Полегчавшая лодка качается плавно, как колыбель.
Кругом необъятная ночь.
Энеро шарит в кармане шортов, нащупывает почти скуренную пачку с зажигалкой внутри. Достает, запускает палец в поисках завалявшейся сигареты. Ага, осталась одна, у самой стенки. Закуривает. Затягивается. Смотрит на воду. Снова гладь.
Река под лодкой чернее, чем ночь.
Эусебио нашли водолазы. Река в тех местах была густая, как деготь. Под водой ни черта не видно. Ищут наощупь.
Чернявый вызывался.
Энеро вызывался.
Местные вызывались.
Но хрена там.
Только профессионалы.
Вы ж сами-то его не нашли.
Сказал староста.
Типа объяснил, но и упрек повесил в воздухе. Теперь пусть предоставят дело тем, кто знает и умеет, – вот что он хотел сказать.
Но не сказал.
И Энеро это взбесило.
Как будто он их обвиняет.
Да что он понимает, этот староста? Он же их не знал. Эусебио не знал. И Чернявого. Не знал, как они друг друга любили. Не знал, что, если один уйдет, двое других тоже неполными останутся.
Они не час и не два прождали на берегу. Курили. Зябко потирали плечи поверх рукавов. Погода стояла теплая. Но им казалось, что холодно.
Энеро с Чернявым внимательно следили, как работают водолазы. Одни сидят в лодках. Другие исчезают и снова появляются в чернильной воде. Густой, темной. Как чернила.
Водолазы в резиновых костюмах, в масках. Это те, которые ныряют. А другие, на лодке, держат веревку, на другом конце которой – ныряющие. У одного рация.
Те, что в резиновых костюмах, исчезают и появляются в воде. Густой, темной. Без перемен.
У Энеро будто ком.
Так и остался этот ком. Эта тоска. И сейчас берет, часто. Вот и пока он курит один.
Посреди реки.
Посреди ночи.
Не думали они больше повстречать Агирре. А вот поди ж ты, явился, утром, пока они пьют мате вокруг костра.
Вдруг он возникает из леса. Первым его замечает Тило, вздрагивает. Делает знак остальным. Чернявый и Энеро медленно поворачивают головы.
Два широких шага, и Агирре у костра. Стоит, руки в боки, изо рта свисает сигарета. Пепел на ней похож на гусеницу-мешочницу.
День добрый.
Говорит Чернявый.
Агирре смотрит на них, потом на дерево, где, он помнит, висел скат. Вчера еще.
На дерево.
На них.
На дерево.
И с ленцой отвечает.
Добрый.
Явно привычным движением перекатывает сигарету из угла в угол губ. Пепел падает. Частичка застревает на рубашке, встопорщенной пузом Агирре.
Тило заливает очередной мате кипятком и предлагает ему.
Агирре соглашается.
От мате на острове никогда не отказываются. Даже из рук врага не отказываются.
Выплевывает окурок. Снова смотрит на дерево. И на соседние деревья, не доверяя собственной памяти.
Отпивает мате и указывает подбородком.
Чего сделали-то?
Произносит он.
Они переглядываются.
Энеро пожимает плечами.
Завонял сильно.
Сухо говорит он.
Агирре возвращает мате. Беспокойно перетаптывается. Снова смотрит на дерево, смотрит на реку. На реке задерживает взгляд.
Все молчат. Тило, напуганный, смотрит на Энеро и Чернявого.
Агирре сворачивает цигарку. Проводит языком по бумаге. Сплевывает крошку табака.
Вчера надо было сказать.
Говорит он.
Энеро встает.
Точно, вчера надо было сказать, что он вам нужен.
Говорит он.
Агирре выдерживает его взгляд.
Энеро тоже не отводит глаз. Он вот-вот взорвется. По нему видно.
Агирре закуривает.
Вокруг такое молчание, такая тишь, что слышно как трещат, сгорая, бумага и табак.
Агирре усмехается.
Вроде бы собирается что-то сказать, но не говорит.
А вместо этого говорит.
Налей мне еще мате, малец. На ход ноги.
Выпивает две или три порции и уходит в лес, откуда пришел. Энеро смотрит на Чернявого и присвистывает сквозь дырку в зубах. Чернявый кивает.
Да забудь.
Говорит он.
Они тут все такие, не разберешь, что в голове.
Если поспрашивать, в поселке всякий помнит, что случилось с Эусебио. Сперва прокатилось: вроде человек пропал, ищут. Потом переполох: бог знает, кто это был, в те выходные много народу рыбачило, праздник, начало лета, говорили, рыба в реке, как бабочки крыльями, била. И все увереннее слухи: Эусебио Понсе. Эусебио из мотомастерской. Понсе, от которого у Дианы Масьель сын. Вздохи облегчения: а, так это Эусебио, не мой родственник, а других, не моих детей отец, а чужого. Но сразу же и молитвы, потому как, пусть и не меня на сей раз задело, все равно, в маленьком поселке горе приходит ко всем разом, мы ж тут все знакомые.
Делия и сестры Чернявого места себе не находили. Эусебио им как сын. Как брат. А ну как такое и вправду с сыном, с братом? А если слухи неверные, если ошиблись, не того назвали?
Вдруг Энеро.
Вдруг Чернявый.
Рассудок Делии к тому времени уже начал затухать, но пока искали Эусебио, она, казалось, вернула себе способность мыслить совершенно ясно. Сеньора, которая сидела с ней, пока Энеро бывал на работе или на рыбалке, ничего ей не сказала, но она, старая, сама как-то дозналась. Послала – хоть всю жизнь ни во что не верила – сеньору в лавку за свечами, и они разом запалили всю пачку. От себя сеньора добавила образок святого Каэтана, который носила в кошельке, поскольку в доме не нашлось ни Христа, ни крестика, ничегошеньки.
Молись ты, ты умеешь, велела Делия.
Сеньора была тоже не сказать чтобы сильно набожная, но «Отче наш» и «Богородице…» знала и принялась молиться. Они сидели за кухонным столом, между ними стояло блюдо со свечами, образок прислонили к чашке. Делия, как ребенок, подражала: сложила руки и задвигала губами, будто молилась. Сеньора искоса глянула на нее и улыбнулась.
Дура старая, думает, Бога очень-то обманешь.
Сестры Чернявого узнали, потому что одна из них ходила в центр купить ткани на платья. Ей в магазине сказали.
У тебя же брат все время рыбачит.
Она поднесла руку к горлу. Навалилось удушье, дыхание сперло, живот скрутило. Оставила продавца над двумя отрезами на прилавке, фланелью в цветочек и светленьким ситцем, между которыми никак не могла выбрать. Так он и стоял с метром в руке, а ножницы лежали среди рулонов и ждали, разинув клюв, будто колибри. Выбежала из магазина. Турок проводил ее взглядом и обругал себя за свой длинный язык: повременил бы, продал сначала, потом уж сплетничал.
Раскрасневшаяся, вся на нервах, прибежала домой.
Остальные сестры пили мате и листали журналы. Двойняшка той, что вернулась из магазина, вскочила на ноги. Когда одна пугалась, пугалась и вторая. Ей словно передалось: она тоже поднесла руку к горлу, навалилось удушье, дыханье сперло, живот скрутило. Остальные три переглянулись.
Да скажи уже, Христа ради, что случилось?
Выпалила самая старшая.
Сразу же отправились к пастору.
Была суббота, ранний вечер. Пастор только что встал после сиесты. Пасторша посмотрела на них криво. Не нравились ей эти сестры, вечно они из храма не вылезают. Такие незамужние, такие смазливые. Так что она уселась подле мужа с термосом и чашкой мате. Им не предложила. Пастор выслушал их, склонив голову. Она дважды нарочито громко пошуровала трубочкой в чашке, и муж строго глянул на нее, мол, прояви уважение.
Пойду заварку сменю.
Сказала она и ушла.
Пастор попросил сестер успокоиться.
Господь Всеблагой нам поможет.
Сказал он.
Нужно верить.
Пока пастор умывался и менял рубашку, сестры раздвинули занавески в храме – гараже при пасторском доме, с маленькой сценой, сколоченной из поддонов, двумя колонками, кафедрой и примерно тридцатью пластиковыми стульями, сложенными в штабели. Раздвинули занавески и начали расставлять стулья.
Диана Масьель окопалась в одном из номеров. Она была владелицей единственного отеля в поселке, старого особняка. Немногочисленные номера, все с общими ванными комнатами, занимали в основном коммивояжеры. Туристы до поселка не доезжали. Там нечего было смотреть.
Тило уехал на выходные на природу со своей крестной, Марисой Сорией, лучшей подругой Дианы. Кто-то пришел и рассказал ей.
Эусебио пропал на реке.
Сказал этот кто-то.
Когда он ушел, Диана попросила горничную последить за делами. Взяла две пачки курева и заперлась в номере, который почти никогда не сдавала постояльцам. Берегла для себя – чтобы было где побыть одной или на тот редкий случай, когда она с кем-нибудь спала. Вид оттуда открывался самый лучший: номер выходил на ту часть сада, где буйно рос красный гибискус. В пору цветения приходилось закрывать ставни, иначе голова начинала болеть – так его было много. Она легла на кровать, пепельницу положила на живот. Так и будет лежать, пока не дождется новостей. Не о смерти Эусебио – она и так знала, что он погиб, никаких надежд, сказал приходивший.
О том, что тело нашли.
Прежде чем запереться, позвонила Марисе Сории. Рассказала о случившемся и быстро велела не плакать. Марису ведь хлебом не корми – дай пореветь. А ей надо держать себя в руках ради Тило. Диана услышала, как та делает дыхательные упражнения. Потом довольно твердый голос в трубке сказал, чтобы Диана не волновалась, Тило может оставаться у нее сколько угодно.
Знахарь Гутьеррес, крестный Эусебио, вот уже несколько дней лежал без сознания в больнице. Жены его давно след простыл, так что жил он один. Обнаружила его клиентка – он лежал во дворике обезвоженный, со сломанным бедром. В больницу его положили умирать, тощего и испитого. Ставили капельницы, чтобы отошел тихо и мирно, как во сне.
В ту ночь, когда Эусебио пропал на реке, знахарь в темной палате открыл глаза. Никто этого не заметил, потому что другие больные и дежурная сестра спали. Гутьеррес открыл глаза и увидел, как его крестник бьется в бурой липкой воде. Увидел его не мужчиной, а таким, как когда он приводил к нему друга, тому еще Утопленник снился. Мальцом, который недавно рванул в росте и уже успел пропахнуть куревом.