Разгрузив наши вещи, мы с Доном стали расчищать место в тесной кладовке под съестные припасы: масло для готовки, бульонные кубики, тушенка с кукурузой, растворимый кофе, соленое печенье, батон хлеба, рис и фасоль. Дуэйн с отцом пофотографировались, осмотрели селение и собрались назад; мы прошлись с ними до самолета и помахали им вслед. Когда самолет оторвался от земли, индейцы радостно закричали: «Gahióo xibipíío xisitoáopí!» ‘Самолет только что вверх-удалился’.
Было часа два. В этот момент я впервые испытал то радостное чувство приключения, которое само собой охватывает любого на реке Маиси у пираха. Дон ушел к реке опробовать на воде привезенную Стивом алюминиевую рыбацкую лодку из универмага «Сирс» — широкую, остойчивую, бравшую на борт тонну груза. Я уселся перед домом Шелдона, окруженный мужчинами пираха. Дом этот был такой же, как их хижины, но побольше. Он был построен на сваях, а стены доходили только до пояса — никакого уединения, никаких дверей; полноценные стены были только в детской спальне и кладовке. Я снова достал блокнот и карандаш, чтобы продолжить урок языка.
Мужчины были закаленные, поджарые, жилистые — ни грамма жира. Все широко улыбались, будто пытаясь перещеголять друг друга в радушии. Я несколько раз повторил, что меня зовут Дэниел. Тогда один из собравшихся, Каабооги (Kaaboogí), пошептался с остальными, затем встал и сказал мне на ломаном португальском: «Pirahã chamar você Xoogiái» ‘Пираха [будут] звать тебя Оогиаи’. Так я получил имя на языке пираха.
Я уже знал, что пираха дадут мне имя, потому что Дон рассказывал: они называют всех пришельцев по-своему, чтобы не утруждать себя произношением иностранных имен. Позже я узнал, что они выбирают имя по сходству с кем-то из своих. В тот день в селении был юноша по имени Оогиаи, и действительно, он был на меня похож. Следующие десять лет меня так и звали Оогиаи, пока однажды тот же самый Каабооги, которого теперь звали Ахоапати (Xahóápati), сказал мне, что мое имя состарилось и отныне меня будут звать Аибигаи (Xaíbigaí). Прошло еще шесть лет, и мне изменили имя на теперешнее, Пао’аиси (Paóxaisi), — в честь одного древнего старика. Как мне рассказывали, все пираха время от времени меняют себе имя, чаще всего когда индеец встречает в джунглях духа и меняется именами с ним.
Потом я узнал имена остальных собравшихся: Каапаси (Kaapási), Ахоабиси (Xahoábisi), Оогиаи (Xoogiái), Баитигии (Baitigií), Аикаибаи (Xaíkáibaí), Аа’аи (Xaaxái). Женщины столпились перед входом, заглядывали внутрь, но в беседу не вступали — только хихикали, когда я пытался с ними заговорить. Тем временем я записывал себе простые фразы: «Я бросил карандаш», «Я пишу на бумаге», «Я встаю», «Меня зовут Оогиаи» и так далее.
Тут Дон запустил мотор лодки, и все тут же побежали к нему прокатиться, так что он сделал несколько кругов по реке перед моим домом. Обернувшись посмотреть на хижины, я с удивлением обнаружил, что остался один, и еще отметил, что в селении нет общей площадки: по два-три дома, почти что вросших в джунгли, стояли отдельно, и от них к другим хижинам шли узкие тропинки. До меня долетал запах дыма от каждого очага. Лаяли собаки. Плакали младенцы. Стояла сильная жара, воздух был очень влажный.
Начав работу среди пираха, я решил записывать языковой материал по возможности быстро и аккуратно. Однако стоило мне попросить кого-то из племени, нельзя ли мне с ними «почертить на бумаге» (то есть поучиться — kapiiga kaga-kai), они, хотя и были рады со мной позаниматься, неизменно говорили, что я должен поработать еще с одним из них: «Kóhoibiíihiai hi obáaaxáí. Kapiiga kaagakaáíbaaí». Наконец я понял: есть какой-то Кохоибииихиаи, и я могу обучиться языку пираха у него. Я спросил коллегу-миссионера, не знает ли он, кого так зовут.
— Знаю. Бразильцы называют его Бернарду.
— А почему Бернарду? — спросил я.
— Бразильцы дают всем пираха бразильские имена, потому что не могут произнести их настоящие имена, — ответил он. — Наверно, поэтому же пираха дают всем пришельцам имена на своем языке.
И вот я стал ждать вечера, когда Бернарду, он же Кохоибииихиаи, вернется с охоты. Когда солнце уже клонилось к закату, пираха о чем-то громко заговорили, указывая на дальнюю излучину вниз по течению. В гаснущем свете сумерек я едва мог различить там силуэт каноэ с гребцом, которое поднималось по реке, прижимаясь к берегу, чтобы не попасть в сильное течение реки Маиси. Индейцы из нашего селения что-то кричали гребцу, а он им отвечал. Все радостно смеялись, но я не понимал почему. Когда он привязал лодку у берега, я понял причину радости: в каноэ была свалена горка рыбы, лежали две тушки обезьян и большой гокко[8].
Я спустился по глинистому берегу к лодке и обратился к охотнику фразой, которую выучил за день: «Tii kasaagá Xoogiái» ‘Меня зовут Оогиаи’. Кохои (как и у нас, у пираха есть сокращенные формы имен) посмотрел на меня, скрестив руки на груди, и хмыкнул безразличным тоном. У него были почти африканские черты лица: курчавые волосы, редкая борода и почти черная кожа — в отличие от большинства пираха, скорее похожих на азиатов — например, Каабооги напоминал камбоджийца. Кохои сидел в лодке откинувшись, и разглядывал меня, но я видел, как напряглись все его мышцы: он был готов к броску в любой момент. Он не отводил взгляда, рот был плотно сжат — значит, он уверен в себе и чувствует себя хозяином положения. Индейцы подбегали к лодке за добычей, и он раздавал им куски мяса, говоря, что кому должно достаться. На нем были оранжевые штаны и больше ничего.
На второй день своего пребывания я начал с ним работать по утрам за столом в передней комнате большого дома, который построили себе Шелдоны. После обеда я прогуливался по деревне и расспрашивал индейцев об их языке. Я по-прежнему использовал стандартный одноязычный метод полевой лингвистики, который используют, когда не знают языка информантов: я указывал на что-нибудь, спрашивал, как это будет на их языке, а потом записывал ответ, надеясь, что мне ответили правильно. После этого я проверял это же слово с другими жителями селения.
Одна из особенностей языка пираха, которая меня сразу же поразила, — это отсутствие того, что в лингвистике называется «фатическая коммуникация», то есть общения с целью поддержать социальные и межличностные связи, выразить уважение к собеседнику (или, как иногда говорят, «погладить» его). Выражения вроде «здравствуйте», «до свидания», «как дела?», «извините», «пожалуйста», «спасибо» не сообщают, прямо или косвенно, каких-нибудь новых сведений о мире; скорее, они поддерживают взаимное уважение и добрые отношения между людьми. Но культура пираха не нуждается в такого рода общении. Фразы на пираха — это исключительно вопросы, утверждения либо приказы. У них нет слов «спасибо», «извини» и так далее. За многие годы я к этому привык и часто забываю, насколько это может поразить пришельца. Все, кто приезжает со мной к пираха, сразу спрашивают, как сказать, например, «здравствуйте» на их языке, и лишь недоуменно смотрят на меня, когда я отвечаю, что у пираха таких слов нет.
Когда индеец пираха приходит в селение, он может сказать: «Я пришел». Но обычно обходятся и без этого. Если сделать подарок кому-либо из пираха, они иногда отвечают: «Хорошо», «Ладно», — но при этом они имеют в виду что-то вроде «операция подтверждена», а не «спасибо». Благодарность они могут выразить позже: подарят вам что-то в ответ или просто сделают что-то хорошее: например, не дожидаясь просьбы, помогут нести тяжелую ношу. Так же обстоят дела, если кто-то совершит обидный или дурной поступок. У них нет слова «извини»; они могут сказать «Я поступил дурно» или что-то в этом роде, но редко прибегают к этим словам. Пираха выражают сожаление не словами, а поступками.
Впрочем, даже на Западе в разных культурах объем фатической коммуникации разный: когда я учил португальский, бразильцы говорили мне: «Американцы слишком часто говорят спасибо».
Вечером второго дня у пираха, после долгого дня, посвященного изучению их языка, я присел на берегу с чашкой крепкого кофе из растворимого порошка и стал смотреть на реку Маиси. Часть мужчин уплыли с Доном в моторке ловить рыбу, поэтому в селении стало тише.
Было примерно без пятнадцати шесть: прекраснейшее время дня, когда солнце принимает оранжевый оттенок, а темная зеркальная гладь реки оттеняет ржавого цвета небо и буйную зелень джунглей по берегам. Я сидел, лениво потягивая кофе, и вдруг заметил двух небольших серых дельфинов, которые плыли, то и дело одновременно выпрыгивая из воды. Я даже не знал, что в реках могут водиться дельфины. Почти сразу же из-за поворота показались два каноэ пираха; гребцы старались изо всех сил, пытаясь догнать их и дотронуться до их спин концами весел: это была игра в салочки — с дельфинами.
Животным, судя по всему, игра нравилась: они постоянно выныривали прямо перед носом у гребцов. Так продолжалось около получаса, пока не стемнело. Индейцы в лодках и на берегу (а за это время успела собраться толпа зрителей) заливисто смеялись. Когда игра закончилась, дельфины исчезли из виду. (За все те годы, что я наблюдал это межвидовое состязание, осалить дельфина так никому и не удалось.)
Я задумался о том, куда попал и какое мне выпало счастье — оказаться в этом чудесном мире дикой природы, мире индейцев пираха. Уже за первые два дня я пережил множество нового; например, впервые услышал металлический скрипучий крик туканов и хриплые вопли курицы гокко. До меня долетал аромат незнакомых деревьев и цветов.
В течение следующих дней я наблюдал за повседневной жизнью пираха, продолжая изучать язык. День пираха начинается рано — обычно часов в пять утра, — хотя они так мало спят ночью, что непонятно, начинается ли новый день или просто один день переходит в другой. В любом случае, меня обычно будили голоса женщин, которые начинали переговариваться, не выходя из хижин. Они громко заявляли о планах на день, не обращаясь ни к кому конкретно. Та, которая начинала первой, объявляла, что такой-то мужчина пойдет охотиться или рыбачить, и называла, какого мяса ей хочется. Другие женщины вторили ей из своих хижин или громко выкликали свои собственные пожелания.