Говорит Люси, и в ней что-то гаснет.
Пошли, Мариела, нас мама ждет.
Но Мариела не отводит глаз от Тило.
Здесь рядом танцы сегодня вечером.
Говорит она и показывает в конец песчаной улицы.
Там танцплощадка.
Пошли, Мариела, пошли домой.
Приходите, повеселимся.
Пошли, Мариела, нас мама ждет.
Да иду я!
Мариела сбрасывает с плеча настырную руку Люси. И подмигивает им.
Приходите. Не пожалеете.
Они разворачиваются и уходят. Люси берет Мариелу под руку, и на сей раз она не сопротивляется. Так они и идут сплетясь, в ногу.
Энеро провожает их взглядом. Ничего плохого в том, чтобы время от времени глаз порадовать.
Один из играющих в карты прерывает его созерцание.
Поосторожнее с этими двумя! У них отрава сам знаешь где.
Говорит он, повернувшись всем телом, но не выпуская карт.
Энеро, все еще блаженно улыбаясь, переводит на него взгляд.
Местный подмигивает.
Ты, друг, ушами не хлопай. Или не понял, что они уже не? Они уже не!
Он заходится смехом и отворачивается. Его сутулая спина быстро сливается со спинами других завсегдатаев.
Тило пихает Энеро локтем, беззвучно спрашивая, что местный имел в виду.
Энеро не отвечает, молча опрокидывает в рот остатки пива.
Воздух внезапно загустел.
Не успели они отойти подальше, как Мариела крепче вцепляется в Люси.
Ой, я, кажется, влюбилась.
Говорит она и трется носом о плечо сестры.
Не начинай.
Говорит Люси.
Но ты видела, какой он милый?
Мариела вздыхает.
Они шагают дальше по песчаной улице. В такое время земля под ногами кипит. Но им нипочем, идут босые. Ногти на ногах, выкрашенные в яростно-розовый, похожи на цветочки кислицы.
У них год разницы, Мариела старшая, но Люси всегда была серьезнее. Мать говорит, потому что она ее горько носила. У нее тогда разладилось с отцом обеих, и в конце концов он ее бросил еще до родов.
И всю мою тогдашнюю горечь ты всосала, всегда говорит она.
Когда они подходят к дому, мать во дворе жжет мусор. Она так занята, что не слышит, как они открывают и закрывают за собой дверь. Люси чуть задерживается на пороге и смотрит на нее: она одета в растянутую старую мариелину майку и выцветшую юбку, волосы подвязаны, горбится. Будто постарела вдруг в клубах дыма.
Люси ужасно хочется подойти и обнять ее сзади. Но характер у мамы угрюмый, и нежностей она не любит. Накануне они повздорили, и она крикнула им: чтоб глаза мои вас не видели, прошмандовки!
Ставни в комнате полузадвинуты. Мариела ложится на кровать и обмахивается журналом. Люси – на кровать рядом, одна нога вытянута поверх чистых простыней, другая свисает. Сквозь ставни в комнату попадает дым, но если закрыть, они умрут от жары.
Попробуй, может, вентилятор заработает.
Говорит Мариела.
Люси неохотно встает, включает вентилятор. Он издает глухой звук, но лопасти не двигаются.
На, запусти вот этим.
Говорит Мариела и бросает ей линейку.
Люси бьет линейкой по лопастям, вроде трогаются, но нет, снова замирают. Она делает несколько попыток. Сдается, выключает вентилятор и снова ложится.
Мариела отбрасывает журнал, поворачивается на бок, одна рука под головой, другая лежит на подушке. Люси смотрит в потолок и замечает дырочку в кровле, оттуда сочится свет. А в дождь польется вода.
Думаешь, они придут на танцы?
Мечтательно спрашивает Мариела.
Люси не отвечает.
Они с детства любят закрыться в комнате, прилечь и поболтать. Маму это бесит. Если они так делают днем – мол, только лентяйки валяются в постели вместо того, чтобы прибирать дома, работать или делать уроки. Если ночью – их шушуканье и хихиканье, видите ли, мешает ей спать. Она говорит, одни прошмандовки допоздна не спят.
Мне жалко маму.
Говорит Люси.
Мариела приподымается на локте, подпирает ладонью щеку.
С чего это?
Говорит она.
Не знаю, стало ее жалко вот сейчас, когда мы с улицы заходили.
Да она просто сердится, скоро отойдет.
Мы тоже такие будем, когда у нас будут дочери?
Мариела прыскает и опять ложится на спину.
Вот еще выдумала. Лучше постарайся не залететь, потому что тогда точно от мамы по жопе получишь. Лично я на всякий пожарный петрушку ежедневно поливаю.
Люси тоже прыскает.
Вот ты дура.
Говорит она.
Сиомара ворошит огонь длинной палкой, подвигает мусор, до которого не дотягиваются языки пламени. Палка тоже загорается, и она колотит ею о землю, чтобы потушить. Опирается на нее обеими руками, кладет подбородок на острые костяшки. Она тощая, исхудавшая. Когда раздевается, груди висят, как две пустые шкурки. А раньше могла похвастаться формами, аппетитная была, привлекательная. Если и не красавица, то по крайней мере симпатичная. Еще недавно некоторые мужики оборачивались на нее на улице. Теперь опускают глаза, отводят взгляд.
Она всегда любила огонь. В детстве, если ссорилась с матерью или обижалась на брата, уходила в лес и разжигала костер. А если совсем сильно злилась, то прямо во дворе дома запаливала. Так она освобождалась от ярости, выпускала ее из груди, как бы говорила остальным: полюбуйтесь, какая я в гневе, смотрите, как бы он и вас не достал. И однажды чуть было не достал-таки.
Она поцапалась с отцом, потому что тому кто-то капнул, будто видели, как она крутит задом возле лодочных сараев. Старик, который вечно не просыхал, пришел домой, недолго думая снял ремень и давай ее выхаживать.
Дело было во время сиесты, Сиомара спала и сперва не поняла, что происходит. Стояла жара, так что папаша застал ее в одном белье и стегал пряжкой по голой коже. И приговаривал: я тебе покажу, поблядушка.
Когда у него устала рука, он уронил ремень и рухнул отсыпаться тут же, на кровать, где она скорчилась, пытаясь закрыться от ударов руками.
Она встала дрожа. Вышла из комнаты и увидела в дневном свете красные следы на ногах и ягодицах. Сняла с веревки материн халат, прикрылась. Сгребла в кучу хворост и разожгла огромный, высокий, ослепительный костер.
Прямо рядом с их хибарой – языки пламени тут же перекинулись на соломенную крышу. В доме был только отец. Братья на работе, мать пошла родственницу навестить.
Примчались соседи, потушили огонь.
Ты что, малявочка, ты что, пустоголовая, чуть беды не натворила!
Говорили они.
Утешали ее.
В последнее время она постоянно жжет костры. Иногда жечь нечего, и тогда она собирает по улицам чужой мусор и тащит к себе на двор, просто чтобы подпалить. А иногда, если лень ходить за мусором, берет что-нибудь из мебели.
Соседки недовольны.
Сиомара, вы поосторожнее, я вон белье развесила, а вы мне дымите.
Говорят они уважительно и слегка боязливо.
Она даже не отвечает.
Раньше ее тоже волновала эта хрень. Безупречно чистая одежда. Отстирает в корыте, каждую вещь по два, по три раза хозяйственным мылом ототрет, прополощет тщательно, на солнце развесит, а летом в тени – так ткань не садится. От девчоночек, когда маленькие были, не отставала: не пачкайтесь, носочки чтоб беленькие, ботиночки чтоб сияли. А то еще скажут, мол, мать-одиночка, детей запустила. Девчушки всегда с иголочки, аккуратно причесаны, бантики, ленточки. Чтоб ни у кого повода не было ни про нее, ни про ее детей трепать всякое. Дура тоже. Люди всегда найдут, о чем трепать. А не найдут, так сами выдумают.
А у лодочных сараев тогда не она задом крутила. Не то чтобы она вообще не крутила. Крутила, конечно! Ей было пятнадцать, кровь под кожей закипала. Но в тот раз видели ее подружку Мариту.
Иногда она прямо слышит, как огонь с ней разговаривает. Не как человек с человеком, не словами. Но есть что-то в этом треске, даже в тихом-претихом звуке пламени, когда слышишь, будто сам воздух сгорает, есть там что-то, что обращается к ней одной. Приглашает, – Сиомара это точно знает – хоть и не человеческим языком. Иди, мол, сюда, иди ко мне. Как те мужчины, от которых она теряла голову, как отец ее дочерей, да мало ли их было. Она всякий раз откликалась на приглашение. А почему не откликнуться? Всякому приятно, когда про него думают. И всякий раз вылезала потом из окна, как вылезают из пожара.
Иди сюда, иди ко мне.
Говорит он.
Она притворяется дурочкой. У нее еще остались силы сопротивляться.
Да надолго ли их хватит?
Однажды, она знает, она откликнется на зов огня.
Агирре кладет руку ей на плечо. Сиомара оборачивается и выходит из огненного ступора. Улыбается ему издалека, нездешняя.
Опять жжешь.
Говорит Агирре.
Журит ласково, как журят ребенка или старика.
Забирает у нее палку и бросает в огонь. Сворачивает папиросу, протягивает ей. Сиомара закуривает.
Ты ела?
Спрашивает Агирре.
Сиомара оглядывается, словно в поисках ответа. Смеется.
Ты же знаешь, я не помню.
Говорит она.
Пошли к Сесару сходим, они там дорадо жарят.
Сиомара решительно мотает головой.
Не могу! Мне надо девчоночек дождаться.
Агирре смотрит на нее. Слюнит палец и стирает пятнышко сажи у нее со щеки.
Ну, пойдем тогда, дома макарон сварим.
Говорит он.
Дом совсем покосился. Агирре кажется, будто мебели остается все меньше и меньше. Стенами бы заняться, подкрасить. На буфете ничего, кроме фотографии девчоночек с первого причастия – большие банты, обе хохочут, зубы кривые.
Они с Сиомарой и братьями выросли в этом доме. Они двое, младшие, остались жить с родителями, когда остальные построились отдельно или уехали работать в город. Однажды и он построился и уехал. Сиомара так и жила с матерью. У нее к тому времени были две маленькие дочки, а муж объелся груш.
Пока Сиомара готовит, он бродит по дому. Дверь в комнату племянниц приоткрыта. Он застывает перед ней, не решаясь войти. Так и стоит у порога, потом мягко толкает, и дверь поддается, распахивается. Ставни закрыты от жары, но полуденное солнце светит так ярко, что в комнате все равно не темно. Сестра ничего не трогала. Обе кроватки безупречно застелены, напольный вентилятор, на стенах постеры с актерами и певцами. На стуле клубком одежда, как будто человек много всего разом перемерял перед зеркалом, а потом бросил.