Глава 1
Новый год принёс новое «счастье».
Если раньше у меня только изредка побаливали руки и ещё реже – ноги, то после Нового года, вернее, после удара Митяя со мной стало твориться что-то невообразимое.
Наверно, удар и боль – это просто совпадение. Но в таком случае можно считать совпадением и моё желание нырнуть, и камень на дне. Вся жизнь состоит из совпадений, и часто эти совпадения совсем не нравятся человеку. Совершенно человеку не нужны.
Но происходят.
Сов – падение. Совместное падение. Общее распадение. И так далее. Моё более менее стабилизировавшееся состояние нарушила боль.
«Нарушила» – это слишком мягко сказано. Она его разорвала. Растоптала. Она его почти убила.
Следующий отрезок моей жизни трудно поддаётся описанию.
Можно ли как-то описать боль? Жжжёт? Режет? Давит? Разрывает?
И всё это будет не то.
Боль накинулась на меня, как разъярённый зверь.
Но и это – не то.
Вот тебя охватывает нечто. Оно точно знает, как превратить тебя в безвольно кричащее ничто. Боль невозможно упросить, невозможно унять, невозможно уговорить, невозможно обмануть. Она продолжается, несмотря на твои протесты.
Она есть – и всё. Ей абсолютно всё равно, что ты страдаешь.
Ей всё равно, как ты страдаешь. КАК…
Да, да. От моего доктора, к которому мы сразу же поехали на консультацию, я узнал, что всё новое, что появляется в организме спинального больного ниже травмы, означает только одно: начался интенсивный процесс восстановления.
Вроде бы я должен кричать «ура!», а не «помогите!». Но я вопил именно «помогите!». Правда, безрезультатно.
Из всеведущего форума, который я урывками прорабатывал, когда боль чуть-чуть отпускала, я узнал и другое. Кстати, и мама не могла этого не узнать.
Я прочёл посты таких же счастливчиков, как я. Посты о боли. Некоторых боль мучила не дни, не месяцы, а годы. Мучила даже тех, кто начинал ходить. Четыре года, пять лет, девять лет…
Боль, боль, боль. Посты на форуме «обнадёживали». Боль часто совсем не покидала тех, к кому цеплялась.
Нет…
Нет…
Нет, я не хочу! Не хочу, не буду! Не хочу, не буду!
Но кто меня слышит?
Мама… на неё стало страшно смотреть. Она осунулась, она не спала ночей вместе со мной. По-моему, она не спала даже тогда, когда я забывался коротким, полным каких-то страшных образов, сном. А в промежутках мама делала мне массаж. Тёрла то руки, то ноги, то спину, то грудь.
Я не могу рассказать о том, как это мучительно.
Я не могу…
Можно сказать: «Мне больно».
Но нельзя рассказать как. Очень. ОЧень. ОЧЕнь. ОЧЕНь. О-О-ОЧЕНЬ…
Мама! Я не могу!
Пристрели меня, мама…
Обычные обезболивающие препараты не помогали. От них только появилась изжога и стал болеть живот. Как ни странно, немного помогала горячая ванна. Отец, в связи с этим, стал у нас частым гостем. Он терпеливо таскал меня в ванну и из ванны.
Один раз отец попытался поговорить со мной, вроде как «по душам». Но я завопил, чтоб он оставил меня в покое.
Он больше не приставал.
Так я промучился весь январь и начало февраля. Наконец после пары визитов к неврологу всё закончилось коктейлем из двух почти наркотических препаратов. Препараты дали мне наконец передохнуть.
Кстати, об этих же препаратах я потом прочёл и на форуме. Не исключено, что мама сама вытребовала у невролога их выписки после того, как прочла вопли таких же, как я, на «родном» форуме. С выпиской этих препаратов и в Москве есть определённые сложности.
Но мама добилась их выписки довольно быстро. Люди с форума писали, что мучились гораздо дольше, чем я.
Мне, как всегда, повезло. Спасибо тем, кто общается друг с другом на форуме. Если сами больные не помогут друг другу, насколько труднее будет их жизнь…
Когда боль отступила, у меня хватило сил подумать чуть дальше.
Если люди… если просто люди перестанут друг другу помогать – можно сразу вешаться. Или вообще не родиться на этот свет.
Не белый, серо-буро-малиновый свет. В крапинку.
Я даже подумал всерьёз о том, что если уж я не могу быть врачом, то путь юриста и вправду в самый раз для меня. По крайней мере, одну проблему я точно буду знать изнутри. Знать буду досконально, от и до.
Например, я буду знать, что такое боль. И я буду знать, что бывает такая боль, во время которой человек не способен ни на что.
Мне осталось только выучить законы. Сдать пару экзаменов. Это несложно по сравнению с болью.
Глава 2
Коктейль из двух почти наркотических препаратов облегчил мою жизнь, но боль полностью меня не оставила. Зато отбросила меня в моих занятиях гимнастикой далеко назад.
И вообще. Отбросила. Забросила…
Боль и средства от неё доконали меня. Побочное действие лекарств дало себя знать сразу. Голова стала тяжёлой, задурённой. Во всём теле развилась вялость. Да и не хотелось делать ничего…
Хотелось лежать и смотреть в потолок. Что, собственно, я и делал. Даже в кресло пересаживался редко, один раз в день, а иногда и пропускал денёк.
Мне не хотелось разговаривать, думать, слушать музыку.
Я тупо пялился в телевизор. Я мог по два часа смотреть передачу о жизни муравьёв. Я смотрел вязкие, глупые сериалы. Детективы и мелодрамы. Другой жвачки для мозгов и чувств в зомбоящике не предусмотрено.
Я смотрел эти сериалы с начала, с середины и с конца. Я опустился до того, что смотрел ток-шоу с дебильными подставными героями, с молодящимися до отвращения старыми артистами, с записными «звёздами» всех рангов и мастей.
Я смотрел на фальшивую радость и подставное горе. Мне было всё равно, что я смотрю.
Я смотрел это всё и не смотрел. Оно мелькало передо мной, но это был не я.
В голове стучало: «Четыре года, пять лет, девять лет…»
Срок. Тюрьма. Без всякого УДО – условно-досрочного освобождения.
Кого я убил, кого я ограбил в «особо крупных размерах», что получил такой жестокий приговор?
Я больше не хотел в ванну. Я ничего не хотел. У меня снова появился пролежень. Но я не чувствовал его…
Во время боли сон мой был коротким, часто с кошмарами. А сейчас я спал много и часто. Спал, спал, спал. Сон очень редко приносил облегчение. Иногда я даже не понимал, сплю или нет. Иногда меня обступало что-то вроде галлюцинаций. Какие-то куски из моей жизни, исковерканные, угрожающие. Там, во сне, я начинал кричать сам себе: «Проснись! Просыпайся скорее! Это сон!»
Я бил себя во сне по щекам, заставляя проснуться. После этого долго лежал, глядя в потолок. Ночь ли, день ли… Всё равно.
Мама… Сначала она радовалась, что препараты действуют и я больше не мучаюсь. Потом…
Мама всё понимала. Она прочитала все инструкции к препаратам. А я их прочёл, только когда начал приходить в себя.
Мама пыталась как-то растормошить меня.
– Сынок, может, чего-то вкусненького хочешь?
– Нет.
– Сынок, может, оденешься да возле окошка посидишь? Там уже весна начинается…
– Нет.
– Сынок, ты бы хоть на тренажёре позанимался!
– Нет.
– Сынок, раньше ты три раза в неделю купался, а сейчас уже неделя на исходе. Позвонить отцу?
– Нет.
– Может, друзьям твоим позвонить?
– У меня нет друзей.
– Сынок…
Мать уже давно превратилась в тень. Странно – я это видел, но в моём сердце вдруг образовалось что-то вроде пустоты.
Я смотрел, видел, но ничего не чувствовал. Не только мать не чувствовал, но и себя самого.
Я словно бы улетал вдаль от этого тела, лежащего на кровати, и наблюдал его откуда-то из далёкого далека.
Какое мне дело до этого тела…
Какое мне дело до этого тела,
Какое мне дело?
Искорка… две строки… Но дальше ничего. Какое мне дело до этих строчек?
Какое мне дело до строчек,
До ваших ночных сорочек,
До ваших дневных сорочек,
До запятых и до точек,
До ваших галстуков, шнурков и ботинок,
До ваших брюнеток,
До ваших блондинок,
До ваших начал, до ваших концов
И серединок…
Какое мне дело, какое мне дело?
Душа улетела
Из тела
И держится на волоске…
Кхе-кхе…
Кхе-кхе…
Стой!
Кхе…
Это были единственные строчки, которые вышиблись из меня за февраль, март, апрель… За те три месяца, что я принимал коктейль из двух обезболивающих препаратов.
Два препарата преподали мне наглядный урок того, что за всё в этом мире приходится платить.
За то, что я перестал мучиться от боли, я заплатил своими мозгами. А ведь я ими так дорожил! Я раньше даже не пил алкоголя, чтобы сохранить то единственное, что у меня оставалось нетронутым болезнью! Смешно…
И вот – на́ тебе. Чего боялись – то и получили. За что боролись – на то и напоролись.
Ничего себе, альтернативочка – мучиться от невыносимой боли или лежать с задурённой головой. Не пожелаешь и врагу.
Но боль…
Нет!
Только не боль! Не возврат к боли! Нет! Нет!
Глава 3
У нас дома сначала шёл ремонт. Вернее, шла переделка туалета и ванны. Но я не мог радоваться этому. Я перестал радоваться чему бы то ни было.
Мне не хотелось пересаживаться на коляску. Мне не хотелось в ванну. Я с трудом переносил даже умывание.
К матери приходили какие-то люди. Ко мне приходили какие-то врачи. Как я понял, были среди них и специалисты типа психотерапевта или психиатра.
Последний влетел ко мне эдаким бодрячком. Кругленький, румяный, крепенький. Прямо как в плохом американском фильме:
– Не хочешь ли ты обсудить со мной свои проблемы?
А у самого в глазах светится: «Ах, как я хорошо позавтракал! Ах, как я вчера хорошо поужинал и прекрасно провёл ночь!» И главное: «На фига я припёрся к этой развалине?»
Мне ничего не оставалось, как ответить бодрячку:
– Нет.
– Но ты ведь понимаешь, что если ты не раскроешь проблему, если ты не вскроешь её, как гнойник, она будет давить тебя, и тебе будет только хуже?
– Что вы знаете про «хуже»? Хуже чего?
– Ты просто расскажи мне, что тебя тревожит. И мы с тобой…
– Не хочу.
(Что может быть общего у «нас с тобой»?)
– Но…
– Не хочу.
– Может, мы попросим маму выйти из комнаты?
– И вы тогда спросите, «стоит» у меня или нет? Можете спрашивать. Мне мама не мешает.
– Но…
Бодрячок несколько засмущался. Видимо, это он и хотел спросить.
Беспроигрышный вариант.
Маму, конечно, жалко. Но не больше, не меньше, чем всегда. Мама вышла из комнаты. Она-то знала всё без вопросов. Мы снова вернулись к катетеру. На другое у меня не было сил.
Насколько я мог сам оценивать своё состояние, я постепенно превращался в тряпку. В безвольную тряпку с затуманенными мозгами.
Доктор не оставил своих попыток разговорить меня. То так начинал, то эдак.
Я устал от него.
Мне понадобилось собрать все мои силы, чтоб сказать этому психо-доктору:
– Пошёл вон.
Я сказал это так тихо, что он сначала не понял. Он наклонился ко мне…
Мне показалось, на его лице отобразилась брезгливая гримаса. Слишком низко он ко мне наклонился. И тогда я повторил погромче:
– Идите вон. Пожалуйста…
Он ушёл, говоря какие-то бодрые слова о том, что надо бороться.
Кому – надо, зачем – надо…
Интересно, сколько денег мама ему отвалила. Потому что свои бодрые слова он повторил ещё раз, выходя из комнаты, чтобы мама его услышала.
Когда бодрячок выкатился от меня и за ним закрылась дверь, ко мне вошла мама.
– Олежка, сынок…
– Ма… Не приглашай ко мне больше никого.
– Но надо же что-то делать…
– Не надо. Не надо делать ничего. Всё уже сделано, ма. Всё встало на свои места.
– Но ведь ты занимался… ты боролся…
– Поборолся – и хватит. Ма, ты же сама всё понимаешь! Я не хочу больше пыжиться и лезть из кожи! Слишком непредсказуем результат. И никому не нужен. Ну, двигается один палец, а будут двигаться два. Какая разница.
– Давай сделаем ещё одну попытку. Завтра к нам в гости один человек придёт. Только не говори «нет».
– Нет!
– Хорошо. Давай договоримся. Один человек – и всё.
– И ты от меня отстанешь?
– Нет, не отстану. Я буду тебе всё время напоминать, чтоб ты занимался, делал гимнастику. Я пробью тебе самый лучший реабилитационный центр. Благо деньги есть, я компенсацию получила за коляску. Я от тебя не отстану. Я буду звать к тебе консультантов и массажистов, пока я жива. Мы попробуем снизить дозу обезболивающих. Ты понял? Понял? Понял?
Мать схватилась за сердце, но не заплакала.
– Ну, насчёт дозы – нет. Не трогай дозу! – Мне пришлось сжать зубы, чтоб не крикнуть. – И договариваться… Нам вообще не о чем договариваться…
– Нет, договориться можно, – упорствовала мать. – Например, я сделаю перерыв. На неделю… Неделю не буду тебе ни о чём напоминать. – Мать сделала такое движение руками по лицу, как будто умывалась. И повторила: – После этого человека я не буду тебя трогать целую неделю. Договорились?
– Ладно, – вздохнул я. – И что же это за доктор? Экстрасенс какой-то? Руками водить будет?
– Ты же знаешь, что православные не пользуются услугами экстрасенсов.
– А! Ну да…
И тут я догадался. Мать просто не может этого произнести. Она знает, что я и в нормальные времена слабо терпел её походы в церковь.
Матери надо отдать должное: последнее время она мне о религии не напоминала. Когда я ездил по комнатам на новой коляске, я видел в её комнате иконы и какие-то книги.
Но это её дело. А тут…
Значит, моё дело приняло такой оборот, что мать решилась пригласить священника. Впрочем, я и сам понимал, что дело приняло совсем «плохой оборот».
На сильный протест у меня сил не осталось, и я только смог спросить:
– Наверно, ты священника решила позвать. Что, отпевать меня будет?
Мать вздрогнула. Подошла ко мне, погладила по волосам. Я голову отдёрнул, как мог.
– Мне кажется, ты сам себя отпеваешь, каждый день, – прошептала мать. – Я не пойму… Или это таблетки… Наверно, таблетки. Они понижают не только боль, они снижают нервные и мышечные импульсы. Любые. Ты же знаешь.
– Ты хочешь, чтоб я выл от боли?
– Я не хочу, чтоб ты выл от боли. Но когда я вижу, как ты не шевелишься…
– Я не хочу никаких священников.
– Мы договорились.
Нет, во мне не оставалось сил на протест. И я сказал:
– Ма, оставь меня в покое… Делай что хочешь.
Глава 4
Священник пришёл под вечер. Несмотря на свои задурённые мозги, я успел подумать о том, что докатился и до этого. Но не испытал особого протеста или душевной боли. Ну пришёл. Как пришёл, так и уйдёт.
– Здравствуй, Олег.
– Здрассь…
Пожилой мужик с седоватой бородой в чёрной рясе. Усталый. Долго не продержится. Уйдёт через двадцать минут.
– Как дела?
– Нормально.
«Сейчас скажет: „У тебя есть проблема. Не хочешь ли поговорить о ней?“» – Это я так усмехнулся сам себе.
Но этот человек сидел молча. Довольно долго. Потом достал какую-то потрёпанную книгу. Кисточку и флакончик с чем-то.
– Я помолюсь. Несколько раз я помажу тебя освящённым маслом. Тебе мама не рассказывала ничего?
– Нет.
– А мне вкратце рассказала. Боль, тяжёлые таблетки в лошадиных дозах.
– О боли сложно рассказать «вкратце».
– Извини. Если ты не возражаешь, я всё-таки помолюсь.
– Возражаю, – ответил я. – Какая вам разница, где молиться. Необязательно здесь. Молитесь у себя дома.
Он закрыл книгу.
– Наверно, ты прав. А может, и нет.
– А вы что, не знаете?
– Нет, не знаю, – усмехнулся этот человек. – С одной стороны: «Дух дышит, где хочет»[8]. Хотя и по-другому можно сказать: «Болен ли кто из вас, пусть призовёт пресвитеров Церкви, и пусть помолятся над ним, помазав его елеем во имя Господне. И молитва веры исцелит болящего, и восставит его Господь; и если он соделал грехи, простятся ему»[9]. Так что… не знаю. И так, и эдак – всё верно.
– А что вы собираетесь делать с этим? – показал я на флакон и кисточку.
– Соборование – так это называется. Прибегают к этому Таинству для исцеления тяжело больных. Семь раз читается Евангелие. Человека при этом помазуют освящённым маслом.
– И для чего это?
– Я же говорю – для исцеления. В таинстве Соборования человеку прощаются даже такие грехи, о которых он забыл. Или даже если не понимает, какие грехи на нём висят. О которых он сам не знает.
– Да что тут знать! Давайте втирайте мне, какие у меня страшные грехи и что я за них пострадал. Ну, за что я пострадал?
– Не знаю, – покачал головой священник. – Не знаю я… Я – всего лишь человек. Даже апостол Иаков говорит, что «…если он соделал грехи, простятся ему». Если! Но это не значит, что о больном не надо молиться. Если содеял грехи – надо, и если не содеял – тоже надо.
– А почему же тогда человек болеет? Тут из вашей церкви одна тётка приходила… Всё пыталась мне печать на лбу поставить, что я – великий грешник. И всё, что со мной произошло, – за мои великие грехи.
– Ты мне задал два вопроса. Давай сначала про тётку. В церковь-то приходят не праведники, а грешники. Не академики сплошь, а разные люди, разного ума, разной души… Так что простим тётку. Если ты сам не дурак – разберёшься. Отделишь, так сказать, мух от котлет.
– А если я сам дурак?
– Ну, извини.
Священник развёл руками. На этот раз улыбнулся не только он. Я тоже. И правда…
– Если ты имеешь в виду Елену Никодимовну, то у неё самой судьба сложная. Дочь у неё умерла от лейкоза. Она ещё… можно сказать, от горя не оправилась.
Мне вдруг стало так жалко эту Никодимовну, что аж горло сжалось. Я потёр рукой шею и спросил:
– А почему же люди болеют? Или попадают в аварии, разбиваются. Почему?
– Ответ длинный. Но это, понимаешь ли, человеческий ответ. Возможно, у Бога совсем другие причины. Ну что – говорить? Вытерпишь?
– Говорите.
«Да пусть говорит, – подумал я. – С меня не убудет». И даже удивился сам себе. Впервые за долгое время мне захотелось услышать что-то новое.
Что-то умное…
Вернее, даже не так. Впервые за всё время боли мне захотелось что-то услышать.
– Ну, за грехи, как ты уже понял. Например, за обжорство – язва желудка. А за удовольствие прелюбодеяния – венерические болезни. Бесплодие, рак половой области – тоже сюда.
– Это слишком просто, – возразил я.
– Правильно. Всё в мире сложнее простых причинно-следственных связей. Но страдание физическое иногда очищает душу.
– Иногда? А иногда?
– С тобой приятно разговаривать. Иногда болезнь человека ожесточает. Или вгоняет в тоску. Такое случается… сплошь и рядом.
– Почему? Почему – «иногда помогает», а «иногда ожесточает»?
– А это, милый мой, главный вопрос веры. Во что веришь – то и получишь. «По вере вашей да будет вам»[10]. И всё.
– Но почему?
– Знаешь, какой самый лучший ответ на вопрос? Это тот ответ, который ты нашел сам.
Глава 5
Я ответил не сразу. Переваривал. Ну да. Когда ответить не могут, так и говорят: «Думай сам!» Но священник не походил на человека, который не знает. Он походил на человека, который не счёл нужным отвечать. Поэтому я всё-таки произнёс:
– Да.
И ещё. Я поймал себя на том, что моя задурённая голова думает! Не так быстро, как раньше, но думает! Впервые за несколько месяцев!
– Вот как понять, сохранилось ли в мире хоть немного милосердия? – спросил священник.
– Наверно, через слабых и больных.
– Верно. Сюда относятся страдания детей и невиновных. Вот и одна из причин. Как ни обидно. Понимаешь, человеку сложно понять вещи, которые выше его разумения. «Мне отмщение, и Аз воздам»[11].
– Как это?
– Не человеческая, а Божья справедливость. Это как рассматривать картину… Если упереться носом в полотно, увидишь только цветную мазню. А если отойдёшь на большое расстояние – видишь образ. Мы, люди, в основном видим мазню и кричим: «Мазня! Некрасиво! Несправедливо!» Понимаешь?
– Что-то… вроде бы…
– Но это не отменяет человеческой боли и горя. Это взывает к милосердию. Такая вот двоякая задача. Довольно сложная. Я бы сказал – духовная.
– Гм…
Я даже прикрыл глаза. Слово «духовная» – такое заезженное. Все, кому не лень и куда не лень, его суют. Кажется, я впервые услышал это слово в его первозданном смысле. Однако…
Как это всё вместить в задурённую голову?
– Иногда болезни даются для предохранения, – продолжал священник. – Поранил, например, ногу – чтоб не лез, куда не надо.
– Или шею. Но почему – я?
– Вероятно, именно ты. Ты не грешнее и не чище других, но ты обладаешь такой душой, которая может с этим справиться. И знает это только Бог. Я – не знаю. Не спрашивай меня, почему – ты.
М-да… Однако…
– Давай про болезни закончим. Они могут посылаться ещё и для того, чтобы человек исцелился и на нём восторжествовало имя Божие.
– Восторжествова-ало… – протянул я. – Ну и словечко. А как узнать – что главное? Например, со мной – что главное?
– Я тебе вместо ответа притчу расскажу, – сказал священник. – Пришли к старцу Паисию три человека с головной болью. Старец одному посоветовал идти на исповедь и супругу отвести, потому что причиной боли была ссора в семье. Другого послал к зубному врачу, а третьему посоветовал есть зелени побольше, так как, видимо, у того пищеварение было плохое[12]. Витаминов, скорее всего, не хватало.
– Вот мне бы кто-то всё так рассказал! Я, наверно, свалился со скалы, потому что пищеварение было слишком хорошим! Или чтоб не выпрашивать у мамы байк!
– Да… неизвестно, каким бы ты был байкером… Видеть причину явно под силу только святому. Но и святые имели болезни, часто неизлечимые. Некоторые вообще молили Бога, чтобы им была послана болезнь как испытание.
– Ну, это уж слишком…
– Именно так. Но… получить ответ о себе можно.
– Да ну! Как?
– Непосредственно. Бог ответит лично тебе, так, чтоб ты понял. Ответ придёт по уровню твоего ума и твоей души. Не по моей душе и уму будет ответ, не по душе той тётушки, что к тебе приходила. И даже не по душе твоей мамы. А по твоей.
– Как?
– А ты подумай. Наверно, чтобы получить ответ, надо догадаться задать вопрос.
М-да… Однако.
Но ведь я кричал! Я выл: «За что?» и «Почему я?» И никто мне ничего не отвечал!
Но, строго говоря, это ведь были не вопросы. Это был просто вой.
Вой был, есть и будет.
Священник меня не торопил. Но, видимо, понял, о чём я думаю:
– Вопрос надо задать правильно. Сейчас правильнее будет спросить не «За что?», а «Для чего?». Будешь потихоньку понимать… Первый слой откроется, потом второй, третий… Если, конечно, ты будешь жить, а не прятаться за депрессию и инвалидность. Или, извини, за лень. Вот понять – «Для чего?» – это сейчас твоя основная задача. Ты просто должен это почувствовать…
– А как… как задавать вопрос?
– Молитвой. Другого пути нет. Можно, между прочим, и одному человеку молиться за другого. Вот твоя мама молится за тебя. Кстати, и Елена Никодимовна тоже молится. По-своему, как может. Это я точно знаю. Если ты мне разрешишь, я за тебя помолюсь. Вот тут, здесь…
Я понял.
– Да, – ответил я.
– И ты молись вместе со мной. Своими словами, Олег. Своими словами. Так, как обращался бы к отцу. Я буду тебя помазывать маслом, когда надо.
Маслом так маслом…
Я устал. Я очень устал от своей болезни. А ведь ещё нет и года, как я лежу. Многие, очень многие лежат дольше. У них даже руки не двигаются или двигаются не полностью.
Они лежат…
Они тихо умирают.
Умираю и я. Может, не так явно, как они.
Сейчас меня будут мазать маслом.
Да пусть мажут… Хоть чем… Я устал. И от боли, и от болезни, и от разговора.
Скорее бы он начал…
Глава 6
– Молимся с тобой Отцу Небесному, – перекрестился священник и зажёг свечу.
Отцу! Да я…
– Я не умею обращаться к отцу, – вынужден был возразить я. – У меня никогда не было отца. Сейчас, правда, он пытается приходить, но…
– Ты с ним помирился?
– Нет. Мне он не нужен.
– Но он пытается, значит, что-то понял.
– А мне – что с того?
– Тебе? Тебе – ничего. Это вопрос состояния души. Вот, например, ты имеешь душу малую, которая вмещает только обиду. Или ты способен на великодушие, то есть прощение. Если отец кается и пытается тебе помочь – это одно. Простить, если бы он не каялся, – это второе. Твой отец – человек. Он мог ошибаться, мог падать. Уже только потому, что он – человек, он может быть прощён.
– Так можно любого простить!
– В принципе – да. Вот, напрмер, если бы он обманул тебя и смеялся бы над тобой, а ты простил – это третье. Если бы он убивал тебя для своей выгоды, а ты при этом не имел бы зла в своей душе – это четвёртое. Ты знаешь, что я сейчас тебе обрисовал?
– Нет.
– Этапы великодушия. Этапы веры. Последний этап – это Бог, который с Креста говорит: «Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят»[13]. Он берёт на себя все грехи людей, а люди подвергают Его жестокой казни – распятию. Ему в это время очень больно. Он задыхается. А тебе повезло – ты начинаешь с первой ступеньки. Прощаешь человека, который просит прощения.
– Ничего себе – повезло!
«Мне везёт. Мне всегда везёт…»
– Бог тебе предлагает проявить первую ступень великодушия. Вот тебе и «Для чего?». Для чего ты рос без отца? Получи ответ. Для того, чтоб научиться прощать. Но это только часть ответа, как ты понимаешь. Первый слой.
– Вот так, да? С ног на голову? Плохое становится хорошим?
– Нет. Детское становится мудрым. Человеческое – Божьим.
– Я, типа, расту?
– Типа того, – неожиданно усмехнулся священник. – Ты пытаешься расти духовно. Может даже сразу не получиться. Будет больно. Словно головой о стену бьёшься. У меня тоже… так было. Духовный путь – великая наука. И трудная иногда.
– Наука?
– Да, брат. Область сложная, ибо действуют и разум, и душа, и вера.
– Ну… не понятно.
– Было бы удивительно, если бы сразу стало понятно. Давай… пока просто положись на меня. Я молюсь – по-своему, а ты – по-своему. Мама твоя, наверно, тоже молится. А «где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них»[14]. Ладно. Господь милосерд.
Священник открыл свою книгу и посмотрел на меня. Словно раздумывая – спрашивать или не спрашивать. И спросил. Вернее, предложил:
– Давай позовём твою маму. Пусть будет рядом с нами. Ей полезно так же, как и тебе.
– Она же не больна.
– Мы все больны. Все, понимаешь. И в самом главном враче мы все нуждаемся, только не все это понимают. Так я зову?
– Да.
Мама вошла тихо, как мышка. Присела на стул поодаль. Нет, моё сердце не совсем зачерствело. Не совсем…
Мама… Мама, прости!..
Священник наконец начал читать. Он читал вслух, но тихо. Я почти ничего не понимал. Только некоторые понятные слова проскакивали.
Потом я перестал замечать и эти слова.
К отцу… Нет, не могу просить отца. Ни земного, ни небесного. Ох, как мне было обидно в детстве! У меня не было отца… Как обидно… Меня не подбрасывали к потолку, меня не держала за ручку крепкая мужская рука… Да разве только это?
Теперь я вырос. Вырос же! Спасибо маме.
Она хотела один раз выйти замуж. Я не дал. Мне тогда уже исполнилось двенадцать. Я кидался на этого мужика, как волчонок. Потому что я ждал отца. В двенадцать лет я его ещё ждал. Ждал и в четырнадцать. Пополам с ненавистью. А в шестнадцать я перестал его ждать и начал только ненавидеть. Да, так и есть.
Маме я испортил новую семейную жизнь. Но она не вспоминает об этом.
Она меня простила?
Она смогла меня простить? Значит, мама проявила первую степень великодушия. Или вторую? Я же не просил прощения…
Впрочем, какая разница.
Отец… Отец… Отец…
Отец, я тебя прощаю. Я прощаю, что ты ушёл к другой женщине, чтобы сделать карьеру, открыть бизнес и стать богатым.
Ты выбросил меня, как ненужную вещь.
Нет!
Не прощаю!
Разве из-за богатства и карьеры бросают любимую женщину и любимого сына?
Значит, ты нас не любил? Ты променял нас на деньги и положение? И теперь я должен тебя простить?
Да нет же! Нет! Да катись ты, откуда пришёл, со своим виноватым выражением лица. Катись колбаской по Малой Спасской!
В моей душе сначала всё кипело, но потом «кипение» начало стихать. Я начал считать. Мне восемнадцать. В мои четыре года он от нас ушёл. Двенадцать лет надежды вперемежку с ненавистью и два года чистой ненависти.
Нормальный срок.
Можно ли перечеркнуть его – просто так? Каким образом?
Какой силой? Какой энергией?
Святым Духом? А что это такое и с чем его едят?
Глава 7
Священник читал. Намазал меня маслом раз, второй…
Я не противился. Пусть мажет, раз так положено.
Кем положено? Почему?
Вопросы промелькнули и улетели. Вместо того чтоб молиться «своими словами», я неотвязно думал об отце. Нет, «прощения» не получалось. Наверно, моя душа слишком мала. Сжалась, сжалась моя душа… С кулачок…
Моя душа – с кулачок.
Голова – на бочок,
И сам я – дурачок,
Лежу – и молчок.
Ничего мне не надо,
Мне бы есть до упаду,
Мне бы тень и прохладу
И медаль в награду.
Медаль – это хорошо. Я требую, чтоб мне дали медаль! Золотую… нет, платиновую медаль за то, что я такой бедный, такой несчастный и рос без отца!
Если я прощу отца, мне не за что будет давать медаль! Вот! Вот!
Вот как хорошо, что в голову снова пришли дурацкие стишки! То, что я не могу сказать даже сам себе, эти дурацкие стишки спокойно выносят наружу.
Ха! Медаль!
Вот в чём дело!
Да, я всегда, когда у меня что-то получалось, гордился тем, что вырос таким сильным и крепким без всякого отца!
Меня мажут маслом…
Если я его сейчас прощу, у меня появится отец. И мои подвиги можно будет спокойно делить на два, а то – и на три!
У меня просто появится отец.
Не сказочный и сильный, который только и делает с утра до вечера, что подкидывает сына к потолку, водит на рыбалку и даёт ему «уроки мужества». А обычный человек, который поддался на соблазн богатства и полжизни занимался тем, что зализывал раны. То от одного своего прокола, то от другого. А меня это лишит моей всегдашней медали! Ну, достиг чего-то – и достиг.
Возможно, другие достигли большего.
С отцами, без отцов… Не за что награждать.
Меня опять мажут маслом...
Если я прощу отца, мне не надо будет больше жалеть себя, безотцовщину. Неужели мне будет больше незачем себя жалеть?
Однако… Ведь жалеть себя – так здорово! И всегда есть причина сказать себе: «Мне так плохо, потому что я вырос без отца!» Или: «У меня не получается, меня никто не учил, ведь я – вырос без отца!»
Это – как Танькин детдом. На всё – один ответ: «Не трогайте меня, я выросла в детдоме!»
От сравнения себя с Танькой мне стало смешно. Потому что это правда…
«Не трогайте меня, я вырос без отца!»
Масло…
Если я прощу отца, я лишусь кучи преимуществ! А что приобрету – неизвестно. У меня просто появится отец. Не сказочный, а обычный человек. Со своими ошибками и тараканами в голове.
Который может, между прочим, ошибиться ещё раз. И ещё раз.
«Эх, раз, ещё раз, ещё много, много раз!»
Ха, я торгуюсь?
Вот уж не замечал за собой жмотства!
Масло…
Если я прощу отца, мне, кроме всего прочего, надо будет научиться перестать его ненавидеть. Да, я буду жить без своей привычной обиды, переходящей в ненависть.
Я останусь без своей привычной ненависти.
Вместо этого – что? Мне пока неясно.
Гм… Простить отца… Простить отца – значит что-то сдвинуть в себе…
Но как же тяжело это сделать…
Это – как вставить в тренажёр парализованную ногу и нажать на кнопку.
Крутись.
Крутись!
Крутись!!
Папа! Я тебя прощаю! Папа! Я понял!
Прощая тебя, я должен отказаться от чего-то в себе. От чего-то пусть и не очень хорошего, но от своего, привычного. Трудно и старую любимую футболку выкинуть, не то что кусок из своего сердца. Компот из привычных мыслей, привычных чувств! Прощай!
Прощай, компот!
Я выпил тебя, выпил – до дна, а косточки от ягод выбросил в унитаз.
И мне легко.
Вместо ненависти – понимание. Прощение. Вот оно как, оказывается! Вот что ты такое – прощение!
Масло…
Сладкое слово – прощение…
Я прощаю тебя не почему-то, не за что-то, а просто прощаю, как человек человека. Такого же, как я. Мне надоело ненавидеть. Я хочу только любить.
И всё…
Ну, прямо как груз в гору тащил… А дотащил – и полегчало. Лежу теперь на горе, смотрю в небо и пот вытираю со лба.
Или нет… Как будто прыгнул с незнакомой скалы. И вынырнул. Вынырнул! Новенький, чистенький.
Ну, как-то так…
Глава 8
Я не считал, сколько раз священник помазывал меня маслом. Но его молитва закончилась примерно в то самое время, когда я выныривал после мысленного прыжка с незнакомой мысленной скалы.
Священник говорил ещё что-то, крестил нас с мамой. Мама что-то отвечала ему. За окном было совсем темно.
Да, прошло не двадцать минут. А три часа. Или четыре. И двадцать минут. Или тридцать.
Наконец священник ушёл.
А я… Я лежал и боялся расплескать то чувство, которое появилось во мне как бы помимо моей воли.
Мама заглянула в комнату:
– Мы с тобой сегодня ужин пропустили. Может, принести тебе бутерброд?
Наконец я пошевелился. Но чуть-чуть.
Я понял, что со мной.
Я пропустил не только ужин, но и время приёма таблеток. Время приёма моего коктейля из двух почти наркотических препаратов.
Я не принял таблетки, но у меня ничего не болело!
Не болело!
Не болело!
По всей нижней части тела распространилось такое лёгкое чувство, которое появляется, когда отсидишь ногу. По телу ползли мурашки. Но это чувство оставалось именно лёгким и даже приятным.
Мне показалось, что моё тело опустили в газировку.
Я боялся пошевелиться.
Я боялся, что если пошевелюсь, вся газировка в мгновение ока улетучится, и вместо неё снова оскалит свои зубы боль, чтобы вцепиться в меня без жалости.
Я тихо-тихо пошевелил рукой. Ничего.
Второй рукой. Ничего.
Головой. Нормально.
Я напряг стопу и палец на правой ноге. Последнее время они меня почти не слушались. А тут поддались сразу. И палец на левой дёрнулся. Без боли, без спастики.
Мама поняла, что происходит.
Она просто стала опускаться на пол рядом с моей кроватью и застыла, опираясь лбом о ножку кровати.
И зарыдала.
Она рыдала в голос, словно где-то внутри её прорвалась какая-то плотина. Прорвалось нечто, то, что она держала в себе долгое время.
Сквозь рыдания иногда прорывалось что-то типа: «Господи, помилуй! Спасибо! Спасибо…»
Кажется, я тоже плакал. Слёзы текли по моему лицу на подушку, и я их не вытирал.
Наконец я более-менее пришёл в себя и попросил:
– Давай бутерброд, ма. И чаю.
Я пил чай.
Я пил чай и смотрел на приготовленные матерью таблетки. Мама сидела рядом и тоже смотрела на таблетки.
Потом она забрала у меня пустой стакан и накрыла таблетки салфеткой.
– Спокойной ночи, сынок.
– Спокойной ночи.
Тут я заснул. Заснул сразу, прямо на лету, едва пустой стакан покинул мою руку.
Я проспал до десяти утра крепко и без сновидений.
Без боли.
Без таблеток.
Спасибо…
Глава 9
Между прочим, апрель заканчивается. Между прочим, даже в Москве иногда наступает весна. Весна появилась и у нас… Поздняя весна. После десяти часов утра, на следующий день.
Раздался звонок в дверь. Кто-то очень хотел попасть к нам прямо с утра.
Сама весна…
Ага! Танька! Что-то рано. Обычно за деньгами она приходит под вечер.
– Привет, Олег! Ты как? – заглядывает в мои двери Танька.
– Нормально.
– Ну, хорошо! А то лежал последнее время как хмырь!
– Гм…
– Татьяна, что ты хотела? – спрашивает мама. – Или ты о здоровье Олега пришла узнать?
– Да ничего не хотела. А давайте я с Олежкой погуляю! Ну, хоть и на коляске! Поедем в наш садик. А?
Предложение прозвучало. Ай да Танька! Почему бы и нет? Ну почему бы и нет?!
– Ма, и правда! Давай я погуляю!
– Ну-у-у… – тянет мама.
Однако после того, что я не пил таблеток ни вечером, ни утром…
– А как же…
– Да я осторожно! – уверяет Танька. – Я же знаю, что коляска у вас домашняя.
– Давно надо заказать коляску для улицы. Вот отец придёт…
– Думаешь, он снова даст деньги? – поинтересовался я.
– Обещал.
– Ну что, поедем? – пританцовывает у порога Танька.
– Сейчас, Татьяна. Ты подожди в коридоре, я Олежке одеться помогу. Только гулять аккуратно! Ты поняла?
– Да поняла, поняла.
Через десять минут я вкатываюсь в лифт. Спокойно управляю коляской, словно ничего со мной и не бывало.
Мама помогает Таньке спустить коляску на улицу. Спуск на лестнице есть, но он слишком крутой. Танька может и не удержать меня. Так думает мама.
– Смотри, Олег! Ровно час! Через час я выйду и буду ждать.
Ох, мама! Ты будешь ждать уже через пять минут!
– Тётя Наташа, не беспокойтесь! Всё будет окей!
Танькины увещевания на мать не действуют. Доверия к Таньке – никакого. Мама качает головой, но дело уже сделано.
Главное – внезапность.
Мы – во дворе! Улица…
Нет, я бывал на улице. Мы ездили на разные консультации. Но это одно, а прогулка – совсем другое.
Прогулка… Смешное слово.
Ну пошёл… Пошёл рассказывать о молодых, клейких листочках, о каких-то цветочках, птичках, бабочках… О звенящем воздухе, о криках детишек.
Весна…
Да, конечно, мне требовалось осмыслить всё, что вчера произошло со мной. Но я пока не мог. Сначала – спал, а теперь – гуляю!
Я даже сразу не подумал о том, что впервые собрался «гулять» как инвалид. Меня катят. Ну так что ж. Катят – значит, катят.
Я мог вообще родиться больным и кататься с самого рождения. Каждый передвигается как может. У каждого – своя судьба. Я… ну, если хотите… Просто сегодня я почувствовал это впервые. Итак, я благодарен. Судьбе и Богу.
Да.
Спасибо!
Я есть. Я мыслю. У меня ничего не болит.
Я благодарен. Да, я не хожу. Но я пойду. Может, не совсем так, как раньше, но пойду. Кстати, я уже пошёл. Вот, на этой коляске – я пошёл, я передвигаюсь. Как могу на сегодняшний день. Спасибо.
Господи, спасибо. Я не знаю ничего. До этогого дня я не верил ни во что, а сейчас я знаю, что верю, только точно пока не знаю во что. И как.
Но узна́ю.
Я не знаю, почему сегодня всё изменилось. Почему сегодня всё не так, как вчера. Но узна́ю.
Я вообще знаю очень мало. Вчера мне что-то такое приоткрылось. Что-то иное, неизведанное. Скрытое. Но настоящее. И от этого так здо́рово, так… так…
Нет таких слов.
А дальше? Дальше – что?
– Слышь, Олежка! Давай я тебя прокачу с ветерком? – наклоняется ко мне Танька.
Ветер щекочет моё лицо её волосами.
– Давай! А если мы свалимся и я себе что-нибудь снова переломаю?
– Тогда – и мне не жить! – не задумывается над ответом Танька.
– Не, Танька, живи!
– Тогда – не свалимся!
– Ну смотри…
Танька уже не слышит. Она бежит по асфальту во всю прыть. Коляска летит. Ветер дует мне прямо в лицо. Господи, мне почти целый год ветер не дул в лицо!
Как хорошо, что именно Танька выкатила меня сегодня на эту прогулку! Бесшабашная Танька, у которой в голове не то что ветер – сквозняк!
И это здо́рово!
Сквозняк!
– У-у-у!
Танька притормаживает у лавочки и падает на неё:
– Укатал, блин!
Глава 10
– Я?
– А то кто же! Посиди, я покурю.
– Смотри, как запыхалась! Курить вредно.
– Ага! Курить вредно, пить вредно. Что ещё вредно? – смеётся Танька. – Жить – вредно!
Ещё вчера утром я бы согласился с ней на все сто. А сейчас я просто смотрел на её грязные джинсы и бесформенную кофту.
– Танька, как живёшь?
– Да как? Как всегда.
– Работаешь?
– Ну попробовала я ихние продукты в супермаркете расставлять…
– Ну и что?
– Да ничего. То – не так, это – не так. Да пошли они! Правда, просрочку жалко.
– Что? – не понял я.
– Просрочку. Ну, продукты, у которых срок годности просрочен. Там такие вкусняшки попадаются…
– Так ты уволилась?
– Ага. Уволили.
– И как ты будешь жить?
– Как раньше жила, так и сейчас буду. Вот тебя буду катать за двести рублей. Хочешь? Как раз на пачку сигарет и на батон. А за три дня ещё на бутылку набежит. Ха-ха-ха!..
– Так это ты меня… за двести рублей?
– Да нет! Сегодня – просто так! Захотелось, и всё!
Я поверил. Захотелось, и всё. Потому что сегодня – особенный день. Сегодня продолжается вчерашний день. День чудес.
– А ты – как? – спросила Танька.
Надо же? Интересуется!
– Тебе правда интересно или так? Если так, то нормально.
– Нет, по правде. Мама твоя говорила, что плохо тебе.
– Да, мне было плохо. Сначала очень болело.
– Очень?
– Да.
– Жалко… И как ты?
– «Колёса».
Я сказал Таньке одно название. Потом – второе.
– У-у! Так это же самое оно! Они же дорогущие, и их не купить! – выразила эмоцию Танька.
Это по поводу лекарств, названия которых оказались ей известны. Впрочем, я и не сомневался, что Танька знает о них.
– Мы по рецепту получали. И доза у меня была… ну, средняя. Не самая большая.
– И что, был кайф?
– Да какой кайф, Танька. Просто вырубало и переставало болеть. А я за три месяца превратился в овощ.
– И как ты?.. Ты же сейчас нормальный!
– Не поверишь. Я бы и сам не поверил. Я только второй день без «колёс», и у меня ничего не болит. Я даже дозу постепенно не уменьшал. Всё как отрубило.
– Само прошло? – недоверчиво поинтересовалась Танька.
– Священник вчера надо мной три часа молитвы читал.
– И всё?
– Как видишь.
Танька сделала последнюю затяжку и щелчком пульнула окурок в кусты.
– Да-а-а… – протянула она. – А я думаю: «Что случилось?» Между прочим, я тебе верю. Чудеса бывают. Но редко. Тебе повезло, как всегда.
Грустно Танька это произнесла.
«Тебе повезло, как всегда»…
Ну да. Мне – всегда везёт.
– Я, конечно, травку курила, – проговорила Танька, поднимаясь с лавочки. – И ещё кое-что пробовала. Но решила, что больше – ни-ни. Просто видела, как это всё… быстро. На дешёвой дури народ просто сгорает. Из наших трое умерло, один за другим. А двое сели, и на приличные сроки.
– Я тоже… ну, как-то попробовал травку. И таблетки. Пару раз. Экста. Потом хреново было. И тоже решил, что ни-ни. Но видишь, как повернулось.
– Нет уж, лучше – водочки, – заключила Танька. – Ну, поехали. Там тётя Наташа, наверно, сейчас полицию вызывать будет и в розыск тебя подавать.
– Ага, – ответил я. – Умыкнули меня. Злые вороги.
– Ты, между прочим, симпатичный. Можно и умыкнуть.
– Спасибо. Ты – тоже ничего. Но у меня не работает нижняя половина тела.
– А у меня нет образования, я не работаю, курю и пью.
– Ну, не так уж ты и сильно пьёшь! – не согласился я. – А у меня уже шевелится палец на правой ноге. Так что – всё не безнадёжно!
– Ага! – засмеялась Танька и скомандовала самой себе: – Вперёд, лентяйка!
И мы снова полетели с ветерком.
Прогулка полетела к концу вместе с нами.
Глава 11
День чудес на этом не закончился.
Я решил, что перед обедом снова попробую обойтись без катетера.
И… Я что-то такое почувствовал. Конечно, не так, как раньше. Ощущение новое, но это было то ещё ощущение!
Я попробовал. И получилось. Мне не понадобились даже те манипуляции, которые я проделывал раньше, чтобы выполнить «инструкцию по выживанию тела», а проще – добыть из себя мочу. Наименее травмоопасным способом с наименьшей затратой сил.
Я хотел заорать от радости. Я еле сдержал крик.
Нет, не буду. Надо удостовериться, что это произошло. Что это – не случайность.
И вообще пора наконец попробовать въехать на коляске в новый, совмещённый с ванной туалет и попытаться перетащить себя с коляски на унитаз.
Почему я не делал этого раньше?
Вопрос интересный. Короче, решил, что после обеда попробую.
Но после обеда, снова лёжа на кровати, я никак не мог заставить себя переползти на коляску. Тогда я решил подумать.
Сосредоточиться.
Думать мне ничего не мешало, но серьёзные мысли никак не лезли в голову.
Лезла какая-то ерунда. Весенний ветер в лицо, птички-бабочки, синее небо…
И ещё – какое-то внутреннее «спасибо» заполнило меня. Без слов. Просто вся душа наполнилась этим «спасибо».
Спасибо! Спасибо! Спасибо за всё! За всё! За всё! Спасибо!..
Вместо героических попыток и размышлений я провалился в послеобеденный сон и проспал где-то часа полтора. Проснулся бодрым.
С помощью мамы переполз на коляску и «отправился» в туалет.
– Поеду умоюсь, – сказал я маме.
И закрылся на щеколду.
В ванной я уже сам переполз на унитаз. Всё в туалете сделано очень хорошо. Как раз под коляску. И перильце вбито. Здо́рово! Мама, какая же ты молодец!
Да и отец – молодец, потому что без его денег, скорее всего, этого сделать было бы невозможно.
Итак, рассказать ли кому-нибудь, что значит оказаться сидящим на унитазе почти через год отсутствия на нём?
У меня всё получилось. У меня всё получилось, и даже больше, чем я ожидал.
Ура!
Даже не знаю, что надо кричать в этом случае. Ведь «ура!» вроде бы кричать смешно. И благодарить Бога смешно: слишком уж прозаическая причина. Слишком уж телесная и туалетная. А вот поди ж ты, обойдись без неё…
Спасибо! Спасибо! Спасибо!
Я переполз обратно на коляску, посидел немного. Развернулся, помыл руки, вытер. Тоже хорошо. Затем я открыл щеколду и дверь.
Мама стояла рядом.
За время болезни мы с ней научились понимать друг друга без слов. И она поняла.
– Олежка… Это то, что я думаю?
– Ма… ты не представляешь…
– Олежка! Слава Богу! Слава Богу! Я знала! Я знала, что это будет! Будет! Спасибо, Господи!..
Вот так. Событие огромного масштаба. Для одного человека. Ну и ещё для одного. Неожиданное, и тем оно ценнее.
Боже, как же это здо́рово! Это продолжение чудес. Удивительно. Прекрасно. Даже не знаю как.
Однако в мире ничего не изменилось. Всё так же восходит и садится солнце. В Африке голодают дети, идёт всеобщее потепление климата. Откалываются айсберги от ледников. Не разлагается пластик.
Мои друзья спешат на занятия в институт. А кто-то не спешит, валяется с кем-то на кровати. Пьёт вино. Танька ищет, где достать пару сотен. Мой отец печатает наклейки. Для расклейки.
И так далее.
У маленького мальчика в пальчике заноза,
От этого в мире метаморфоза:
Мир встал на голову,
Сменились полюса,
Рыбы в безмолвии
Подали голоса.
У маленького мальчика в пальчике заноза,
Может, это признак авитаминоза?
Красный Полумесяц
и Красный Крест
В рот ему заглядывают:
«Что он ест?»
У маленького мальчика в пальчике заноза,
Мозги дымятся в бюро прогнозов.
Все переживают!
Все на страже!
Ах, неужели
Зелёнкой помажет?..
Заноза, заноза! Какая трагедия!
Трагедия уже
Занесена в Википедию,
В энциклопедию, не иначе.
Не плачь же, мальчик!
А мальчик плачет.
Кажется, стихи снова пришли ко мне. Пришли, чтоб посмеяться надо мной. Ну при чём тут заноза?
Я ведь хотел подумать совсем о другом! О том, что произошло со мной.
Но я не прочь и посмеяться.
Ведь неизвестно, какая строчка придёт дальше. Может, ещё смешнее и непонятнее мальчика с занозой.
Потому что до мальчика
Никому нет дела.
Заноза засела, башка облысела,
Жена ушла, кругом предательство.
Разные жизненные обстоятельства.
После мальчика и рыбку жалко. Или это продолжение?
А бедная рыбка наелась пластика,
В голове – туман, в плавниках – спастика,
В сердце заноза, обмякло тело.
И до этого тела – никому нет дела,
Каждому дело
До своего тела.
Только, только до своего,
И больше – ни до чего.
Не надо топить меня
Тяжким грузом,
Сама всплываю
Кверху пузом.
Стих я забил в комп уже перед самым сном.
Последние два столбика, как всегда, немного отдельно. Один, два, три. Можно оставить, можно стереть. Я – сам решаю, оставлять или стирать. Я – властелин своих стихов.
Последний стих – вообще из другой оперы. Или нет?
Я – властелин четверостиший.
Поэтому вы – со мною потише.
Впрочем, можете и погромче,
Только не очень.
Умерьте ржание.
Умерьте ржание,
Вдумайтесь в содержание.
А пока мама катит мою коляску из туалета.
– Куда тебя?
– Давай… давай на тренажёр.
– Давай.
Через пару минут моя нога оказалась вновь вставлена в «пыточное устройство» имени Крокодиловны.
Которая, конечно, не спит, не ест, а молится за меня. По-своему, но молится. За меня.
Ну, поехали. Поехали, лентяй!
Подумаю потом. Обязательно подумаю.
Й-охо!
Глава 12
Целый час я мучил себя тренажёром. В какое-то мгновение мне показалось, что это не тренажёр крутит мою ногу, а я сам её верчу.
Я, конечно, попробовал мёду. Но всегда хочется мёду, да ложкой.
Ложкой – не получилось. Вернее, когда получилось ложкой, захотелось – двумя ложками.
Нет, движения в ногах не появились. Вроде как спастики почти не было, но я уже ничего не понимал. Просто отвалился на подушки. Хорошо! Лежал весь в мурашках. В сплошной «газировке». Как хорошо! Господи, как хорошо!
Спасибо, Господи!
И только снова я настроился, чтобы подумать, как пришёл он. Отец.
Оказывается, «подумать» – это большая роскошь. Наверно, лучше всего думается, если ты не думаешь о том, что тебе хочется подумать или надо подумать…
И сколько раз не произноси про себя слово «подумать» – нет так нет.
Не идёт так не идёт.
Специально – не получается.
Ну здравствуй, отец. Да. Заходи, садись. Всё в порядке. Занимаюсь. Для рук, для ног, для туловища. Лучше, конечно, лучше.
Да, я тоже рад тебя видеть.
Правда, рад. Да, коляска для улицы нужна. Деньги? Нужны. Мама потом получит компенсацию. Если у тебя нету, мы тебе потом отдадим, когда она получит. Вроде бы как в долг.
Нет, но вдруг у тебя есть нечего?
Наш разговор шёл так, как будто мы разговаривали до этого множество раз, а теперь – просто обсуждаем текущие дела. У меня на сердце спокойно. Я простил.
Действительно, простил. Мало ли какие ошибки мог совершить человек…
Ненависти нет и следа. Просто – человек. Передо мной.
– Сынок… я вижу, тебе легче. Я хочу сказать…
Моему отцу тяжело произнести следующую фразу. Он, видимо, давно хотел её произнести. Я не давал.
– Прости меня, сынок. Я… Я много глупостей сотворил.
– Не мучайся, па. Я простил.
Я дотронулся до его руки. Он не верил.
– Простил, – повторил я. – Конечно, ничего хорошего нет в твоих… приключениях. Это всё рикошетом… меня ударило, и маму, и ту женщину, и дочку твою. Но в этом ты сам разберёшся. А я тебя простил. Не мучайся. За деньги тебе спасибо, но если это последние – мы с мамой долг отдадим.
– Сынок…
– Па, я только на ноги инвалид, но не на голову. Оклемаюсь и начну зарабатывать. Найду чем. Сайты делать можно, статьи писать. Да много всего. В институт поступлю.
– Сынок… Моя вторая жена замужем давно. А дочка… у неё другой папа. Я её вижу только издали.
– Ага. Олежка, дубль два, – усмехнулся я. – Как её зовут?
– Похоже. Дубль два. Как это ни обидно. Зовут её Оля. А так у меня сейчас всё нормально. В смысле материальном. Я маме твоей на вторую коляску дал уже. Не надо мне ничего отдавать. Я это… У меня мастерская недалеко, я давно хотел квартиру поменять. Например, на ваш дом. А ещё лучше – на ваш подъезд. Чтоб быть к вам поближе. Это теперь у меня такая… мечта.
– А ещё лучше – меняйся сразу на нашу квартиру! – усмехнулся я.
– Олежка… ты понимаешь…
– Почему мы с мамой тебе должны верить? Может, ты просто готовишься к старости? Чтоб в старости одному не оставаться. Мама добрая, она присмотрит. Приготовит, постирает, уберёт. Простить – одно, а верить, надеяться – совсем другое.
– Нет! – отец даже замахал руками. – Нет, я даже об этом не думаю. Да я же не старый ещё! Мне только пятьдесят семь. Это тебе кажется, что я старый. Но ты меня вспомнишь, когда тебе самому пятьдесят семь исполнится.
– Понимаю. Мне дожить сначала надо, я думаю. Но… разве можно два раза войти в одну и ту же реку? Зачем это тебе? Только не говори, что по большой любви!
– Это – другая река, Олежка, – почти шёпотом произнёс отец. – Это – давно уже другая река.
– А как мама на это смотрит?
– Я ей ещё не говорил. Но… я думаю…
– Ты самоуверен.
– Наверно. Я тут узнал… на вашей площадке однушка, рядом с вами, свободная стоит. И продаётся. Правда, дорого. Но, в принципе…
– Да, – обрезал я. – Вопрос надо решать «в принципе». Я не знаю, что сказать тебе. Я вообще – не знаю тебя. Я с тобой разговариваю, можно сказать, в первый раз. Я даже не знаю, можно ли на тебя надеяться, можно ли тебе доверять. Можно ли с тобой просто поговорить. Я не знаю, кто ты, па. Я не держу на тебя зла, но пока не могу кинуться тебе на шею. Вернее, я просто не знаю, могу ли… ну, извини.
– Да, – ответил мой папа. – Дурак я, дурак.
Нормально ответил. Было бы хуже, если бы он начал оправдываться.
– И ты это… ты, па, подумай, прежде чем с мамой разговаривать. Второй обман – это слишком жестоко. Если что – я с постели встану только для того, чтоб тебе морду набить.
Скорее всего, с ним можно поговорить. Но кидаться ему на шею…
Но не стоит обольщаться. А как хочется…
– Как ты вырос, сынок.
– Ага. Дети обычно растут, па.
Глава 13
Что-то сдвинулось во мне. Вот уж не думаю, что у меня нашлись бы слова, чтобы таким образом поговорить с отцом, если бы накануне не произошло всего остального.
Да я и не представлял, что вообще могу так говорить. Когда отец ушёл, я почувствовал себя безнадёжно взрослым.
Взрослым… Что это значит?
Это значит…
В голове почему-то всплыло бандитское выражение из многих фильмов последнего времени: «За базар ответишь!»
На что герой отвечает: «Отвечу!»
Что-то подобное произошло и со мной. Я почувствовал, что отвечаю за каждое слово. Что разговариваю с отцом спокойно и на равных. По-мужски. И этим защищаю мать от новых обманов или просто какой-то нечестности с его стороны.
Потому что мать – женщина. Долго живущая в одиночестве. Изголодавшаяся не то что по любви, а просто по человеческому отношению. Переносящая на своих плечах горе, связанное со мной.
Наверно, её можно легко обмануть тем, что «любовь возвращается».
И он это понял. Он почувствовал.
Когда отец ушёл, конечно, пришла мама.
– Что-то всё дёргаемся, дёргаемся, – сказала она, присаживаясь на стул. – Поговорить некогда. Правда, я обещала тебя неделю не трогать. Так что, если скажешь, что не надо, – я уйду.
– Нет, не уходи. Я тоже… И хочется, и колется.
Мы помолчали. Мать встала и подошла к окну.
– У тебя прошла боль, – сказала она, глядя в окно. – Ты перестал принимать таблетки. Без ломки, без депрессии и прочего.
Я понял мысль матери. И продолжил:
– Я сам сходил в туалет. Говорить боюсь. Пока – один раз. Ощущения другие, но они узнаваемые… Я…
– Ты снова начал заниматься гимнастикой.
– У меня уменьшилась спастика. По сравнению с тем, что было до таблеток. Почти нету её. У меня движется правая стопа и пальцы на левой. Что ещё…
– Чувствительность – как?
– Да, чувствительность. Почти до колен и немного правое бедро. Ещё много чего произошло. В голове. Но я даже не знаю, как об этом сказать.
– Всё?
– Я съездил на прогулку! Классно, между прочим. Танька просится катать меня каждый день, за двести рублей.
– Ну… – тут мама отвернулась от окна, но осталась стоять, опершись на подоконник.
– Ты и так ей денежки подкидываешь регулярно, – продолжал я. – Пусть покатает! Она молодая, ей легче, чем тебе.
– Подумаю. Может, и можно. Если бы это не Танька была, а кто-то посерьёзнее…
– Если бы это был кто-то посерьёзнее, он бы не согласился катать меня ежедневно за двести рублей, – возразил я.
– Ну давай хоть пару раз в неделю, – улыбнулась мать.
– Давай, – согласился я.
Я понимал, что дело даже не в Таньке. А в том, что меня не будет рядом с ней в этот час. Мама! Прости!
– Что-то мы с тобой опять… не о том, – перевела разговор мама.
– Да, – согласился я. – Ты боишься сказать мне о главном, так как не знаешь, что я отвечу. Например, скажу, что это совпадение. Молитвы – отдельно, а это всё – отдельно.
– Да, Олежка.
– Не бойся. Не скажу. Я понял… почувствовал. Я даже сам себе боюсь в этом признаться. Но признаюсь. И благодарю… Спасибо.
Всё! Сказал. А ведь я боялся признаться самому себе, что мне помогла молитва священника и его масло. Что-то такое во мне произошло. Перетряслось, встало на место. Недаром даже чувство пришло такое, что я сейчас встану и побегу. Мне простились грехи, о которых я не знал, о которых забыл и… И один грех, который я смог разглядеть в себе.
Отец… Недаром всё время молитвы священника я думал именно о нём! И вот думай теперь… Для чего? Зачем? Почему?
Наверно, есть причина и тому, что я неудачно нырнул. И есть причина тому, что мне надо всё это перетерпеть.
Но пока ещё она мне не открылась. Вот как оно происходит… Как открывается… С болью. Совершенно непонятно, непредсказуемо, но совершенно понятно и взаимосвязано.
Как же много всего – на мою больную голову!
Нет, не так!
Как много прекрасного – на мою здоровую голову!
Вероятно, я выпал из разговора на какое-то время. Мама меня не трогала. Мама, спасибо! Мы действительно понимаем друг друга без слов.
Кажется, мне удалось наконец подумать. Нет, не так, как я хотел. Но я не удивился. Значит, надо так, а не иначе.
– Ма! Ты попроси священника…
– Его зовут отец Павел.
– Попроси отца Павла дать мне что-нибудь почитать. О причинах болезней, и вообще… Мне хочется понять, что со мной произошло и почему. Я что-то чувствую, но хотелось бы ещё и понять.
– Попрошу.
– И ещё. Если бы он мог… ну в какой-нибудь день к нам прийти. Или пусть назначит мне время, и Танька отвезёт меня к нему на коляске.
– На службу, может быть?
– Нет. На службу – пока нет. Понимаешь?
– Да. Хорошо, поговорю. И спасибо тебе, сынок.
– А мне-то – за что?
– За две вещи. Во-первых, за то, что ты понял. Не стал отнекиваться и прикидываться.
– Ну, ма…
– А во-вторых… Ты прости, но когда ты разговаривал с отцом, дверь была открыта. Я хотела войти к вам… ну и случайно услышала всё. Не стала входить.
– Понятно… Ну слышала так слышала. И что?
– Да ничего. Поживём – увидим. А тебе – спасибо, Олежка. Требовалось прожить половину жизни, чтобы кто-то наконец сказал, что набьёт за меня морду.
Мама улыбалась.
Хорошо…
Глава 14
Вам хочется сделать прыжок с незнакомой скалы!
Вы тащите это желание из-под полы,
Вам хочется, хочется ввысь,
Но тянет, но тянет вас вниз.
Да.
Тянет вас вниз.
Когда с незнакомой скалы вы решили вспорхнуть,
Едва ли найдётся чудак, чтоб замедлить ваш путь.
Вам хочется, хочется так,
И рвётесь вы, словно дурак,
Да.
Словно дурак.
Решили вы прыгать – пожалуйста, вот вам скала.
Пожалуйста, прыгайте, прыгайте – что за дела?
Вы скоро узнаете то,
Что ждёт вас и будет потом,
Но
Дело не в том.
А дело всё в том, что вам попросту надо решить,
Что вы всё равно, всё равно продолжаете жить:
Взлетите ли соколом ввысь,
Иль рухнете камешком вниз,
Иль, ногти ломая, вы вцепитесь в хрупкий карниз,
Иль вы улетите, где нет ни границ и не виз,
Не стоит искать компромисс —
Он тает, он тает, как бриз.
Да.
Тает, как бриз.
Да. Тает, как бриз. Это была моя песня. Моя теперешняя песня, которую я сочинил и которую пою. Компромисс – тает, как бриз.
Надо отвечать за свои слова и поступки. Попытаться сделать это с максимальным достоинством.
И более того. Даже если не было явного «поступка», но что-то произошло…