Среди свиты пронесся гул восхищенных голосов: все хвалили меткость сёгуна. Хидэтада опустил ружье прикладом на землю и, опершись на него, как на посох, с довольным видом смотрел, как падает птица. К сожалению, добыча упала не на землю, а на самую середину озера. Сокольничьи засуетились, забегали по краю озера, не зная, как достать птицу. Озеро было большое, и не было никакой возможности дотянуться до его середины. Единственное, что можно было сделать, это броситься кому-нибудь в воду, но удерживала мысль о происшедшем недавно случае. Во время охоты в Сосю подбитая утка упала тоже посредине озера, и один из смельчаков, раздевшись донага, бросился в воду и поплыл к добыче, но умер от холода, не достигнув ее. После этого случая бросаться в воду было воспрещено.
– Лодки нет ли? Лодку скорее! – раздались голоса.
Никаких лодок на этом уединенном озере, конечно, не водилось. Кто-то посмекалистей догадался использовать срубленные и сваленные в кучу криптомериевые бревна. По его почину сокольничьи принялись вязать плот.
В этой суматохе никто и не заметил, как на противоположном берегу озера выскочил из чащи голый человек. Через минуту он с громким плеском бултыхнулся в воду. День был хотя и солнечный, но такой холодный, что вода между стеблями тростника покрылась тонкой пленкой льда. Человек, однако, не обращая внимания на режущий холод, быстро плыл, отмеривая саженками, к середине озера.
– Что он с ума сошел? Не знает, что такого же безумца на днях постигла смерть от холода? Да и как он осмелился, не спросив разрешения, протянуть руку к добыче, подстреленной самим князем?
Свита с замиранием сердца следила за движениями смельчака, а он, не обращая ни на кого внимания, приблизился к плававшему на воде аисту, высоко поднял его обеими руками над головой и, искусно работая ногами, в стоячем положении поплыл к берегу. Навстречу ему в это время отчалил плот, слаженный сокольничьими. Заметив его, плывущий остановился у самого его края и почтительно передал сидящим добычу. Затем он снова с головою бултыхнулся в воду, скрылся под ней и поплыл обратно к тому берегу, откуда появился.
Хидэтада проводил его долгим взором, а затем спросил, обращаясь к свите:
– Кто это?
В свите уже давно узнали в пловце Дзюзо, но стояли и молча переглядывались, так как боялись, как бы снова не навлечь на Дзюзо гнев князя.
– Кто это? Уж не Дзюзо ли?
Стоявшие поблизости молча кивнули головами.
– Опять лезет куда не спрашивают. Что за негодяй!
У некоторых из свиты невольно екнули сердца. Впрочем, Хидэтада ограничился только этими словами и больше ничего не произнес.
Спустя несколько времени сёгун уже охотился в Итабаси. Он довольно-таки часто выезжал на охоту. Причиной тому была и его страсть к ней, а кроме того он пользовался ею, как средством для военной закалки и для обследования того, как живет народ.
Дзюзо продолжал неотступно следовать за свитой князя. Должно быть удачная охота привела Хидэтада в хорошее расположение духа. Завидев издали Дзюзо, он подозвал его:
– Ну-ка, подойди!
Дзюзо подошел с опущенной головой. Весь вид его выражал крайнее почтение, граничащее с трепетом.
На лице сёгуна изобразилось выражение великодушия.
– Дзюзо, можешь получить свои мечи.
У Дзюзо – этого милого выскочки, на которого князь никак не мог окончательно рассердиться, на глазах выступили слезы, затуманившие на минуту все окружающее.
В прозрачной синеве плавно описывал большие круги ястреб.
3
«Фехтовальщик на мечах, не знающий себе равных».
Такая надпись была вывешена высоко на тростниковом плетне, окружающем четырехугольную площадь. Толстые, жирные буквы, неровно выведенные кистью, стояли с поднятыми кверху правыми плечами и били в глаза своей вульгарность. Под низом была сделана приписка несколько коротких, лающих строк:
«Состязание по желанию. Кто хочет, может настоящим мечом. Ничего не имею против быть зарубленным».
Некоторые предусмотрительные даймё имели обыкновение держать у себя на всякий случай как можно больше вассалов. Таких даймё называли в народе «чадолюбивыми». После битвы под Осака правительство «бакуфу», чтобы урезать влияние отдельных даймё, установило воинскую повинность, по которой численный состав собственных дружин даймё сокращался соответственно размеру их ленного дохода, выражавшегося в коку риса. Так, например, даймё, получавший с лена 10 тысяч коку риса в год, мог иметь в своем распоряжении 20 ружей, 10 луков, 50 пик, 3 знамени 25 всадников. Эта правительственная мера, естественно, не давала владетельным князьям возможности держать у себя излишнее количество людей. Сократился не только наем новых вассалов, но приходилось отказывать и прежним, долгое время получавшим от даймё жалованье. В результате развелось много странствующих самураев. Некоторые из них, кто посмелее да поискуснее, переходили из провинции в провинцию и называя себя «подвижниками ратного дела» («муся-сюгёся) либо «военных дел мастерами (бухэн-моно), хвастались своим искусством в надежде найти себе нового хозяина либо заработать средства на жизнь.
«Фехтовальщик на мечах, не знающий себе равных» принадлежал, по-видимому, к породе именно таких странствующих вояк. Правда, слова «не знающий себе равных» звучали довольно громко, но с этим еще можно было мириться. Другое дело было с заявлением: «Ничего не имею против быть зарубленным». Даже в обстановке постоянных кровавых потех, какими отличалось то время, оно способно было привлечь взоры прохожих. В самом деле, фехтование на бамбуковых эспадронах можно было видеть где угодно, но такое состязание, в котором партнер заранее соглашается быть зарубленным, представляло собой редкое зрелище.
В то время, о котором идет речь, военное искусство было в особенном почете, и даже простые крестьяне и горожане, из тех, кто побеспокойнее, охотно занимались всеми его видами. Вполне естественно, что упомянутая вывеска привлекала ежедневно огромные толпы народа к огороженному тростниковым плетнем пространству. Здесь были и охотники действительно попробовать остроту своего меча на этой сорвиголове, были и пришедшие просто поглазеть на кровавое зрелище.
Фехтовальщик, не знающий себе равных, был, по-видимому, на самом деле из незаурядных. По крайней мере, он уже выдержал целый ряд состязаний и вышел из них без единой царапины. Мало того, что он оставался совершенно невредим, он, кроме того, еще делал своего партнера общим посмешищем, дразнил его, изводил насмешками и кончал тем, что выбивал меч из рук незадачливого фехтовальщика.
Зрители от восхищения только щелкали языками и не жалели расточать похвалы, говоря между собой, что таким бесподобным хладнокровием в этой опасной игре может обладать только человек, действительно уверенный в своем умении. Между тем дерзость этого отчаянного рубаки начинала граничить с нахальством: он стал взимать не только плату за состязание с тех, кто вызывался выступать против него с настоящим мечом, но и плату со зрителей. Вдоволь насмеявшись и натешившись над неудачником, он каждый раз клал себе в карман еще и немалую толику денег.
В один из таких дней Дзюзо вышел побродить на улицы города. Возле моста Накахаси его внимание привлекла большая толпа народа, скопившаяся посреди улицы.
– Что такое? Уж не случилось ли чего? – подумал Дзюзо и подошел поближе.
В глаза ему бросилась упомянутая бумажная наклейка, привлекавшая прохожих. При одном взгляде на нее Дзюзо почувствовал, как у него в груди поднимается возмущение.
– Как! На виду у самой резиденции сёгуна нахально вывесить эту бумажонку с крикливой надписью: «Фехтовальщик на мечах, не знающий себе равных!». Кто этот дерзкий бахвал?
Особенно же возмутили слова «настоящим мечом» и «быть зарубленным». Он приподнялся на носках и в сердцах сорвал приклеенную к плетню бумажку. Но люди, сидевшие у входа и видевшие его жест, не проявили никакого удивления: так поступали все, кто вызывался выступать на поединок. Кроме того, если бы таких срывателей бумажек не появлялось по нескольку человек в день, просто пришлось бы закрывать лавочку. Вспыльчивые и скорые на руку люди, рвущие бумагу, были здесь самыми желанными гостями. Бумаги же жалеть было нечего: точно таких же листов с надписью: «Фехтовальщик на мечах, не знающий себе равных!» лежала целая груда в одном углу загородки, вызывая своим видом у зрителей даже позевоту.
Сорвав бумажонку, Дзюзо крупными шагами вошел внутрь загородки. У входа его окликнули привычным возгласом:
– Эй ты, если на состязание, так гони плату!
Вслед за словами в сторону Дзюзо протянулась чья-то жадная рука. Но Дзюзо даже и не оглянулся. Расталкивая людей, он быстро протискивался вперед.
– Послушай, ты, – плату за состязание… Или ты только посмотреть? Тогда за вход – кричал сзади один из сидевших у входа, бросившийся догонять Дзюзо, но тот только бросил: «Отстань!» и, оттолкнув догонявшего, продолжал пробиваться дальше. Это было делом нелегким, так как внутри загородки было буквально негде яблоку упасть.
Перед толпой зрителей была протянута веревка, отделявшая место для состязаний. Как и над местом для зрителей, над ним не было никакого навеса. С голубого неба, служившего потолком, лились на земляной пол лучи безмятежного весеннего солнца, вместе с пылью танцевавшие над высохшей землей. Называвший себя «фехтовальщиком на мечах, не знающим себе равных», озаряемый мягким солнечным светом, в это время легкими ударами железного веера отражал удары настоящего меча, которым размахивал человек с наружностью мещанина. При этом он осыпал последнего насмешливыми замечаниями:
– Да разве так рубят? Таким ударом и с милашкой связь не разрубишь. Ну, ну! Сюда, тебе говорят. Видишь, подставляю? Эх ты! Опять по воздуху! Чего же ты воздух режешь? Меня руби, тебе говорят. Ну-ка, еще разок? Вот теперь уж мне несдобровать. Смотри, так и просится. Ну, ну, не раздумывай! Руби же! Прямо с плеча. Не смущайся, надо же, чтобы и мне когда-нибудь голову снесли. Ха-ха-ха, задело-таки! Вот так, вот так. Ох, и беда же с вами, головотяпами. Что, уж и меч то в руке не держится. Ха-ха-ха-ха!