».

– Глубоко вдохни… выдох… ещё раз… ещё…

Всё, больше не могу. Голова кружится. Я откидываюсь на подушки.

Доктор возит фонендоскопом по моей груди. Интересно, слышит она что-нибудь или нет?

– Хорошо. Достаточно. Анализ мочи надо сдать. Анализ крови тоже, но у нас два лаборанта заболели, на дому не берём. Вызывайте платного или подождите: после Нового года, может, свободнее будет. Но, говорят, вообще забор крови на дому отменят. У нас оптимизация, уже не знают, что ещё оптимизировать. Вы ко мне запишитесь на утро и приносите мочу, я вам направление дам. Олег, как дела?

Вот теперь в голосе и в лице докторши проступает хоть что-то человеческое.

– Нормально, – отвечаю я.

Она даже реагирует:

– Нормально – это хорошо. Держись. Со стулом как?

– Клизма раз в два дня, как обычно, – отвечает мать. – Моча – катетером.

– Понятно. Я отмечу.

Отметит, конечно. Эта – отметит, не забудет.

Докторша производит впечатление смертельно усталого человека. У неё хватает сил только на выполнение функции. На всё остальное, видимо, сил нет.

Она меня послушала. Теперь она уверена, что у меня нет воспаления лёгких и каких-то грубых сердечных осложнений. Ну и прекрасно.

Но если спросить у неё, какого цвета мои волосы, она едва ли ответит.

Мать провожает докторшу. Как всегда, суёт ей коробку конфет. Докторша благодарит и вздыхает:

– Вы не представляете, что у нас в поликлинике творится. Модернизация. Оптимизация. Сокращение. Работать некому. Медсестёр у нас забрали. Приём увеличили на полтора часа в день. Нет сил даже на больного посмотреть: в карту напиши, в компьютер забей. А я в этих компьютерах не понимаю ничего…

Мать кивает и сочувствует.

Мать и вправду сочувствует и кивает, кивает. И облегчённо вздыхает, когда за докторшей захлопывается дверь.

Глава 14

Бедная докторша. Или как? Кто на что учился?

Я лежал на своих подушках и слушал «Би-2». Требовалось хоть как-то отвлечься. Я не фанат этой группы, просто под руку попалась.

«Молитва», «Хипстер».

Раньше я почти не вслушивался в слова их песен. Так, прикалывался. Мне было по́ фигу. А теперь я несколько раз подряд слушаю песню с таким названием.

«По фигу»…

Какие вы – такой и я.

Так, именно так. Так, дорогая докторша и вы, все остальные. Какие вы, такой и я. И не требуйте от меня ничего особенного.

Вроде бы правильная мысль. Но почему же от неё так тошно?

Просто раньше у меня не было времени думать. А сейчас… До фига времени. И мне стало понятно, что автора слов, несмотря на то что он на своих ногах, донимают те же вопросы, что и меня.

Только он как-то может выразить свои мысли словами, а я – нет.

«Философский камень».

Вот, вот…

Я всегда испытываю счастье. Там, где я могу быть

                                                                  настоящим…

Как это прекрасно, когда не нужно притворяться.

Но где же он, «я – настоящий»? Таких объяснений песня не даёт. И никто не даст. К сожалению.

Вот ещё хорошая строчка:

Я не нашёл никаких инструкций по выживанию моей

                                                                      души[5].

Ну да. Есть только «инструкции по выживанию тела». И главная из них гласит: «Не ныряйте с незнакомых скал».

Не ныряйте, братья, с незнакомых скал,

К скалам этим гонит вас смертная тоска!

Ха! Что гонит? Тоска!

Какая?

Смертная! Она самая! Я убавил громкость музыки. Во мне зазвучала своя музыка. Моя. Типа рэпа, но не рэп в чистом виде. Так, что-то такое, что я даже стал ритмично пристукивать кулаком о кровать:

Не ныряйте, братья, с незнакомых скал,

К скалам этим гонит вас смертная тоска!

Тупо, тупо в камень врежет вас башкой,

Будет вам нахально петь «за упокой».

Что это такое во мне происходит? Слова сами складываются. Стихи, что ли? Ну, это кранты! Я – и стихи! Этого ещё не хватало!

Откуда они берутся, эти слова? «За упокой»! Да я никогда такого не произносил!

Руки мои, ноги, что легли, как плеть!

Помните, как классно было вам лететь?

Как светило солнце и текла река?

Парализовало вас теперь… Пока!

Ха! Стихи! Сложились в голове. Наверно, от того, что наслушался «Би-2».

Парализовала вас

Смертная тоска,

Ни чуть-чуть, ни слабо,

А наверняка.

Ты хотел как птица,

А лежишь, как плеть,

Можешь материться,

Или даже петь.

Не ныряйте, братья, с незнакомых скал…

Последняя строчка долго не приходила в голову. Какая-то ерунда лезла в мозги. Например, такая:

Лучше пейте, братья, водку и вискарь.

Или такая:

Будет вместо девок вам моча и кал.

Ну, это совсем ниже пояса! Такого я не люблю…

Или:

Вот какую лажу я вам проикал!

Лажа!

Или:

Как бы взлёт на небо вас не увлекал…

Это ничего, но как-то в лоб. Пафосно.

В конце концов я остановился на строчке:

Кто б на это дело вас не подбивал.

Я ещё и ещё раз повторил, что получилось. Надо бы записать. Ручки нет. А, в комп!

Я потянулся, чтобы взять с тумбочки ноутбук. Взял. Но не удержал.

Эх, ё-ё-ё!..

На шум пришла мать:

– Ты что роняешь?

Я показал глазами на комп:

– Не удержал.

– Ничего. Ничего тебе и твоему компу не сделается.

Мать подняла ноутбук, открыла его:

– Ну как? Работает?

– Нормально.

– Да, – подтвердила мать. – Не просто нормально, а прекрасно.

– Чего прекрасного?

– А то, что ты первый раз сам попытался взять ноутбук с тумбочки. И почти взял. Я тебе больше не нужна? А то я там варю. Мясо на плите.

– Спасибо, ма.

– На здоровье.

Да, ноут падает – это к здоровью. Примета такая.

Я записал стихи. Мне как-то внутри так стало… смешно. Или – не смешно. В общем – не плохо.

Я перечитал стихи несколько раз. И вдруг понял, что меня толкнуло их записать и перечитывать.

К скалам гонит тоска! Вот, вот что толкало меня к этим скалам! Потому что я даже сам себе не мог признаться, что последнее время…. В той ещё, улетевшей, жизни не находил ни в чём смысла. Ни в этом окончании школы, ни в мышиной возне вокруг ЕГЭ, ни в последующем поступлении.

Ни в выпендривании Митяя, ни в заискивании Антохи. Ни в общей «ярмарке тщеславия» моих приятелей… Ни в самом себе. Я прикалывался, но не жил.

В этом, вообще, трудно признаваться… даже самому себе. Даже на Мару я смотрел… ну, как будто издали. Как сквозь мутное стекло. Словно с Марой был не я, а кто-то другой, наблюдающий со стороны.

«А прикольно всё у вас происходит… А, вот что значит „оргазм“… А, вот как оно сладко… Или горько… В общем, смешно…»

Да, прикольно. Ни уму ни сердцу. Всё – ложь, всё – фальшь. Вот от чего надо было выть…

А я прикидывался, что всё хорошо.

Все так – и я так. И не́фиг лезть в дебри. Кривая вывезет.

Пробилось что-то в стихи.

Неужели это пробилась причина, толкнувшая меня к скале? Надо же! Подумать надо. Как бы разобраться в этом во всём…

Глава 15

Мать вошла в комнату.

– Давай займёмся катетером перед обедом.

«Опять подумать не дают», – усмехнулся я про себя, а вслух сказал:

– Давай.

Я уже несколько раз хочу попробовать… Ну так, как вычитал на форуме. Некоторые спинальники умудряются, чтоб моча выходила без катетера. Хотел попробовать в обед, но не успел. Надо обязательно попробовать вечером.

Итак, вторым пунктом в «инструкции по выживанию тела» сказано, что моча у человека должна отходить регулярно, хочет он этого или не хочет. А также – может или не может. Иначе могут воспалиться почки, и тогда…

Что «тогда»? Будет плохо? Будет хуже? Хуже чего? Чего бояться-то?

Может ли вообще быть хуже?

Приступим…

Приступим, потому что это здо́рово! Мне так плохо, что чуть лучше или чуть хуже – без разницы. Мне нечего терять, мне нечего бояться! Ура! Я теперь знаю, как это!

Бедные люди – те, кто не знает! Кто не понял! Не испытал!

Мать вставила мне катетер. А я не почувствовал! Не почувствовал! Может ли быть что-то лучше? Или хуже?

– Обед минут через двадцать, – предупредила мать.

А я не мог дождаться, пока она уйдёт.

Потому что во мне пела строчка из нового стиха: «Если тебе ещё может быть хуже…»

Если тебе ещё может быть хуже —

Затяни свой пояс, затяни потуже,

Затяни так, что дальше – никак!

Уберётся страх,

Потому что крах.

Радуйся, чувак!

Потому что в этом

Есть своя отрада,

Когда тебе ничего не надо,

Когда всё пропало

И ты сам как прах.

И ты сам – дурак.

Радуйся, чувак!

Радуйся, чувак, если всё потеряно,

На душе тогда легко немерено!

Ты раздолбан в пыль,

И ты всем – чужак.

Это – ништяк.

Радуйся, чувак!

Я уже не понимал, стихи это или не стихи. Я кидал в ноут букву за буквой, не ставя пробелов и знаков препинания.

Только потом, когда выдохся, проставил это всё, как мог.

Я лежал, откинувшись на подушки. Если бы кто-то спросил меня, что я делаю, я бы ответил:

– Радуюсь.

Наверно, меня бы не поняла даже родная мама. Я лежал и радовался. Там, внутри, словно всё светилось. Я лежал и боялся расплескать свет.

Радуйся, чувак…

Второй стих я перечитал всего один раз. Мой второй стих отличался от первого…

Точно я перешёл куда-то. Переполз на какой-то уровень. На какой-то боковой. Не явный, возможно, полузакрытый.

Переполз с перебитым хребтом.

Глава 16

Вечером я попытался, пользуясь «инструкциями по выживанию тела» от таких же бедолаг, как я (с форума), получить мочу без катетера, естественным путём. Я помучился, но у меня получилось.

Несколько раз я проделал все положенные ухищрения, и оно пошло… Всё-таки я стал лучше двигаться.

Вот уж не думал никогда, что буду радоваться таким вещам!

– Это хорошо, – радовалась и мать. – Катетеры-то дорогие. А кипятить… ну раз прокипятишь, ну два… Всё равно нет гарантии, что стерильность соблюдена. И портятся они от кипячения. Да ещё травма. Постоянная травма, как ни старайся.

Поскольку мать являлась посетителем того же форума, что и я, она знала, что остаточная моча в мочевом пузыре для таких, как я, очень вредна. И мы решили на ночь всё-таки ставить катетер. Ну, хотя бы ещё какое-то время.

Я не возражал.

Весь день я занят был только своими ощущениями и прочими радостями, но к вечеру не мог не заметить, что мать вроде как не в своей тарелке.

– Ма, ты какая-то не такая. Что-то случилось?

– Да ничего… – вздохнула мать. – Пойду завтра кредит брать. На коляску.

– Может, не надо?

– «Надо, Федя, надо».

– Ма, но ты всё равно словно не в себе. Даже не ругаешься.

– На ругань тоже нужно настроение. И силы нужны.

– Ма, что случилось?

– Да случилось, случилось! Отстань!

– Не отстану!

– Да знаю, что не отстанешь. Кроме того, я тебе должна это сказать.

В комнате повисло молчание. Мать его нарушила:

– Папаша твой объявился. Нашёл время. Хочет визит нанести.

Кто-то отцу рассказал обо мне… Вины матери в этом наверняка нет. Она сама расстроена. Говорит, глядя в пространство:

– Явился не запылился! Где он раньше был? Сын его не интересовал столько лет! И что, сейчас позлорадничать хочет? Вот чего он хочет, скажи ты мне? О чём думает? Что его тут будут хлебом-солью встречать? Вот было бы у меня ружьё, я бы его солью встретила бы! Прямо в задницу бы пачку соли всадила!

– Ма, ну ты и садюга! – не выдержал я.

– А мне что, целоваться с ним?

Я посмотрел на мать, она – на меня. И мы стали с ней хохотать.

– Будут ему примочки к заднице ставить, – сквозь смех проскакивали слова матери. – Пусть помучится…

Отец… Мой отец – для меня – в общем, не закрытая тема. Сколько себя помню, я пытаюсь эту тему закрыть. Я стараюсь её не вспоминать, а если она вспоминается – гнать её куда подальше. Но она, эта тема, как назойливая муха, норовит влететь в окно, если я гоню её через дверь.

Я с детства старался закрывать для себя все сопутствующие вопросы: «Ах, мальчику нужно мужское воспитание! Ему нужна крепкая мужская рука! Мальчику нужен отец! Ах, на рыбалку! Ах, в зоопарк! Ах, автомобиль чинить! Ах, ах, ах!»

Всё это – сопли. Всё это – такая форма, или формула, существования.

Ну а если у человека чего-то нет?

Вот нет у человека личного самолёта. Ну и что? Наверно, хорошо, когда у человека есть личный самолёт. Но самолёт тащит за собой массу проблем: ремонт, техпроверки, заправка, надёжный пилот, зарплата надёжного пилота и надёжной стюардессы, а то и двух-трёх… Да мало ли какие проблемы у человека, который имеет личный самолёт!

Вот точно так же и папаша. Есть папаша – хорошо. Нет папаши – нет проблем.

Ладно, пусть не так. Нельзя смешивать предмет, даже очень престижный, и живого человека. Но если нет человека?

Если нет человека, жизнь не останавливается.

Вот умер бы я. Что, для моих одноклассников изменилось бы хоть что-нибудь? Пожалуй, единственный человек, для которого бы что-то изменилось, причём в плохую сторону, была бы моя мама.

Эх, папаня, папочка, папуля! Сначала ты предпочёл матери другую женщину. Вместе с моей матерью забил и на меня. Потом ты забил на ту женщину и её дочь. (У меня есть младшая сестра по отцу. Я видел её два раза, причём один раз – случайно.)

Я не знаю, на кого и на что ты ещё забил, так как общался с тобой последний раз года четыре назад. Ты приходил к нам и разговаривал с матерью на повышенных тонах. А я сидел в своей комнате, заткнув уши наушниками, и гонял тяжёлый рок.

Потом папашка заглянул ко мне и спросил:

– Это… как дела в школе?

– Нормально, – ответил я.

На этом общение закончилось.

Твоё «материальное участие», то есть алименты, иногда было столь мизерным, что хватало «на два раза в магазин сходить», по выражению моей мамы. А когда мне исполнится восемнадцать, ты вообще станешь полностью свободным от меня. Я же не поступил в институт…

Ну да ладно.

Скажу честно: я не знаю точно, как называется то, что я к тебе чувствовал все детские годы. Но последние два года… Боюсь, но это можно назвать одним словом.

Ненависть.

Да, так.

Я вздрагивал при упоминании о тебе, потому что в моём сердце не осталось ничего, кроме ненависти.

Я не хочу тебя видеть. Нет.

Но, помимо того, как я сживаюсь с моим новым положением, я чувствую, что моя кожа становится толще и толще.

Конечно, она ещё не как у слона. Она – как у слоника-подростка. Ещё ранимая, но уже достаточно толстая, и так просто её не пронять и не пробить.

Ничего, выдержу и папашку.

Выдержу. Главное – спокойствие. Спокойствие…

Глава 17

Мой отец когда-то являлся совладельцем фирмы, в которой работала моя мать. Давно, в конце девяностых. Совладельцев было трое.

Фирма развалилась.

Совладельцы переругались друг с другом. «Хорошо, что не перестрелялись», как говорит мать. Один из совладельцев сел. Дальше его следы теряются. Другой оправился от удара и стал продолжать дело. Успешно.

После некоторых метаний мать пришла к нему в фирму. Её приняли, и она служила там верой и правдой.

А вот отец несколько лет болтался, ища себе применения. Хватался за одно дело, потом за другое. Пил. Как раз когда я родился и начал ходить пешком под стол, метания отца достигли апогея. Я этого не помню, конечно. И тут… Тут вдруг встретил он…

В общем, я не знаю, встретил ли случайно или специально искал, но быстро, очень быстро развёлся с матерью и бросил меня. Нас.

Потом быстро, очень быстро женился на дочери богатого папаши. Надо полагать, что по большой любви.

По большой, чистой и светлой любви. А что? Может, и так. Я ведь всё это знаю только по рассказам матери. А матери может быть обидно. Вот она и называет новую, большую и светлую отцовскую любовь «женитьбой по расчёту».

Хорошо ещё, если «по расчёту». А то и по-простому: «продался, кобель».

Но и вторая любовь у отца не сложилось. Лет через пять мой отец развёлся со своей новой женой, оставив ей на память дочку.

Где и как он жил и живёт в последнее время, мы с матерью не знали. Судя по бывшим алиментам, не очень кучеряво.

Мы с матерью живём вдвоём четырнадцать лет из моих семнадцати. И что я должен испытывать, узнав о предстоящем визите этого человека?

Остаётся только спросить:

– Когда он придёт?

– Завтра вечером. И что, мне чаем его поить? За тортом бежать? У меня не то что слов – мыслей на него не хватает!

Да, матери тоже не позавидуешь. Мать присела на стул рядом с моей кроватью. Руки её опустились на колени. Мне вдруг стало так жалко её, что аж комок подкатил к горлу.

– Нет, мама. Не надо за тортом бежать. Не переживай. Не думай. Как будет, так будет. Если надо, я сам его пошлю. Покатится… колбаской.

– По Малой Спасской. Да, сынок. Ничего, переживём…

– Переживём.

Мать вздохнула и ушла к себе. У меня остался часок гимнастики. Перед сном я не рвал себе мышцы и душу, а делал только такие упражнения, от которых не испытывал ни боли, ни спастики. Под гимнастику я включил себе Timbaland.

Музыка чёрного рэпера как нельзя лучше подходила к моему настроению. Это тоже здо́рово – когда ты не понимаешь ни одного слова и в то же время понимаешь всё, потому что сам вкладываешь свой смысл в незнакомые слова.

Зачем мне нужно, что мне не нужно?

Зачем корячиться так натужно?

Зачем выпендриваться наружно

И благодушно, когда так скушно?

Зачем туда мне, где мне не рады?

Ни понемножку, ни до упаду…

Вот под ногами – флажки с парада…

Зачем мне то, что мне на́ фиг надо?

Я пел свои слова под рэповскую музыку. Я пел долго, всё то время, пока занимался. Я разошёлся, и вот уже мне больно, но я не останавливаюсь. Я не пытаюсь запомнить стихи – они просто выливаются из меня. Откуда-то берутся эти строчки, складываются в мотив, в рифмы.

Откуда-то появляются такие слова, которые я никогда не произносил в обычной жизни, а просто где-то слышал и читал.

Слова сами требуют продолжения и тормозят, когда кончается выдох…

Вот под ногами – флажки с парада…

Зачем мне то, что мне на фиг надо?

Всё!

Гимнастика окончена.

Я полежал немного, откинув голову на подушки. Потом напрягся ещё раз и всё-таки сумел взять ноут с тумбочки.

Аллилуйя! Я это сделал!

Но пока я отдыхал и тянулся за ноутом, я растерял слова последнего куплета своего третьего стиха. Сумел сложить кое-как два четверостишия. Их и записал.

«Зачем мне то, что мне на фиг надо?»

Вопрос интересный.

Наверно, и ответ ничего…

Глава 18

Старый, старый, старый, ты зачем пришёл?

Думаешь ты, старый, это хорошо?

Долго же ты шлялся!

С кем-то выпивал,

С кем-то ты валялся,

Где-то ночевал.

Думаешь, мы ждали,

Что придёт письмо?

И не разгадали,

Где же тут дерьмо?

Кажется, скоро я начну думать стихами. Я не могу их остановить. Ну что ж…

К нам с матерью пришёл старый, старый, старый человек. Что вижу, о том пою.

Старый, седой…

Старый мужик, седой,

Пахнет своей бедой,

Моет себя водой,

Мается ерундой.

Хоть и старается,

Не отмывается.

Ну, блин! Не отмывается.

Правда, нельзя сказать, что мужик похож на какого-то бомжа или на полностью опустившуюся личность. Нет, на нём нормальные брюки, свитер, из-под которого виден чистый воротник рубахи.

Правда, руки в чём-то измазаны, вроде краски, и пахнет он не туалетной водой, а какой-то химией.

Он снял обувь, и носки у него не драные. Это уже показатель.

Но волосы почти полностью седые, и седая, не очень ровно подстриженная бородка. Лицо в морщинах. Где ты, старый, шлялся?.. Это – мой отец.

Он старше матери лет на восемь, а кажется, что на пятнадцать. Или я просто мало общался с пожилыми мужчинами?

Правильно! С мужчинами я вообще мало общался. Не считать же общением выслушивание сентенций нашего синеносого «трудовика». Или бодрые (иногда матерные) покрикивания тренеров: сначала – по прыжкам в воду, потом, когда я вырос, – по баскетболу.

И вот он сидит передо мной. Папуля…

Честно говоря, я вглядываюсь в его лицо, пытаясь отыскать в нём свои черты. Не нахожу. Удивительно, если бы нашёл.

Вот он сидит рядом с моей кроватью, на том стуле, где обычно сидит мать. Мать стоит поодаль.

– Как же ты так, сынок, а?

Голос хриплый. Он, типа, мне сочувствует.

Сейчас я должен расчувствоваться и расплакаться в ответ. Но в моей голове звучит:

Старый, старый, старый,

Ты на нас забил.

Расскажи-ка, старый,

Где ты раньше был?

– Откуда ты узнал, что с Олегом случилось? – спрашивает мать.

– Сказала твоя подружка, Лида. Меня встретила.

– Давно?

– Пару месяцев.

– И ты всё шёл?

– Я не мог. Олежка… ты как?

– Нормально. Всё, что надо, тебе мать расскажет.

– Да. Ты прости. Прости меня. Наташа… ты тоже. Прости меня.

Я пожал плечами. Как мог.

Мать вздохнула. Молчать она умеет. Нет, крыша у матери на месте. Зря я боялся. Мне стало легче, и мать меньше разговаривает и с телевизором, и сама с собой.

А сейчас – вообще молчит, и это здо́рово. Нечего… нечего тратить на него слова.

– Бог простит, – наконец произнесла мать.

Отец ничего не ответил. На такую фразу ответить сложно.

Конечно, мне хотелось расспросить отца. У меня столько вопросов накопилось к нему… Так что лучше – не задавать ни одного.

Мать сориентировалась.

– Давай мы Олега оставим, – тронула она за плечо своего бывшего мужа. – Если хочешь ещё о чём-то со мной поговорить, пойдём в комнату.

Отец встал. С облегчением, надо понимать. На мгновение они оба оказались рядом, и я вдруг увидел, что они…

Да, да, да!

Они, мои мама и папа, были в молодости красивой парой! Вероятно, они прекрасно подходили друг другу.

И как бы было здо́рово…

Как бы оно, если бы…

Если бы да кабы…

Моё горло сжалось. Да ёлки-палки! Почему люди – такие дураки?! Почему поступают так тупо?! Почему они так слепы?! Глухи?! Да ёлки – почему они поступают как парализованные по жизни!

– Это… пока, сын.

– Пока.

– Я, может, приду ещё?

– Как хочешь. У меня каждый день новостей не прибавляется. Я тут… на месте лежу.

– Пока… ну…

Дверь закрылась.

Старый, старый, старый!

Ты такой тупой!

Что ты ходишь, старый,

Ломаной тропой?

Ломаные пальцы,

И хребет, и нос…

Всё б тебе играться!

Ты же перерос…

Вот теперь можно. По моим щекам потекли предательские слёзы. Эх ты!.. Папа, папуля… Как долго же ты шёл! Как я тебя ждал, когда был помладше! Как, как…

Неужели требовалось хребет сломать, чтоб тебя прошибло?

Или тебя и это не прошибло? И ты это так, для проформы? Сейчас свалишь и заявишься через десять лет, старый и больной?

А? А?

Глава 19

Минут через десять ко мне в комнату вошла мать и молча положила на одеяло стопку пятитысячных купюр.

На мой немой вопрос ответила:

– Он оставил. Здесь двести тысяч.

– А откуда? Откуда он узнал?

– Говорит, Лида сказала. Я и правда ей жаловалась. И про коляску, и про кредит.

– И ты взяла от него деньги?

– Как видишь. Только не говори, что надо было кинуть их ему в лицо. Я сама знаю, что куда кидать. Но… Прости, сынок. Если компенсацию получу, мы с тобой её потратим на реабилитационный центр. Мы массажиста лишний раз возьмём. Я тебе красную икру буду покупать каждый день, чтоб ты восстанавливал белки…

Тут мать всхлипнула.

– Белки… и липиды…

– Ма, не надо… Мама! Ну не плачь! Ма!

Мать вышла из комнаты. Наверно, она плакала не только обо мне. Возможно, она не смогла сдержаться и заплакала о своей несложившейся женской судьбе.

Об отце она плакала. Об этом почти чужом человеке, которого она когда-то любила, с кем планировала прожить долгую и счастливую жизнь.

Но у неё не получилось. У нас, людей, очень многое часто не получается. И тогда мы плачем. Злимся и плачем. Или просто плачем…

Мне-то хорошо – сегодня я уже успел «выплакаться», а она в это время разговаривала с отцом, «держала лицо».

Мать вернулась, успокоившись.

– Ну давай ужинать. Сейчас принесу. Котлету разогрею, салат. Ты, наверно, хочешь спросить, что он рассказал о себе?

– Не то чтобы очень. Не было его… и не надо.

– Ну да.

– Конечно, за деньги спасибо… Но пусть он не думает, что я буду с ним обниматься и называть его папочкой!

– А тебя никто и не заставляет. Это всё равно что мне сказать ему «дорогой муженёк»!

Тут мы с матерью почти рассмеялись.

– Каждый сам выбирает…

– С какой скалы нырнуть, – продолжил я мысль матери.

– Философ ты мой!.. – усмехнулась мать. – Но ты – совершенно прав. Как это ни обидно звучит в нашем случае.

– Ха! Жизненный опыт!

Можно бы и посмеяться. Но не получилось.

– Он после второго развода долго болтался. Его, как он сказал, тесть вынудил уйти. Говорит, что ещё легко отделался.

– Опять кто-то виноват!

– Да. Плохому танцору, извини, яйца мешают. Так я ему и сказала.

– А он?

– А он не возражал! Теперь у него небольшое рекламное агентство и небольшая типография. Он и четыре наёмных работника. Помещение снимает. Говорит, что вкалывает сам с утра до вечера. Квартиру себе однокомнатную купил. От богатого тестя убегал в чём стоял. Кстати, в нашей… в первой нашей фирме реклама и типография тоже были на нём.

А, вот чем от него пахло! Типографией! И руки, наверно, в краске.

– Он женат?

– Нет. Говорит, давно хотел к нам прийти. Узнать, как ты, где учишься. Ну и всё такое прочее.

– Чего ж не шёл?

– Совестно было.

– Так и сказал?

– Да, так и сказал.

– Старый… старый, а тупой.

– Видимо, так. Пошла греть котлету.

Почему, если кто-то тупой, окружающим так больно?

Глава 20

Коляска. Вот она.

Мать пригласила мастера, который за дополнительную плату собрал всё, что должно быть собрано. Он же помог мне впервые перебраться на коляску и показал, как ею управлять.

Всё вполне возможно и осуществимо.

И вот я еду в коридор. В комнату матери, или гостиную. Непривычно.

Я подъезжаю к кухне. А там – порожек. И на лоджию я выехать не могу из-за порога. Если кухонный порог ещё можно перескочить, то на лоджию – невозможно, слишком высоко.

Очень жаль. На лоджии у нас тёплые полы, можно смотреть в окно даже зимой.

– Завтра же приглашу кого-нибудь, чтоб убрать порог, – обещает мать. – Тогда ты сможешь выезжать. И на кухне порог уберём. Чтобы ты мог, например, разогреть себе еду в моё отсутствие. Или залезть в холодильник. У нас теперь с тобой денежки есть. Ну что? Ура?

– Ура, – соглашаюсь я. – Начинаю расширять горизонты существования.

– Расширяй, сынок.

Расширяю…

Почему-то кричать и прыгать от радости мне не хочется. Я понимаю – мать ждёт благодарности. И выражения восторга. Но мои силы куда-то улетучились. Наверно, передвигаясь по комнатам, я просто вспомнил про ноги.

Про то, что когда-то у меня были ноги.

Ну, ничего. Я адаптируюсь. Выдержу. Надо же – инвалид на коляске. Привет тебе, привет!

– Ма, спасибо. Ты всё-таки её купила.

Ну хоть как-то смог сказать…

– На здоровье. К весне что-то подобное приобретём для улицы, – отвечает мать.

– Ты думаешь, я смогу выехать на улицу на коляске?

Дело – не в колёсах. Одно дело – быть инвалидом на коляске для себя самого, а совсем другое – для всех. Для улицы. Я молчу. Я отрабатываю разворот на 180 градусов.

Прикольно. Голова кружится.

Мать поняла.

– Не знаю, сынок. Если сможешь – будем гулять.

– М-да… Если бы у нас был совмещённый туалет и я бы мог туда заехать, я бы сел на унитаз, – неожиданно для самого себя произнёс я. – Только надо всё рассчитать по высоте и прочему.

О, мой милый друг – унитаз! Ты даже не знаешь, что кто-то скучает по тебе! Надо стих такой сочинить: «Я скучаю по унитазу. Без унитаза вся жизнь – зараза. А на унитазе – всё и сразу…»

Нет, не хочу. Не буду продолжать…

«Всё и сразу, и приведёт к экстазу!»

Нет!

Мать тронула меня за плечо:

– Олег, очнись!

– Что? А?

– Ты куда-то улетел! Не отвечаешь! Я говорю: надо хорошего мастера искать, чтоб сделать это всё быстро и с минимальной грязью. Перегородку сломать между ванной и туалетом, сделать подъезд для коляски. Может, что-то придумать, чтоб ты и помыться мог. Вот после Нового года сразу и займусь. А порожки – прямо завтра.

– Да.

Я ещё немного поездил по квартире. Всё-таки проехал и на кухню. Прыжок через порожек откликнулся болью в «поясе». Как я стал называть ту границу, с которой я ничего не чувствовал. А ведь и правда «граница» заметно сместилась вниз и плавает где-то в районе тазовых костей.

Я доехал до холодильника, открыл его. Давно забытые ощущения. Ничего, вспомню.

Я снял с полки кусок сыру. Положил его на стол, развернул.

Нож на столе.

«Давненько я не брал в руки шашек. Знаем, как вы плохо играете»[6]. Люблю классику. Например, Николая Васильевича Гоголя. Никому в классе я не говорил о том, что прочёл «Мёртвые души». Почти не пропуская. Не перелистывая страниц с длинными описаниями. Ну, почти.

– Ма, отвернись.

Ага, катетер ставить – ничего, а тут – застеснялся. Мать повернула лицо вбок, но из кухни не вышла.

Я взял нож и отрезал сыр. Коряво, толсто. Но отрезал. Впервые за полгода я резал сыр.

– Можешь поворачиваться.

Я жевал. Вкусно… Люблю сыр. Мать приучила. Она тоже любит. Не экономит на сыре, покупает хороший, дорогой.

– Прорвёмся, сынок, – приложив руку к горлу, произнесла мать.

– Прорвёмся, – ответил я, жуя сыр. – Прорвёмся, куда денемся.

Когда на кухне ты режешь сыр,

Ты не думаешь о том, как создан мир.

Когда сыр тает во рту,

Ты не думаешь, что

Перейдёшь черту.

Пусть же, пусть продлится этот миг,

Пусть твои слова не превратятся в крик,

И будет кусочек мира

Равен кусочку сыра,

А сбоку лежит нож —

И фиг ли, что ты поймёшь…

Это я записал в ноут, уже лёжа в кровати. А про унитаз записывать не стал.

Глава 21

В воскресенье мать вернулась из церкви в полдень со своей «благотворительной» Еленой Никодимовной.

Елена Никодимовна оказалась строгой пожилой женщиной с решительно-умилительным выражением лица.

Она сразу же уселась рядом с кроватью и приступила:

– Дорогой Олег, мы все знаем, что с тобой случилась беда. И очень многие люди захотели помочь тебе и твоей маме. Денежки собирали, кто сколько может, чтобы этот тренажёр скорее позволил тебе встать на ноги. Мама купит его тебе и установит как надо.

– Спасибо, – вежливо ответил я.

– У нас на приходе люди небогатые, но все откликнулись на чужую беду.

– Спасибо, – повторил я. Вежливо.

«Чужая беда» резанула слух.

Елена Крокодиловна чем-то меня неуловимо раздражала. Что-то в ней такое… Фальшивое. То ли командирский тон, то ли слишком правильные слова.

На моё «спасибо» Елена Крокодиловна кивала в ответ, но с видом отставной королевы. Или просто – свысока.

– На здоровье, Олег. На здоровье! Мы все молимся за тебя.

Ах, ну да! «Спасибо» – это слишком просто! Ведь обо мне «молятся»!

– Я сама каждое воскресенье подаю записки о твоём здравии, во все молебны твоё имя пишу… – не останавливалась Крокодиловна.

– Спасибо, – настаивал я.

Других слов из меня не выжималось…

Да! Эта женщина, видимо, любит говорить правильно. А что? Сам говорю – сам собой любуюсь. Беспроигрышный вариант.

Надо только выучить несколько правильных слов, подходящих к разным поводам.

Наверно, сейчас эта Крокодиловна ждёт не дождётся, когда поставит в каком-то своём журнале жирную птичку для отчёта: «Благотворительный поступок № 395. Собраны деньги для молодого инвалида, прикованного к постели. Закуплен тренажёр для ног (с электроприводом). Проведена беседа».

Точно! Она закончила первую часть и приступила к беседе!

«Господи, помилуй!» – закричал я про себя. Инстинктивно! Не «мама!» же кричать… Но Бог меня не услышал.

А Крокодиловна уже вещала:

– Мы молимся, чтоб ты не только выздоровел, но и за спасение твоей души. Потому что вы, молодые, совершаете такие грехи… – Тут Крокодиловна покачала головой и изобразила на лице осуждение и горькое сожаление.

«Сейчас начнёт перечислять грехи, – усмехнулся я про себя. – Интересно, с чего начнёт. Наверно, с беспорядочных половых связей».

– Чего только стоит ваше сожительство до брака! Блуд! Блудный грех! Неуважение к старшим! Ваша ужасная музыка! Ваш жаргон! Вы не хотите учиться, работать не хотите, а только курите, пьёте и даже употребляете наркотики! И гомосексуализм! Раньше за это сажали, и правильно делали!

«Всё выложила! Молодец! Забыла только, что мы в церковь не ходим!»

А, вспомнила:

– В церковь не ходите, а только церковь может спасти ваши души!

– А вы зачем мне это говорите? – поинтересовался я. – Разве это имеет отношение к тренажёру для ног? Для лежачего инвалида?

Ох, как ей не понравился мой вопрос!

– Вот ты дерзишь, а разве не знаешь, что все болезни Господь посылает за грехи? Ты… ты… ты из-за собственных грехов страдаешь, а ещё… а ещё…

– А ещё вам сопротивляюсь? – усмехнулся я.

Лицо Крокодиловны покрылось красными пятнами. Она повернулась к матери. Видимо, ища поддержки. Мать, к её чести, до этого стояла молча. Но тут уж ей пришлось говорить:

– Олег, человек пришёл, чтоб тебе помочь… Будь хотя бы вежлив.

– Я вежлив. Я вопрос хочу задать. Вам, Елена… Никодимовна. (Чуть не сказал «Крокодиловна».) Вот вы говорите – за грехи. Ну да. Вот есть несколько ребят. Одинаково до брака живут друг с другом, одинаковую музыку слушают, уроки прогуливают, траву курят. И вино пьют, и водку, и даже виски. Половина – курит сигареты. И только один из них вдруг заболевает. А все остальные – живут как жили. Кстати, тот, который как раз сигареты не курил, – тот и заболел. Почему?

Я понимал, что Крокодиловна не ответит мне на этот вопрос. Скорее всего, никто мне на него не ответит.

А ведь этот вопрос и вправду мучит меня. И мне очень, очень нужен ответ на него.

Бог – Он вплотную примыкает к этому вопросу, но как? Где Его хвалёная справедливость и милосердие, а, Крокодиловна?

Где оно всё там запрятано, в твоей церкви?

Упаси бог пойти в церковь, а там тебя встретит такая Крокодиловна… И как начнёт объяснять, как начнёт!

Елена Никодимовна прокашлялась. Отвечает. Хрипло и зло.

– Ну и вопросы у тебя!

– Нормальные вопросы, – не соглашаюсь я.

– На всё – Божья воля! – категоричным тоном произносит Крокодиловна. – И не наше дело лезть в дебри! Надо принимать болезнь со смирением и терпением и просить Бога об исцелении. Поститься, молиться. Таинства церкви принимать. Понял? С терпением и смирением!

– Понял – не очень, – честно ответил я. – Почему? Разве кому-то из тех, кто болеет, может понравиться, что он болеет? Он что, должен врать? Наверно, это – не для меня.

– Смирения в вас нет! В тебе – смирения нет! От этого – все беды!

Крокодиловна поднялась и направилась к выходу. Довёл бабушку…

– Но мы всё равно будем о тебе молиться! – произносит «благотворительница».

Тон такой, как если бы она произнесла что-то вроде: «Ты у нас ещё попляшешь!»

– Елена Никодимовна, спасибо вам, – рассыпалась в благодарностях мать, пытаясь поправить положение, – спасибо вам огромное! Вы такую большую работу делаете, такую нужную! А Олежка просто молод ещё, не понимает…

Ну и так далее. До самой прихожей…

«Смирение!» – доносится, видимо, уже с лестничной площадки.

Глава 22

После ухода Крокодиловны я чувствовал себя, извините, но парализованным. Она почти добила меня! Вроде как я откуда-то едва вылезаю, а она – бац! – сковородкой меня огрела по больной голове. Вернее, по шее.

Вот умеют же некоторые!

Против этого умения материнские «ругания» следует считать ласковыми прикосновениями.

Причём едва ли Крокодиловна проделывает это специально или с каким-то умыслом. Нет. Это у неё в крови. В каждом слове, в каждом движении, даже – в интонации. Она этим живёт.

Это чувствуется.

Как ни странно, слово «смирение» само по себе меня не отталкивает. Я понимаю, что на свете есть некоторые обстоятельства, с которыми остаётся только смириться. Например, день и ночь. Притяжение Земли и прочие физические законы. Буря, цунами, землетрясение. К некоторым из них можно как-то подготовиться. Успеешь – можно убежать. Есть, наверно, ещё что-то. Война, например.

Даже болезнь можно сюда отнести или травму. Но когда тебя пытаются силой нагнуть, чтоб ты поклонился неизвестно чему и при этом смирился, любой мало-мальски уважающий себя человек скажет наклоняющему: «А не пошёл бы ты!»

Хорошо, предположим, что наклоняющий – очень силён. Тогда есть два пути. Первый: затаиться, копить злобу, искать момента – убежать или отомстить. Второй: плюнуть ему в лицо и вынудить, чтоб он тебя пристрелил. Ну или что-то подобное.

Если подумать, есть и третий путь: притвориться, что ты согласен! И что тебе даже очень хорошо, когда ты стоишь нагнувшись и отклячив задницу в небо. «Путь Крокодиловны». (Это по аналогии с «путём самурая».)

А что? Сам стоишь враскоряку, да ещё и покрикиваешь на окружающих: «Эй, вы, дураки! Вы, тёмные! Вы не понимаете своего счастья и не становитесь раком!»

Жестоко?

Да. Но справедливо.

Я размышлял таким образом, закрыв глаза и откинувшись на подушки. Мама заглянула ко мне пару раз. Но я не открывал глаз.

– Спишь? – спросила мама.

Я не ответил.

– Ну, спи… – вздохнула она. Закрывая дверь, закончила: – Всё равно поговорить придётся.

«Спасибо, мама, – подумал я. – Мы с тобой обязательно поговорим. Только потом».

Итак, продолжим: четвёртый путь. И пятый.

Четвёртый путь – убить себя самому. Быстро и без проблем. В способе тебе предоставляется полная свобода.

Пятый – обмануть самого себя. То есть: заливать глаза, курить, ширяться, играть в рулетку, развлекать себя бабами, яхтами, скачками, жратвой, наконец. Возможны сочетания и разные варианты. Убивать себя, но медленно и со вкусом.

Наверно, есть и другие пути – просто больше мне ничего не приходило в голову.

А вдруг и правда есть? Нет, не вижу. Не вижу.

А хотелось бы… Мне бы хотелось понять. Понять, почему я должен смириться перед цунами, бурей, войной, болезнью.

Мне бы хотелось понять, почему это всё падает на мою бедную голову и на мою шею. Лично – на мою. Ну почему?.. Почему я? Тут… лежу… и у меня не двигаются ноги, я не могу даже спокойно посс…

У меня нет и не будет девушки, у меня нет и не будет друзей, у меня детей не будет. У меня не будет ничего, что бывает у нормального человека! Скорее всего…

Смирись! Да как можно смириться с этим!

– У-у-у….

Я лежал. Мне хотелось завыть. Но я не мог. Вой застрял в моей глотке.

Я даже завыть уже не мог так, как раньше!

Я застучал кулаком о кровать, отбивая ритм и глотая слёзы:

Смири своё сердце кнутом,

А прав иль не прав, разберёшься потом.

На пару минут

Спиною под кнут —

И пусть тебя хлобыстнут.

Зер гут!

Смири своё сердце вином,

Зачем, для чего – разберёшься потом.

Вискарь и коньяк,

Тупарь и дурак —

Нет разницы в этом и в том,

Чувак!

Смири своё сердце «винтом»[7],

Под чёрную землю ты ляжешь кротом.

Ты будешь «винтить»,

Но будешь платить

За всё головой и хребтом.

С крестом…

Я перечитал стихи. Мрак. Ну Крокодиловна! Вот до чего доводят нормальных людей слишком «благочестивые» тётки!

Не, я же не садист! Нельзя так заканчивать стих. Кроме того, я, видимо, ещё не всё сказал. В груди ещё жжёт – что-то просится на волю.

Смири своё сердце. Смири!

Не можешь – хотя бы не ври.

Пусть вкривь или вкось —

Чтоб не продалось.

Не можешь – хотя бы умри.

Смотри…

Эх! Всё равно не получилось хорошего конца в этой истории.

Но меня отпустило. «Не можешь – хотя бы не ври». «Не ври – или умри». Хорошо рифмуется. Что ж, больше ничего не остаётся.

Теперь радостно и весело займёмся «инструкцией по выживанию тела». То есть – прозой жизни. Мочой. Позывов я не чувствую, но время подошло. «Инструкцию по выживанию тела» составляли умные люди.

И пусть все Крокодиловны едут в Африку к своим крокодилам.

Глава 23

Уже на другой день после обеда к нам пришёл мужичок с инструментами – специалист по сбиванию порогов.

А вот поди ж ты – специалист.

Кухонный порожек он преодолел за час, а вот выезд на лоджию потребовал дополнительных затрат на покупку материалов.

– Тут придётся делать что-то вроде наклонного въезда, – объяснял матери мужичок. – Иначе надо менять двери. Или опускать двери вниз, а сверху заделывать дыру. И с той стороны тогда будет препятствие.

– А что лучше?

– Место у вас есть, можно и въезд. А то работать придётся неделю.

– Давайте.

– Тогда мне нужно…

Мужик перечислил материалы, назвал примерную сумму.

Кроме того, мать договорилась с ним на переделку туалета. Сразу после Нового года. А Новый год – вот он, через неделю.

Пару дней мужик ещё возился, и вот наконец я впервые смог на своей новой коляске «подойти» к окну на лоджии.

В окно я увидел наш двор.

Здравствуй, двор! Напротив окон улица, клумба. Дальше – садик с редкими молодыми деревьями. Под деревьями – лавочка, на которой днём сидят бабушки и молодые мамаши с детьми, а вечером – Танька и её компания с банками пива, с энергетами или ещё с чем-нибудь покрепче. Но это – весной, летом и ранней осенью. Сейчас всё в снегу.

Эх, пройтись бы по свежему снегу, поскрипеть ботинками!..

Редкие прохожие. Родители тащат санки с малышами.

Где-то на антресолях лежит моя доска – сноуборд, и там же – лыжи. Коньки я не очень люблю. Вернее – не очень любил.

Не знаешь, от чего тебе в следующий миг вдруг опять захочется завыть. Сноуборд – выть, лыжи – выть.

Каток… мы с Марой, прошлой зимой… Ещё ничего у нас не было, просто – ходили на каток. Потом – в кафешку. Мара свежая, румяная…

Я грел её руки и сам таял, как снег.

Мара…

– У-у-у…

Нет. Стоп! Стоять!

Не пускать вой в душу, не пускать! Вой… такая штука. Так норовит захватить тебя целиком, раскрутить, перемолоть.

Нет. Знаем, плавали.

Вместо воя я усмехаюсь про себя. А мог бы и вслух посмеяться. Всё равно – никто не слышит.

Кроме того, новогодний подарок я уже получил. Даже два. От папочки – коляску, от церкви – тренажёр для ног. Пыточное устройство имени Крокодиловны.

Как только я попытался на нём позаниматься, он тут же показал мне свой несмиренный нрав.

Он так и норовил сбросить или вообще выбросить из себя мою ногу. Мне так больно было заниматься на нём, что я чуть ли не в голос кричал. Нога впала в спастику.

– Ма, выключи это пыточное устройство! – только и мог прокричать я, продолжая поневоле эту адскую пытку и думая: «Это она, Крокодиловна, тренажёр заколдовала!»

Это Крокодиловна

Тренажёр закодировала.

Заколдовала

До отвала,

И всё ей мало…

Выручил форум. Пока я занимался руками и боками, мать сама залезла на форум и вычитала, что тренажёр в моих обстоятельствах ни в коем случае нельзя ставить на полную мощность. Это может даже навредить.

Я же, конечно, поставил тренажёр на максимум. Чего мелочиться! Так что Крокодиловна оказалась ни при чём. Обвинения в колдовстве с доброй женщины были сняты. Великий инквизитор остался неудовлетворённым.

На костре Крокодиловну не сожгли.

Мы с матерью перевели тренажёр на минимальный режим. Даже на минимальном режиме мне было сложно заниматься. Но терпимо. Теперь я сам включал тренажёр и выключал его, когда становилось невмоготу.

Моя жизнь расширила горизонты.

Кроме того, появилась чувствительность в пальцах левой стопы. Я ещё не мог шевелить пальцами, но я их почувствовал!

А правая стопа уже подчинялась мне. Не полностью, но подчинялась.

Глава 24

Мать купила маленькую ёлочку и нарядила её в моей комнате, на столе в углу. Ёлочный дух, игрушки, лампочки…

Нет, лучше бы не было этого всего. К обычной жизни я как-то приспособился, но вся эта праздничная суета так дёргала и томила душу, что хотелось напиться какого-нибудь снотворного и проспать дней пять, чтобы праздник поскорее прошёл.

Тридцатого числа раздался звонок в дверь. Вечером уже. Я как раз переезжал на коляске в кухню, то есть находился в прихожей.

Когда мать вышла из кухни, я открыл сам гостю входную дверь. Кстати, первый раз за шесть месяцев. На пороге стояла Танька.

– О! – Танька аж хлопнула в ладоши. – Олежка! На ходу! Вот здо́рово!

– Ага, – ответил я. – Как видишь! На персональном автомобиле. Не хухры-мухры. А ты чего?

– Ну, это… – замялась Танька. – Мне бы к маме твоей.

Мать уже стояла за моей спиной.

– Опять за деньгами пришла? А, Татьяна?

– Тётя Наташа! Вы меня простите! Завтра мне Серый обещал на праздник тысячу принести. Ну и жратвы. А сегодня… Вадик пришёл, Костик, Светка… Все наши. А у меня… вы вот не поверите – одни макароны остались. Социалка обещала паёк привезти, но не привезла. Теперь привезут только после каникул. Дайте хоть двести рублей! На еду, тёть Наташа! Не на водку! Пойду батон куплю и банку тушёнки, с макаронами разболтаю.

– Ох, Таня! Почему не работаешь? Уже сто раз могла на работу устроиться! Сколько же можно побираться! Новый год, а ты про макароны с тушёнкой! Сколько можно сидеть на шее у государства!

– И на твоей шее, ма, – добавил я.

– Да я устроюсь, тётя Наташа! Обязательно! Я уже договорилась – пойду в «Пятёрочку» в нашу, продукты раскладывать. Честное слово!

Танька говорила так горячо и искренне, что аж сама себе верила.

И тут у меня вырвалось некое предложение, о котором я не помышлял и минуту назад:

– Танька, а чего ты меня к себе в гости не зовёшь?

Не знаю, кто больше оторопел – Танька или мама.

– Так ты… ты… ты же раньше никогда… с нами… – проговорила Танька.

– Никогда, – подтвердил я. – А сейчас – Новый год. Почему бы и нет? Мама нам чего-нибудь из закуски подкинет. Да, мама?

Мама пришла в себя. Видимо, она уже успела подумать. Прокрутить в голове все варианты, какие можно прокрутить за полминуты.

– Ох, не стоило бы… – наконец проговорила она.

– Ма, ты не волнуйся. Я ненадолго, – успокоил я мать. – До всяких процедур – часа полтора. Вот и приходи за мной через час – час пятнадцать.

Я нашёл своим взглядом глаза мамы.

«Ма, не бойся, – сказал я ей глазами. – Ма, мне это надо. Это люди. Я хочу попробовать побыть на людях в новом качестве. В качестве инвалида на коляске. Ма, я понимаю, что это за люди. Но пока рядом нет других. Я надеюсь, появятся и другие. Пока же никто из старых приятелей не пришёл. Да, да, да! Я запретил всем приходить! Но когда очень хочется, люди делают хотя бы попытку! Не бойся, мама! Я не нажрусь! Я вообще не хочу пить – я берегу мозги, потому что это – единственное, что у меня осталось целым. Мама! Да верь же ты мне, наконец!»

Весь этот монолог занял пару мгновений. Мать поняла.

– Хорошо, ладно, – согласилась она. – Сейчас я соображу вам чего-нибудь на закуску.

Через пару минут мать вынесла из кухни увесистый пакет.

Ещё через мгновение моя коляска оказалась на лестничной площадке, а дверь в нашу квартиру захлопнулась.

Танька сразу сунулась носом в пакет:

– Ну, Олежка, твоя мать просто супер!

– Чего там? – поинтересовался я.

– Она бутылку вина положила! Класс! Конечно, водяры бы лучше. Но зато колбаса, сыр, картошка! Обалдеть! Конфеты внизу! Ну, поехали! Вот наши обрадуются!

Танька стукнула ногой по входной двери в свою квартиру. По двери не оббитой, не железной. Обычной двери из ДСП, с какими этот дом когда-то был сдан.

Дверь распахнулась.

– Ребята, я не одна! – крикнула Танька в глубину пространства, наполненного клубами дыма от дешёвых сигарет. – Освободите место, мы заваливаем!

Глава 25

Я был встречен восклицаниями. В нос мне ударил запах табака и ещё чего-то противного. Жилого помещения, которое давно не проветривалось.

На столе стояла бутылка водки, почти пустая, холодные, даже на вид, макароны и открытая банка рыбных консервов.

– Танька, ты бы хоть форточку открыла, – замахал я рукой перед носом.

– Ага, сейчас! Ребята, мы живём! – Танька начала выкладывать продукты из пакета на стол. Поставила и бутылку вина.

– А водку не взяла? – последовал вопрос.

– Ага, может, тебе ещё ликёру вишнёвого? – ответила Танька. – Это всё его мать дала нам на Новый год. Подарок, типа. Понятно? Вот колбаса, сыр. Картошка варёная, тёплая ещё.

– Ой, мне картошечки! – полезла за картошкой полненькая подружка Таньки. Видимо, Светка.

– Вы знакомьтесь, это Олег, – представила меня Танька. – Это сосед мой. Он был нормальным пацаном, пока не…

Танька замялась.

– Неудачно нырнул с незнакомой скалы, – помог я соседке. – Олег.

Ко мне потянулись две руки.

– Вадик, – представился бледный парень с небольшим чубчиком.

– Костян, – представился и второй – худой, чернявый, черноглазый.

– Со Светкой и Вадиком мы в детдоме вместе жили, – пояснила Танька. – У них квартиры в соседнем доме. Костян так… приблудный. Из Молдавии приехал. Сейчас у Вадика живёт. Обещал платить, но не платит. С работы выгнали.

Костян зыркнул в сторону Таньки:

– Сама ты приблудная. Откуда я им патент возьму? Пятнадцать тысяч…

Танька не отреагировала. Отреагировала Светка:

– Да, б…, не знают, как ещё деньги с людей содрать. Я давно тебя зову, чтоб ко мне переезжал.

– Переедет, переедет, куда денется, – примирительно сказала Танька, накладывая всем картошку. – От таких, как ты, не отказываются.

Костян и Вадик разлили себе оставшуюся водку. Вадик махнул бутылкой и обратился ко мне:

– Будешь?

– Не, я вино, – ответил я.

– А штопор у нас есть? – спросил Вадик.

– Не-а, – мотнула головой Танька. – Вышибай пробку. Первый раз, что ли.

Светка ела картошку, парни вышибали пробку из бутылки, Танька пошла на кухню выбрасывать окурки. На обратном пути открыла форточку. Но почти сразу же закрыла – зима.

На меня никто не обращал особого внимания.

Только когда пробка была наконец вышиблена и вино разлито по стаканам, Костян произнёс тост:

– Ну, давайте за знакомство.

Стаканы сдвинулись с пластиковым «звоном». Фамильный Танькин хрусталь.

– Вкусное вино, – похвалила Светка. – Сладкое.

– Ага, – подтвердила Танька.

– Компот, – снисходительно произнёс Костян. – Пейте, девочки. – И обратился ко мне: – Значит, ты нырнул неудачно? Жалко, конечно.

– Ага, жалко, – поддержала Костяна Светка.

Светка сидела рядом с Костяном и всё норовила то припасть к нему, то дёрнуть его за руку, то положить голову ему на плечо. Костян мужественно сопротивлялся. Но, видимо, был уже готов.

– Ну, ты это… держись… – проявил ко мне сочувствие и Вадик.

– Слышь, а это… – Костян зыркнул в мою сторону. – А это… «стоит» у тебя?

Все четыре пары глаз устремились в мою сторону. Самый главный вопрос был задан. Ну, получите.

– Ещё лучше, чем раньше, – ответил я.

– Ну, класс!

– Молоток!

За столом мгновенно упал градус всеобщего напряжения! Все были, что называется, искренне рады!

И сразу же интерес ко мне резко уменьшился. (Я же не сказал, что ничего не чувствую! Но кому это надо…)

– А бедный Серёга сейчас в ментовке, – вроде как невпопад произнёс Вадик.

Но, оказывается, вполне «впопад».

– Серёгу тоже жалко, – потёрла глаза Светка. – Наверно, бьют его. С него же взять нечего, так хоть побить.

– А нечего чужие машины крушить.

– Да у Серёги вашего вообще крыша едет, как только нажрётся, – подытожил Костян.

– Да хрен с ним!

Все разговоры в этой комнате были обильно приправлены матом. Не «для связи слов», а просто как некое дерьмо, в котором плавали остальные слова.

Я – не люблю мата. Мать меня так приучила.

Светка уже в открытую лезла к Костику, Танька с Вадиком начали танцевать посреди комнаты, стараясь делать движения понеприличнее, если можно так выразиться.

Танцевали под попсу. Под дремучую столетнюю попсу.

Потом Вадик вернулся к столу, чтобы налить. Я прикрыл свой стакан ладонью.

– А ты чего не пьёшь? – спросил у меня Вадик.

– Да у меня такие таблетки, с которыми алкоголь вызывает разные осложнения.

Зря я произносил такую длинную фразу. Вадик не услышал и двух первых слов. Я посмотрел на часы. Прошёл примерно час, как я в гостях.

Ну что ж. Выход в свет можно считать законченным.

И в принципе удавшимся.

– Танька! Эй!

Я едва докричался до танцующей соседки. А ведь она – симпатичная девчонка. Вся эта жизнь, конечно, уже оставила отпечаток на её лице, но не смогла ещё полностью стереть ни больших серо-голубых глаз, ни пухлости губ.

– Танька, отвези меня домой! – перекрикивая попсу, прокричал я ей в ухо.

– Да ты чо! Ещё погуляй!

– Нет, мне надо!

– Ну, ладно! Давай! Эй! Мы пошли! Олежка уходит!

Мне вяло махнули.

И коляска выкатилась на лестничную площадку.

Глава 26

Воздух на лестничной площадке показался мне чистым воздухом с какого-нибудь морского побережья.

– Танька, стой!

– Чего?

Наверно, это картина Репина «Приплыли».

Инвалид в коляске и пьяная сиротка, ведущая непонятно какую жизнь. Или – понятно какую.

– Танька, тебе не противно это всё?

Как ни странно, Танька поняла. Она обошла вокруг коляски и села передо мной на корточки. А потом встала на одно колено. Поставила локоть на колено и оперлась подбородком на ладонь. Серо-синие большие глаза смотрели на меня снизу вверх.

– Предложи что-нибудь другое, – сказала Танька. – Только не мыть полы в супермаркете.

– От перемены мест слагаемых сумма не меняется… – вздохнул я. – Согласен. Хотя что-то в этом есть.

– Ха! Типа того. И потом… Может, мне не нравится, но я по-другому не умею. Я не знаю как. И я… я… я не люблю, когда лезут мне в душу. Когда мне нотации читают. Я этих нотаций наслушалась – через глаза и через уши. Будь такой, будь сякой. Будь правильной потому, что это – правильно. Будь хорошей потому, что это хорошо. А сами не видят, как в детдоме девочек трахают с двенадцати лет. Или даже раньше. Сами – издеваются. Ничего нельзя поменять. Понимаешь?

– Понимаю. Гадость и враньё.

– Да. Нотации мне сейчас может читать только твоя мать.

– Почему? – спросил я.

Тут Танька засмеялась:

– Потому, что твоя мать хотя бы двести рублей даст. А другие хотят в душу влезть, а даже ста рублей не дадут.

Я не стал акцентировать внимание на противоречиях в Танькиных словах. Например, касаемо социальной службы. Они тоже имели право учить Таньку, как жить. Почему? Потому что квартиру дали, в квартиру что-то поставили, продукты дают.

Но в душу войти не могут.

Строго говоря, и в самом детдоме Танька выросла на всём готовом.

Противоречие за противоречием.

– Я тоже не люблю, когда мне лезут в душу, – медленно проговорил я. – Но надо же делать какие-то попытки. Вот мне что – лечь и лежать? Или квасить, чтоб ничего не чувствовать?

– Тебе – нет, – ни минуты не сомневаясь, отреагировала Танька.

– А чем ты от меня отличаешься?

Вот тут Танька задумалась на секунду. Но только – на секунду.

– Отличаюсь. И отстань.

– Отстать – легче всего.

– Ну и отстань. Думаешь, детдом – это хорошо? Лучше в детдоме, чем тебе? – Танька показала глазами на инвалидное кресло.

– Не знаю, в детдоме жить не пробовал, – ответил я. – Но считать себя всеми обиженным – одинаково.

Танька встала с колена. Сделала пару движений рукой – типа, отряхнулась.

– Не пробовал в детдоме жить – и не надо.

– Вы потому и кучкуетесь? – спросил я.

– Остальные – люди с другой планеты.

– Ну да, – подхватил я. – Пока построишь ракету, пока изобретёшь топливо. Пока подготовишься, пока заправишься… Жизни не хватит долететь. Но вы и сами не делаете попыток перебраться куда-нибудь ещё.

– Ты прав. Почти никто ничего не делает. Но если бы тебя не шандарахнуло, разве ты бы ко мне в гости пошёл? То есть поехал бы?

Она права. Не пошёл бы.

– Я теперь – человек с третьей планеты, – честно ответил я.

– Типа того. Наверно, третья планета поближе к нам.

Танька снова засмеялась.

– Ладно, давай. Пока. С Новым годом! Наступающим. Я пошла.

Инопланетянка Танька нажала кнопку звонка нашей квартиры.

– Пока, – помахал я рукой. – С новым счастьем!

На пороге стояла мама.

Мамы частенько перебираются с нами с планеты на планету. Иногда и ползком.

Глава 27

Я переместился с коляски на кровать. Болела спина, подёргивало ноги.

– Есть хочешь? – спросила мама.

– Ма, давай чуть попозже. Хочу просто полежать.

– Ты не пил?

– Один глоток.

Мама встала у спинки кровати. И произнесла:

– Христос, между прочим, пил и ел с мытарями и блудницами. За что Его ругали все тогдашние «порядочные люди». Фарисеи.

– Почему? – спросил я.

– «Почему» – ругали или «почему» – пил?

– Почему – пил.

– Вероятно, потому, что мытари и блудницы не притворялись лучшими, чем они есть на самом деле. Им просто некуда было притворяться. Хуже – некуда было.

Да-а… Ну прямо как в стихах: «Радуйся, чувак, если тебе ещё может быть хуже».

Мы с мамой помолчали. М-да… «Тайна третьей планеты…»

– Это хорошо, – наконец сумел произнести я.

Мама улыбнулась и двинулась к двери:

– Это – просто факт.

– Ма…

– Что, сынок?

– Спасибо тебе.

Мать остановилась в дверях. Мама. Мамочка. Какое счастье, что ты у меня есть.

– На здоровье, – почти прошептала мать и вышла из моей комнаты.

Детдом… Нет…

Сначала я не думал ни о чём. В голове кусками всплывал мой поход «в гости». То лица, то воздух, то разговоры, то попса. То глаза Таньки, глядящие на меня снизу вверх.

Чуть позже мои неуёмные мозги всё-таки приступили к своему любимому делу – к раскладыванию всего по полочкам. Оно и раньше во мне сидело, но сейчас, после травмы, обострилось. И не отпускает.

Мне хочется разобрать ситуацию на атомы. Ну, не на атомы. Может, на молекулы или просто на куски. Как получится. Как могу.

Интересно, это только у меня или у других людей тоже есть такая потребность?

Нет, наверно, не только у меня.

Но и не у всех людей. Некоторые люди просто живут, переходя от события к событию. А некоторые просто не хотят думать, ведь, когда думаешь, можно добраться до чего-то для себя не очень приятного.

Глушат себя.

Вот Танька. Она же не дура. Совсем не дура. Но предпочитает проводить время так, как проводит. Словно бы поставила на себе крест.

И оправдание наготове: вот я бедная, несчастная, в детдоме росла.

Нет, наверно, я несправедлив к Таньке. Она или такие, как она, скорее всего, «не могут» больше, чем «не хотят». Слишком тяжёлая это ноша для ребёнка – детдом. Место, где ты по большому счёту не нужен никому. Мамы нет.

Ведь и обычный человек в обычной жизни мало кому нужен. Только мама – вне конкурса. А если мамы нет…

Вот и получается – дерьмо и враньё. Причём с самого детства, с самого рождения. По всем статьям. У обычного человека всё это начинается позже, когда человек уже более-менее окреп.

Имеет ли Танька право жить так, как она хочет? Да, она наконец-то избавилась от тех, кто пытался нагнуть её и поставить раком. Её и таких, как она.

Вот и неудивительно, что живут они так, как живут. Самый простой способ жить иначе, чем в детдоме.

Другому способу их не научили.

Или – не хотели научить.

Не нашлось Того, кто пьёт и ест вместе с блудницами.

Я снова и снова прокручивал в голове поход «в гости». И сделал ещё один вывод, касающийся меня. Да наплевать всем окружающим, в кресле я или не в кресле. Инвалид я или нет.

Нет, а чего я ждал? Сочувствия? От Танькиной компании?

Ха!

Это – моё дело. Лично моё, и ничьё больше. Я не должен ни под кого подстраиваться, никого не должен стесняться и бояться.

Будут надо мной смеяться, будут меня жалеть… Всё едино. А я всё равно останусь на коляске. Стыд и боязнь, вероятно, придётся душить в себе, как вой. Потому что будут они, конечно, ещё всплывать.

Надо просто быть к ним готовым, и всё. Придётся потренироваться.

Больше других народ интересует один вопрос. Ну и прекрасно! При случае надо отвечать на этот вопрос сразу. И не стесняясь. «Лучше, чем прежде»! И всё. Узнав, что с «этим» – всё в порядке, народ сразу потеряет к тебе интерес.

Смешно…

Смешно смотреть на мир с третьей планеты.

На Млечном Пути

Мне надо найти

Планету как раз для меня.

Но в небе летит

Одно конфетти

И блёстки вчерашнего дня.

На Млечном Пути

Хоть вечность сиди

И жди, усмехаясь судьбе,

Что вдруг из пыли́,

Из дальней дали́

Планета прибудет к тебе.

Иль век, или год

Планета плывёт

Средь разных высот и глубин,

Иль век, или год

Скучает, и ждёт,

И думает:

«Где же он, блин?..»

На этот раз стих выплывал из меня спокойно, без воя и надрыва. Я лежал и жалел Таньку, Светку, Вадика и Костика.

Я жалел маму.

А также Мару, Митяя, одноклассницу Светку и даже Антоху.

Я смотрел на них на всех словно бы с той самой планеты, куда забросила меня судьба.

Вернее даже будет сказать так: я лежал и жалел их всех с той самой судьбы, куда я попал… Нет, не скажу вслух, по чьей воле.

Не уверен.

На Млечном Пути

Прощай и прости,

Но вдруг…

Среди белого дня

На Млечном Пути

Она пролетит,

Но мимо,

Но мимо

Меня…

Последнее четверостишие выбилось из моего благодушного настроения. Стихи – они живут своей жизнью, честное слово.

Не записывать его, что ли?

Ладно, запишу. Потом подумаю.

Только решил отложить комп – опять! Да что это со мной…

Смотри! Дорога твоя видна!

Сегодня ты достигаешь дна,

И даже хуже – лежишь на дне,

А дно – не в тренде и не в цене.

Тебя никто не берёт в расчёт,

Но, как ни странно, ты жив ещё,

Хоть и расплющен, как камбала,

И мозг запудрен на бла-бла-бла.

Ну и давай гарпуном в висок,

На дне тебя занесёт песок…

Да всё равно, в чём лежать на дне —

В песке, в ракушках или в говне!

А свет вверху – твой предсмертный бред.

Неужто всё?

Или всё же нет?

А свет вверху – он тогда видней,

Когда ты

Тупо

Лежишь на дне?

Всё, не могу больше.

Глава 28

Они пришли тридцать первого часов в двенадцать дня. Я как раз закончил бодаться с тренажёром для ног и перебрался в коляску, чтобы посидеть у окна.

Всё-таки хорошо, что вчера я побывал в гостях у Таньки. Морально сумел хоть немного, но подготовиться.

Мара, Митяй, Светка, Антоха. Оказывается, я скучал. Я ждал.

Я давно их ждал, чего там… Как же я их ждал…

Светка с Митяем, Мара с Антохой. Это я просёк сразу. Ну, того и следовало ожидать.

Они принесли бутылку шампанского и торт.

– Ах, ребятки, какие вы молодцы! – причитала мама. – Как я рада вас видеть!

Мама хлопотала. Принесла бокалы, тарелки и устроила на журнальном столике место, чтоб мы могли выпить и съесть по куску торта в моей комнате.

Я сидел в коляске, за столом, вместе со всеми. Шампанское выстрелило в потолок. Пробка вылетела.

– С наступающим!

Я тоже глотнул пару раз. Ударило в голову моментально. Ну а дальше началось:

– Ну, ты молодцом!

– Ну, здо́рово!

– Ну, прикольно!

И всё такое прочее. Особый интерес вызвала коляска.

– Дай прокатиться, – попросил Митяй.

– Облезешь, – пришлось ответить мне.

– Ну, как ты?

– Нормально.

– Чем занимаешься?

– Готовлюсь заочно поступать на юрфак.

Не знаю, как у меня это вылетело. Это я на форуме прочёл про одного парня, который окончил юрфак. Заочно. Как он писал, чтоб помогать таким, как он сам, отстаивать свои права.

Потому что такие, как он и я, сначала просто ошарашены своим новым положением и совершенно не знают, что им положено от государства. Да и потом у многих просто нет сил выбивать себе какие-то льготы. А если у человека ещё и рядом никого толкового нет… Или есть кто-то жадный и нечестный…

Я поймал себя на том, что впервые подумал о себе как об инвалиде. Не как о человеке, травмированном на короткое время, а как о состоянии, в котором мне придётся находиться долгое время.

Долгое-предолгое. Возможно, целую жизнь.

Ничего этого, конечно, я не сказал вслух.

– Да, на юрфак готовлюсь, – повторил я. – Сначала на заочный, а там посмотрим, как дело пойдёт.

– Ты думаешь… ты думаешь, что сможешь… встать на ноги? – прерывающимся голоском спросила Мара.

Наверно, где-то в глубине души Мару доставала совесть. Но уж очень на большой глубине. Сразу не докопаешься.

Антоха тут же встал в стойку – кого порвать. Я усмехнулся про себя: «Успокойся, мальчик! Никого рвать не придётся. Здесь нет тебе соперников!»

Я не ревновал. Я не знаю, как назвать то чувство, что появилось во мне.

Сожаление? – Нет.

Разочарование? – Нет.

Я смотрел на моих друзей примерно так же, как вчера смотрел на Танькину компанию. Каждый из моих бывших друзей строил свою жизнь так, как мог. На своей планете.

Кто я такой, чтоб им мешать… Или осуждать.

– Олег, ты правда собираешься на очный переводиться? – переспросила Света.

– Подожди, я ещё на заочный не поступил. Но у меня уже ноги двигаются, – как можно спокойнее и увереннее произнёс я. – Так что не исключено.

Мара сделала вид, что у неё что-то упало. Она низко наклонилась. Может, хотела скрыть выражение лица. А может, хотела посмотреть на мои ноги.

Ноги мои выглядели прилично. Мама надела мне спортивные брюки, а тёплые шерстяные носки скрывали некоторые нюансы.

Спасибо, мама. Я одеваться не хотел. Но она сказала: «Если хочешь сидеть на лоджии у окна – одевайся».

– А вопрос можно? – наклонился ко мне Митяй. – А это… оно… у тебя «стоит»?

Не оригинально! Везде одинаково. И чем различаются обе компании?

Ответ готов:

– Ещё лучше, чем прежде.

– Ну, ты даёшь!

– Ну, класс!

Мара и Антоха тоже что-то восклицают. Ну не сидеть же им с постными рожами! Ничего, ничего. Нет, ребята, жалобами и нытьём я вас не порадую!

– Я в тебя верю! – Тут Митяй долбанул меня в плечо со всей дури.

Рука дёрнулась. Я удержал её другой рукой. Хорошо, что я поставил свой бокал на стол. Кроме того, боль отдала в поясницу. Дёрнулась правая нога.

Я аж закусил губу. Чтобы как-то скрыть всё это, потянулся к бокалу.

– А давайте – за новое счастье. Пусть всё плохое останется в старом году, а в новом будет только всё хорошее. Ура!

Бдзынь! Бдзынь!

Красивый звон. Уж очень мне больно, поэтому я и не смог выжать из себя ничего более оригинального, чем «новое счастье».

Ещё минут двадцать ничего не значащего трёпа, и мои друзья наконец ушли. Боль в плече и в ноге отпустила, а вот поясница словно разламывалась.

Я еле дотерпел. Сжал второй кулак как мог.

Наверно, это хорошо. В смысле – боль в пояснице. Это значит, что болевой пояс спускается ещё ниже.

Но как же больно…

Мои друзья покинули наш дом с обещаниями приходить часто. Наверно, они уходили с сознанием выполненного долга. А как же – посетили больного. Прикованного к постели.

Они ушли. Больной остался.

Больному так хотелось завыть! Но поясницу ломило. Пришлось приступить к действиям по «выживанию тела». По инструкции.

– Ма, поставь мне катетер, – попросил я, когда праздник жизни закончился. – Так схватило поясницу, что я сам не могу. Может, вечером я сам попытаюсь…

– Поясницу? – переспросила мать.

– Ага.

– Так это же хорошо!

– Ага.

– Видишь, и друзья твои пришли!

– Ага.

– А ты переживал.

– Ага.

На журнальном столике поблёскивали хрустальные бокалы. Там же – остатки недоеденного торта и грязные тарелки.

Из маминой комнаты слышался телевизор. Мужской хор выводил: «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он. Бом-бом-бом…»

Нормальная новогодняя песня.

Больно. Мне очень, очень больно.

Глава 29

– Сынок…

Мама хочет поговорить со мной. После всех процедур она выключила у себя телевизор и присела рядом.

Мама всё чувствует. В принципе мне тоже хочется поговорить, но я не хочу лишний раз травить душу. Кроме того, боль мешает мне сосредоточиться.

– Ма, не надо.

– Сынок, не расстраивайся.

– Ха!

– Сынок, у меня сил нет смотреть на тебя. Как ты мучишься… Сынок, я бы сама за тебя легла…

– Ма, перестань.

– Разве они могут понять, каково тебе… Они… они…

Мамино лицо кривится, кривится… Она закрывает лицо руками. Не выдерживает и выскакивает из комнаты. Мама плачет.

Плачу и я. Не вою, а плачу. У меня нет сил выть. Друзья вынули из меня силы, и я лежу распластанный.

Друзья… Разве это друзья? Что такое друзья – вообще? До какого предела человек тебе ещё друг, а с какого – уже ничто?

И ты для него – тоже ничто. Или не́что, лежащее где-то на задворках жизни?

Существуют ли друзья как таковые? Они есть в природе или их нет? Или есть просто некоторое «кучкование» по интересам?

Выпал – до свидания. Прощай.

Я знаю сейчас одно: друзей нет. По крайней мере, у меня.

Я плачу, размазывая слёзы по щекам. Мне себя жалко.

Мне так жалко себя… своих полускрюченных пальцев на руках, своих безжизненных ног, худых, как палки. Мне всё время больно, так или иначе. А сейчас – особенно. Меня достаёт спастика, я выдавливаю из себя мочу, мне ставят клизму.

Я не могу дойти даже до туалета. Я не могу принять ванну, так как мама не сможет достать меня из неё. Я не…

Не, не, не…

Меня просто нет, потому что я ничего не могу и мне ничего не светит впереди.

Да за что же мне всё это?

Да почему? Почему я?

Время своё разграничь!

Падает с неба кирпич —

Из тех, кто проходит мимо,

Я выбит невозвратимо.

И с этого самого самого дня,

Столь важного для меня,

Не буду я путешествовать

И даже мимо шествовать.

Меня изгибает дугой,

Мне задан параграф другой

По этой нешкольной программе.

Я таю в своей голограмме…

Стихи – вещь непредсказуемая.

Почему так больно? Не в душе – физически! Но и в душе тоже творится что-то невообразимое. Ха!

Я успел ещё вбить стихи в комп, без пробелов и знаков препинания, через боль, размазывая слёзы.

Кто придумал этот дурацкий Новый год, эти посещения больных на дому? Эти долбаные торты и дурацкое шампанское?

Кто придумал тосты про «новое счастье»?

Я плакал долго. Видимо, мама тоже. В нашей квартире тишина… Аж хочется сказать: «как на кладбище».

Тишину нарушил звонок в дверь.

Нет, сегодняшний день – не для слабонервных. Скорее бы закончился этот день вместе с этим дурацким и страшным годом.

Ну, кто ещё? Кому ещё охота поиздеваться над инвалидом?

Через закрытую дверь я не услышал голоса пришедшего. Но почти сразу понял, кто пришёл, когда мать стукнула в дверь:

– Сынок, к тебе можно? Тут пришёл…

– Что ему от меня надо?

Я не выдержу!

– Понимаешь, я сама обмолвилась, что ты не можешь искупаться как следует, так как я тебя не могу из ванны вытащить. Вот он пришёл… помочь. Ну и с Новым годом поздравить. Но если ты не хочешь… Если ты не хочешь, он уйдёт…

Во мне всё вмиг закипело. Я превратился в чайник, с которого вот-вот сорвёт крышку.

Ишь, припёрся! Помощничек!

Но вдруг «крышка осела». Я остыл. И прокричал через дверь:

– Ну, пусть тащит! Если ему так хочется!

Пусть тащит… Надо смыть с себя этот ужасный год. Скорее, скорее…

– Набирай воду, ма!

Ох, как мне захотелось в ванну! Мне стало абсолютно всё равно, кто меня туда втащит и кто оттуда вытащит.

Кажется, я никогда и ничего так не желал в жизни, как погрузиться сейчас в горячую, на грани терпения, ванну. Мне вдруг показалось, что я должен выйти из неё своими ногами, легко перепрыгнув через бортик. А потом растереться махровым полотенцем изо всей силы. Изо всей своей прежней силы…

– А-а-а…

Глава 30

Через десять минут я действительно лежал в ванне.

До ванной комнаты доехал на коляске. Затем отец взвалил моё длинное тело на плечи и опустил в воду.

– Теперь уйди, – то ли попросил, то ли приказал я ему. – Ма, я тебя позову… когда надо.

И вот я лежу в ванне, впервые за полгода.

Как… сказать, что хорошо, – это не сказать ничего.

Нет, конечно, из ванны своими ногами я не выскочил. Но чётко разобрался, насколько увеличилась чувствительность в ногах и как шевелятся пальцы. И правая стопа. Левая пока меня не слышала, только чуть-чуть два пальца. Но стопа ощущала горячее-холодное. Это обнадёживало.

Мама помогла мне помыться. Потёрла спину.

Отец потом дотащил до кровати.

Как много есть простых вещей,

Как много есть вещей вообще,

В которых скрыто что-нибудь,

В которых где-то скрыта суть.

Как много вообще людей,

Как много есть людей везде,

Средь многих глаз, и рук, и ног,

Я б тоже бегал, если б смог,

И я б не знал, что одинок

Как чёрт. А может быть, как Бог.

Поскольку я – их мощный сплав…

Ну да.

Я, как всегда, не прав.

Эти стихи я записал потом, после ванны. Когда уже все пообедали неким поздним обедоужином, последним в этом году.

Я лежал. Мама накрыла столик в моей комнате. И даже присутствие отца за столом меня не раздражало.

Отец рассказывал какие-то смешные истории, анекдоты. Держался спокойно, о моём здоровье не расспрашивал.

Я смог рассмотреть отца более подробно. И не нашёл в его внешности ничего отталкивающего. Может, потому, что находился в благостном состоянии после ванны.

Боль притихла. Она не пропала, а словно бы затаилась.

Да и мать как-то успокоилась. Мои родители были подходящей парой. Жаль, что у них не сложилось.

Зато у нас сложился такой семейный, поздний, предпраздничный обедоужин. Три не очень счастливых и не очень удачливых человека сидели (точнее – один из них лежал) за столом и делали вид, что наслаждаются этим семейно-идиллическим спектаклем.

А что?

Может, так и надо? И не стоит ждать друг от друга ни вечной любви, ни безусловной верности, ни жертвенной дружбы.

Да или нет?

Вот ещё найти бы человека, чтобы ответил на этот вопрос.

После обеда мать с отцом перешли на кухню. Вот тогда я и записал стихи, сочинённые в ванне.

К стихам я присочинил ещё немного, но написал это чуть поодаль:

Но каждый миг и каждый час

Я одинок, как унитаз.

Белею я во всей красе

И принимаю всё от всех.

Смываю. Это мой конёк.

И я, как прежде, одинок.

Если первую часть своего стиха я хоть как-то понял, то смысл второй части от меня ускользал. Прикольно, но…

Убедился в который раз, что стихи – это нечто такое, что приходит не только помимо твоей воли, но иногда и помимо разума. Хотел было их стереть, но оставил. Может, потом подумаю. И додумаюсь. Что-то много у меня материала накопилось в этой папке. Как на экране монитора, папка с названием «Подумаю». В правом нижнем углу.

От ванны и обеда, наверно, я провалился в сон. И мне приснилось… Конечно, оно.

Нечто огромное.

Светло-голубое, переходящее в синеву.

Не река, а река-небо или небо-река, слитые воедино. Мне снова приснилось солнце, которое пронизывает пространство.

Блеск воды, где каждая рябинка на поверхности отражает свою солнечную звёздочку.

Я лечу. Воздух прекрасно держит меня. Я нисколько не боюсь упасть.

Сердце сжимается от сладости бытия и от безусловной красоты полёта. Хочется плакать от радости.

Но я знаю, что мой полёт закончится. От этого знания великолепие происходящего наполняется грустью. Так и лечу – всё вперемешку.

Ну почему? Почему я не могу лететь вечно?

Нет, обычного кошмарного прерывания летящего сна не случилось. Сон просто тихо сошёл на нет, тихо растаял – наверно, в тех же краях, откуда прилетел.

Что ж, хорошо. Так тому и быть.

С Новым годом. С новым счастьем.

Часть вторая