Оба моих родителя работали в закусочной: отец – поваром на гриле, мать – официанткой, там они и познакомились. Во время поздней смены мой отец вышел с кухни и подошел к стойке из холодного мрамора, за которой стояла моя мать, там он уверенно оперся на локти и попросил стакан сливового сока. «По понятным причинам», – шутил он. И каким-то образом его борьба с кишечными запорами смогла очаровать мою мать настолько, что она согласилась пойти с ним на свидание, которое должно было состояться на набережной Джерси в бургерной, которая с ног до головы утопала в ностальгии по пятидесятым годам. Рабочие графики моих родителей в закусочной и наши школьные расписания накладывались так, что кто-нибудь из нас всегда или торчал в классе, или горбатился в ночную смену, или отсыпался после долгой ночи, проведенной за приготовлением или подачей еды.
Как и многие другие, кто разрушает свою семью, мой отец утверждал, что семья – это самое главное. «Без семьи ты ничто», – часто говорил он, а затем повторял эту фразу на греческом, как будто если что-то прозвучало на двух языках, то это лишь укрепляет высказанную истину. А воскресный ужин был самым большим проявлением семейного единства.
Однажды вечером я помогала ему на кухне. Я девочка, которая вечно чистит картошку над мусорным ведром и вылавливает оттуда скользкие картофелины, которые так и норовили выскочить из моих рук. Несмотря на то что отец зарабатывал приготовлением еды, его не напрягало заниматься этим и дома. Он руководил всеми процессами на плите, наполнял дом ароматами Греции – тушеная рыба, курица или кролик, причем на всех блюдах оказывались орегано, лимон и оливковое масло.
Когда мать раскладывала еду по тарелкам и подавала на стол, отец сказал: «В этой рыбе мелкие кости. Будьте осторожны». Я и Майк кивнули, и действительно, бо́льшая часть трапезы ушла у нас на то, чтобы отдирать острые косточки от языка, а не на то, чтобы наслаждаться вкусом морского окуня.
Мои родители говорили о подготовке спальни – к чему именно, я не понимала, – но тон отца по мере разговора становился все более резким, и в конце концов мать просто смотрела к себе в тарелку.
После еды отец разделил на десерт два апельсина – каждую дольку отдельно, причем кожуру полностью не снял, – и мы с Майком засунули кожуру с этих долек перед зубами и широко улыбались этой челюстью, а сок яркого цвета стекал по нашим шеям, когда мы пытались так говорить и смеялись. Родители перешли в гостиную, чтобы выкурить по сигарете перед телевизором, а я заворачивала остатки еды и загружала посудомоечную машину. От фасолакии (это блюдо из печеных помидоров и зеленой фасоли) осталось, наверное, пара кусочков – явно недостаточно, чтобы завернуть их на хранение – так что я вытряхнула их из сковороды в мусорку с помощью бумажных полотенец. Спустя несколько часов, уже после того, как я легла в кровать, мои глаза в темноте открылись в тот момент, когда отец коснулся ручки моей двери.
Он оказывался в моей спальне всегда не к добру.
Я стала вспоминать, что могла сделать не так, и тут же прокляла себя за то, что выбросила еду. Все-таки, если у нас на тарелках оставался нетронутый кусок печени, нам часто напоминали, что в мире есть голодающие дети.
– Что это? – спросил он, его голос прозвучал рыком и басом.
Я прищурилась в темноте, его силуэт освещала лампа в коридоре, и когда мои глаза привыкли к свету, я поняла, что он держит в руках те бумажные полотенца, которыми я пользовалась после ужина.
– Не заставляй меня спрашивать снова.
– Там осталось совсем немножко, и я… я… выбросила, – запинаясь, проговорила я.
Когда он шагнул вперед, я ползком села и вжалась спиной в угол кровати.
Мой отец наклонился и провел холодными грязными остатками пищи на салфетках по моей щеке.
– Никогда, никогда больше не трать бумажные полотенца, – крикнул он и вышел из комнаты.
Я ждала, когда раздадутся его шаги в спальне, когда я услышу, как закрывается дверь. Я все ждала и ждала, пока томатный вонючий сок стекал по моему лицу, когда отец захрапит – это был единственный знак о том, что теперь можно пойти в ванную и вымыть лицо – стараясь не встречаться глазами с девчонкой в зеркале.
Прямо через дорогу от окна моей спальни стоял самый красивый дом в нашем тупиковом квартале: полукирпичный, с террасами, с ландшафтным дизайном во дворе. Однако меня не волновали ни ухоженные газоны, ни архитектура. Меня волновала только Стейси. Она была старше меня на семь лет, у нее были длиннющие волосы с искусственной сединой, а еще была джинсовая куртка, сплошь покрытая нашивками. Когда она выходила из дома, то уносилась в своем «Понтиаке Файрбёрд», на капоте которого золотистым металлическим цветом была нарисована огромная «кричащая курица». Я думала, что у Стейси есть все, чего нет у меня, и вместо того, чтобы ненавидеть ее за это, я любила ее. Из своей комнаты я следила, как она перекатывает машину на дорогу, и изо всех сил старалась запомнить все, что с ней связано, с момента ее выхода из дома и до момента, как захлопывается дверь гаража.
Помните ли вы этот юношеский голод? Жажду быть частью чего-то, навязчивое желание быть старше, нравиться подросткам, которые при этом едва считают тебя человеком? Если я стояла на нашей лужайке, когда подъезжала Стейси, то выпрямляла осанку, старалась выглядеть как можно более нормальной и молилась, чтобы она сказала мне что-то, ну хоть что-нибудь. Она никогда ничего не говорила. Ну еще бы. Зайдя внутрь, она наверняка думала: «Опять эта странная девчонка пялилась на меня. Какая же она жуткая», – и она была права.
Но чего я от нее вообще хотела? Я хотела внимания, и только его. Любого внимания, которое только могла получить. А еще доброты. Я хотела, чтобы она заключила меня в свои джинсовые объятия и сказала, что я могу жить с ней, вообще без вопросов. И то, насколько я хотела этого, настолько сбивало меня с толку, что я скрывала это годами и была уверена, что это просто еще что-то прогнило внутри меня.
На четырех страницах, посвященных семье, «Британника для подростков» ни разу не упоминала о дедушках с бабушками, но моя ия-ия приехала с Крита, когда мне было шесть лет. Она навещала меня по-гречески: в течение пяти долгих лет хромала за мной с ложкой уксуса для питья, когда у меня что-то болело, ставила мне банки, когда болела я сама. Сгорбившись, она зажигала огонь рядом с моим телом в лихорадке, затем ставила стаканы на спину, и моя кожа втягивалась в их вакуум, создававший прохладный воздух. Другими словами, когда я болела, моя ия-ия покрывала мою спину идеально круглыми засосами.
Как и все ия-ия в Греции, она с головы до ног одевалась в черное, так как пребывала в вечном трауре по своему мужчине. Ее длинные волосы были убраны назад в тугой пучок всегда, если только она их не расчесывала, а когда все-таки распускала их, то они водопадом спадали ниже ее плеч. В своей толстой ортопедической обуви она передвигалась на костылях, ее суставы были зажаты в тиски артроза, пальцы и лодыжки распухали от узлов. Нас связывали двойные узы: мое второе имя было ее первым, Гарифалия, что переводится как «гвоздика», и она была единственной с голубыми глазами в моей семье – ее васильковые радужные глаза проливали свет на то, как я оказалась в этом нашем темноглазом клане.
Я надеялась, что приезд моей ия-ия заставит отца вести себя прилично, но и в ее присутствии ничего не менялось: он заявлял, что любит ее, но при этом обращался с ней, как со служанкой. Эта женщина лет шестидесяти целыми днями стояла, облокотившись бедром о плиту, и постоянно что-то помешивала, выпекала, ждала, когда поднимется тесто, а на кухонном столе дребезжало греческое радио. В конце концов она медленно садилась, ее лицо морщилось, и она издавала низкий хрип вместе со вздохом, это был звук тела, выпускающего воздух от боли. Если мой отец это и замечал, то не подавал виду.
Мы быстро поняли, что с ия-ия не стоит смотреть драматические сериалы по телевизору, потому что она верила – сколько бы раз мы ей не объясняли, – будто актеры на самом деле умирают в полагающихся сценах, и молилась Богородице за упокой их души, трижды крестясь. Я смотрела вместе с ней шоу «Верная цена», которое она называла «большой игрой», и я практиковала свой греческий в разговоре, пока шла реклама. Она называла меня paidi mou, то есть «дитя мое», это прозвище было насквозь пропитано добротой.
Но она была из тех женщин, про которых окрестные дети сочиняли разные байки и которых боялись, будто ведьму или странного отшельника. Хотя в нашем крохотном уголке Нью-Джерси любой, кто не говорил по-английски и одевался в черное, вполне себе смахивал на ведьму или странного отшельника. Когда в подростковые годы я была готом и панком, меня так часто называли ведьмой, что со стороны это выглядело, будто я ходила в среднюю школу в 1692 году.
И при этом она не особо старалась развеивать эти мифы. Ия-ия утверждала, что у нее на затылке есть глаза – она говорила эту фразу так часто, что ее вполне можно было вписать в центральной клетке при игре в бинго – и, хотя она почти не выходила из дома, эта женщина всегда знала, когда я замышляю недоброе. Так было и когда я крала четвертаки из родительского кувшина, чтобы купить дешевые конфетки, и когда пробовала ругаться нехорошими словами, скрывшись ото всех глубоко в лесу возле нашего дома. Поздним вечером я смотрела, как она достает свои зубы и кладет их в стакан на тумбочке. Я была ошеломлена тем, что женщина способна вытаскивать изо рта свою же челюсть.
Хоть она и обожала меня, само ее пребывание здесь обогащало почву для роста моего стыда – а это была настоящая луковица, много лет росшая у меня в груди. Я понимала: она не виновата в том, что жила тихой деревенской жизнью, что ее мир так мал, но меня возмущало, что она этим только заставляла меня чувствовать себя еще большей неудачницей. Я не задумывалась о том, как по-настоящему ей было трудно: женщине без образования, без мужа, без денег, а порой и без еды. Мне никогда не приходило в голову, что все эти трудности сделали ее самым интересным человеком из всех, кого я знала. Вместо того чтобы подумать об этом, я была слишком занята беспокойством о том, как она может ненароком повлиять на меня, как само ее присутствие может выдать тайну о том, что я не такая, как другие дети.