Виченцо сказал, что мне нужно либо в Умайта, либо в Маникоре́ (Manicoré) — это два городка на реке Мадейра. Он посоветовал плыть в Умайта, потому что оттуда шла дорога до Порту-Велью, столицы штата Рондония и — хотя католик этого не знал — штаба нашей миссии. Чтобы попасть в Умайта, говорил он, мне нужно двигаться вниз по течению Маиси и затем Мармелос примерно двенадцать часов до поселения Санта-Лусия (он говорил «Санта-Лючия», и я так и запомнил). Там я смогу нанять помощников, чтобы перевезти жену и дочь по переволоке в джунглях между реками Мармелус и Мадейра. По Мадейре я должен буду спуститься до городка Аузилиадора (названного в честь Девы Марии Заступницы) — маленького поселения, основанного двадцать лет назад священниками салезианской конгрегации[13]. Там можно будет сесть на пароход до города Умайта, о котором я до этой беседы не слыхал ни разу. Казалось, что добраться туда — все равно что совершить паломничество в Мекку.
Я вернулся домой и стал собирать вещи, хотя и не мог знать, чем закончится поездка или что понадобится привезти. Виченцо не знал, сколько плыть на корабле из Аузилиадоры в Умайта, потому что сам там никогда не плавал. Я даже не знал, надо ли брать с собой еду. Однако в каноэ и так едва помещались мы пятеро плюс запас бензина, так что в любом случае много взять не удавалось.
Впрочем, сейчас отправляться в путь было уже поздно. Нужно было отплывать назавтра рано утром. Рисковать не стоило, ведь ночью легко сесть на мель. Я упаковал немного мясных и фруктовых консервов, ложки и пару эмалированных тарелок. Положил мачете, спички, свечи, две смены одежды для каждого и бак для воды. Собрав вещи, я помолился и лег спать. Утром, на рассвете, я подвел каноэ к берегу возле своей хижины и стал грузить вещи. Было семь утра, солнце уже светило вовсю, небо было цвета кобальтовой краски. Меня, разгоряченного от работы, охлаждал утренний бриз.
Погрузив припасы, я принес на руках Шеннон и уложил ее в лодку. Лодка немного накренилась. Вдоль берегов стояли индейцы и наблюдали за нами. Потом я привел Калеба и Кристин и велел им ждать у лодки. Потом вернулся в дом и взял на руки Керен. Она казалась совсем легкой (до болезни она весила 45 килограмм, а за эти пять дней потеряла не меньше пяти). Она едва приходила в сознание. На берегу, когда я начал спускаться к воде, Керен очнулась и стала кричать и биться.
— Что ты делаешь? Бежишь? Ты не веришь в Бога? Где твоя вера? Нам надо остаться и привести их ко Христу!
Час от часу не легче. Я и так уже был вымотан, не понимал, что делать, и волновался о будущем. Теперь, если что-то пойдет не так, кто-то из нас пострадает или еще хуже, я буду не прав еще и с моральной точки зрения. Но я знал, что выбора нет. Керен, а возможно, и Шеннон погибнут, если я не настою на своем и не увезу их отсюда. И, удивительным образом, я и сам был уже на пределе. У меня не было сил ухаживать за больными женой и дочерью в индейском селении.
Решение покинуть индейцев далось мне трудно по многим причинам. Путешествие в неизвестность грозило опасностями, все предстояло делать самому, а это нелегко и требует особой ответственности, а я и так был без сил. Я был уверен, что остальные миссионеры в нашем центре скажут, как и Керен, что я трус и вера моя нетверда. (Впрочем, выяснилось, что они и не думали меня осуждать, а всячески поддерживали и помогали.) И еще я знал, что самолет с запасами должен был прилететь в селение уже через неделю. На нем можно было доставить их в Порту-Велью. Но я думал, что если мы останемся, Керен может умереть. Если уехать сейчас, то риск будет меньше, чем если мы останемся ждать самолета. И на самом деле я просто не хотел ждать и с каждой бессонной ночью уставать все больше, пока наконец я не окажусь бессилен помочь ни себе самому, ни своей семье. Нужно было что-то делать сейчас.
Когда я поднимался к хижине, чтобы забрать Керен, ко мне подошел пожилой индеец по имени Абаги и спросил, не смогу ли я привезти из города спички, одеяла и что-то еще. Я сердито ответил: «Керен больна. Шеннон больна. Я не за покупками еду». Я хотел сказать «черт побери», но не знал, как это будет на пираха. «Я везу их в город, чтобы они приняли воду (то есть лекарство) и выздоровели».
Я рассердился на него, и, думаю, это было заметно. Вся моя семья в опасности, а пираха при этом думают только о себе? Я рывком запустил мотор лодки, и он стал раскручиваться. Каноэ закачалось из стороны в сторону — опасности начались, не успели мы даже отплыть, ведь борта возвышались над водой всего сантиметров на восемь, а река в этом месте и в это время года была глубокая, метров двадцать. Если по моей неопытности мы перевернемся, это будет катастрофа. Спасательных жилетов нет, а на руках у меня двое маленьких детей и два тяжелобольных пассажира. До берега они не доплывут, у реки мощное течение, а у меня не хватит рук помогать им в воде. Но выбора нет.
Ну что ж, Господи. Теперь я сам миссионер в беде, как в тех рассказах, которые вдохновили меня на это служение. Береги нас, Господи, подумал я.
Мы отчалили. Индейцы стали кричать нам: «Не забудьте про спички! И про одеяла! Привезите еще маниоковой муки! И мясных консервов!» — и так далее. Рокот двухтактного мотора заглушали вопли двух алых гокко, пролетевших у нас над головой по пути к своему гнезду и не обращавших на нас никакого внимания. Солнце сияло во всю мочь, уже стояла жара под тридцать, хотя еще и восьми часов утра не было.
Однако лодка развивала девять узлов, и поэтому нас обдувало ветерком. Керен и Шеннон раскраснелись на солнце. Примерно через час пути Кристин сказала, что хочет есть. Я остановил лодку и открыл банку персиков. Потом сказал Кристин помыть руки в реке и есть персики из банки прямо руками. Калеб последовал ее примеру. Кристин повернулась к Керен и спросила: «Мама, хочешь персик?» Неожиданно Керен резко села и ударила дочку по лицу, велела ей молчать и рухнула обратно. Кристин не заплакала, а только посмотрела на меня обиженно и недоуменно. «Мама болеет, солнышко, — сказал я. — Она не знает, что делает». Но Кристин все понимала, и Калеб тоже. Шеннон ничего не хотела, и поэтому мы доели персики втроем, и я разрешил детям выпить остатки сиропа из банки.
По обе стороны равнодушной зеленой полосой тянулись джунгли. Мы не встретили ни одной лодки. Вода стояла так высоко, что требовалось строго держаться русла, иначе можно было свернуть в ложную протоку и угодить в болото. К счастью, обычно основное течение хорошо просматривалось — но не всегда. Если берега внезапно расступались, образуя болотистую впадину или целую сеть проток вместо реки, я терялся.
Примерно через час Керен села и попросила воды. Я хотел налить ей, но она вырвала у меня флягу и чашку и стала лить воду себе на колени, держа чашку на вытянутой руке. Я попытался взять флягу назад со словами: «Дорогая, давай я налью. Ты же льешь мимо». Жена сердито посмотрела на меня, ответила: «Если бы не ты, все бы было хорошо», — и отпила воды из горлышка. Потом я напоил Шеннон, и мы поплыли дальше.
Еще через несколько часов я заметил на левом берегу поляну, а на ней — дом. Я причалил туда. Может быть, мы уже движемся к реке Мадейра? Мой португальский был еще совсем в зачаточном состоянии, но я пошел к дому и встал у двери, хлопая в ладоши, — и на звук к окну подошла женщина. Я спросил ее, не Санта-Лючия ли это.
— Не слышала про такое место, — ответила женщина.
— А больше здесь никого нет, кто знал бы? — спросил я умоляюще.
Было уже два часа дня, и у нас оставалось горючего меньше четверти бака — на один-два часа. Если я не найду эту Санта-Лючию сейчас, придется грести. Может быть, даже ночевать в лодке.
Женщина указала вверх по реке и сказала:
— Может, там, в Пау-Кеймаду, знают, где это.
— Но я приплыл из верховий и никакого селения не видел.
— Оно на заводи. Отсюда первая заводь слева.
Я поблагодарил ее и побежал назад к лодке. Было жарко, я докрасна обгорел на солнце, и все остальные тоже. По пути я оглянулся на дом этой женщины и только теперь увидел, как они живут. Дом был побелен, а для семьи, которая еле может себя прокормить с земли, это непросто и недешево. Зачем же они покрасили дом? Чтобы жара не проникала? Нет, они просто хотели, чтобы дом приятнее выглядел, пусть даже стоит он в джунглях, где гости бывают редко. У дома стояли деревья «жамбу», они дают красные и сочные плоды, сладкие и похожие на яблоки. Росла папайя. Рядом было устроено поле, к которому от дома шла тропинка, и на нем росли маниока, сахарный тростник, сладкий картофель и «кара»[14]. Вокруг дома было чисто и ухожено: кое-где срубленная мачете трава, кое-где мягкий песок. Дом был сбит из досок, которые, конечно же, вручную выпилил ее муж. Рядом с тем местом, где я причалил, я увидел несколько живых амазонских черепашек с желтыми пятнами на панцире, привязанных к мосткам на мелководье. Эти черепахи — излюбленная еда и предмет обмена у амазонских «кабокло» (так называют португалоязычных жителей бразильских джунглей). Отвязывая каноэ и направляясь обратно вверх по течению, я подумал, что добывать пропитание ловлей черепах, наверно, тяжело.
У этих людей нелегкая жизнь, и все же они будто не замечают тягот и приветствуют гостя с достоинством, они всегда бодры духом и готовы помочь. Мое благосостояние не сравнить с их, но, посмотрев на себя со стороны, я осознал, что я намного больше волнуюсь, менее приветлив и гостеприимен, чем эти жители лесов. И я еще и миссионер. Мне предстояло многому научиться.
Но учиться будем потом. Сейчас я должен найти помощь. Я запустил мотор и снова взмолился про себя: «Господи, я прилетел в Амазонию ради Тебя. Я привез сюда семью, чтобы служить Тебе и помогать людям. Почему же ты оставил меня? Бензин почти на нуле, Господи. Ради чего это все, если моя жена умрет только потому, что у меня нет бензина и я потерялся? Давай, Боже, помоги мне!»