главной подругой.
Я поскорее меняю тему:
– Волнуешься из-за свадьбы?
Всего через семь недель Флоренс станет замужней женщиной. К двадцати шести годам большинство моих подруг или замужем, или помолвлены. А ведь, кажется, еще вчера мы сокрушались по поводу сроков университетских экзаменов и о том, что лекции начинаются безбожно рано – в девять утра.
– Если мама ограничится вином и я не опоздаю из-за тебя на церемонию, всё пройдет чудесно.
Я торжественно киваю:
– Моя главная обязанность как подружки невесты – следить, чтобы Сьюзен не вылакала всю текилу в баре.
Флоренс с упреком выгибает бровь. Я стараюсь не улыбаться, сохраняя как можно более серьезное выражение лица.
– А вторая моя главная обязанность – отлично проводить время, – добавляю я.
Подруга прищуривается, и я демонстрирую ей улыбку во все тридцать два зуба:
– Обещаю.
Нам приносят напитки в горшочках из обожженной глины с сухим льдом и съедобными цветами лютиковожелтого и васильково-синего цветов. На секунду я переношусь на луг с полевыми цветами – в тот последний чудесный день, когда я смотрела, как Оливия делает «колесо» в лучах заходящего солнца. Я до сих пор ощущаю запах солнцезащитного крема на коже, чувствую послеполуденный жар, слышу смех сестры, так похожий на звон колокольчиков.
Перед моим лицом появляется рука и медленно машет, вырывая из задумчивости.
– Ты слушаешь? – спрашивает Флоренс.
– Да, – вру я, прогоняя воспоминание, но не успеваю: подруга замечает затаенную грусть, которая угрожает затянуть меня на самое дно.
На ее лице появляется сочувственное выражение.
– Кейт…
– Вы с Дэниелом решили взять двойную фамилию? – интересуюсь я прежде, чем она успевает спросить, всё ли со мной в порядке: пропавшая сестра – это рана, которую я не хочу бередить. Разговор с Лорой выбил меня из колеи, только и всего.
Флоренс переводит дыхание, словно собираясь продолжить, но у нас есть правило: на очередной годовщине мы не говорим об Оливии. Поэтому подруга смиряется с тем, что я сменила тему.
– Да, конечно. Правда, он хочет, чтобы мы стали Оделл-Фокс, – она корчит такую гримасу, словно ей предложили стать мистер и миссис Гитлер.
Я улыбаюсь:
– А чем тебя не устраивает Оделл-Фокс?
Она вскидывает подбородок:
– Фокс-Оделл лучше.
Я качаю головой:
– Нет. Оделл-Фокс. Определенно. В этом я согласна с Дэниелом.
Ее глаза озорно блестят.
– Ладно, но я всё равно скажу ему, что ты согласна со мной.
Я салютую бокалом:
– Лучшее начало брака – с обмана.
Флоренс смеется.
Вечер подходит к концу. Мы заказываем еще два коктейля, и я понимаю, как мне повезло, что у меня есть Флоренс. В детстве я мечтала о такой подруге, как у сестры. Их дружба была легкой, как дыхание, они гуляли по Стоунмиллу рука об руку, склонив головы друг к другу, и смеялись громче остальных. Потом Оливия исчезла, и Флоренс начала приходить проведать меня. Раньше я была просто приставучей младшей сестренкой Оливии, а потом мы стали одной семьей.
Иногда я не могу уснуть, думая о том, что и Флоренс может исчезнуть.
– А что у вас с Оскаром? – спрашивает она. – По-прежнему собираешься взять его фамилию?
– Да.
Она закатывает глаза, как будто я предаю всех женщин, но фамилия Арден слишком запятнана кровью, слишком сильно связана с исчезновением в Блоссом-Хилл-хаузе – печально известным делом о пропавшей девочке. Стать Фэйрвью – это как встряхнуть снежный шар[6]. Так что я собираюсь начать всё заново.
– Ну а твои свадебные планы? – интересуется Флоренс.
– Отлично, – коротко отвечаю я. – Прекрасно.
– То есть ты наконец назначила дату? Забронировала место? Выбрала платье?
При упоминании об этих вещах, которые я не смогла сделать, в груди бьется тревога. Я не особо заморачиваюсь своей медлительностью и не хочу, чтобы Флоренс заморачивалась. Мой ответ наверняка заденет подругу за живое.
– Ты говоришь совсем как моя мать.
Она опять корчит гримасу:
– Боже. Веселенькая перспектива.
У Флоренс и моей матери сложные отношения. Мама была благодарна подруге, которая взяла меня под свое крылышко после исчезновения сестры. Радовалась, что у меня появился кто-то близкий по возрасту, с кем можно поговорить. Но со временем мама стала ревновать, что я более откровенна с Флоренс, чем с ней. Когда у меня был трудный переходный возраст, мама однажды обвинила меня в попытке заменить Оливию на Флоренс. Не желая ранить ее, я удержалась от ответной колкости: «На самом деле это ты пытаешься заменить меня на Оливию. Полностью стереть меня, чтобы осталась только она».
– Мне очень неприятно соглашаться с Кларой, – решается Флоренс. – Но она права, задавая такие вопросы. Вы помолвлены уже почти три года.
– Это недолго, – защищаюсь я.
– Вот я через пять минут после помолвки начала искать в «Гугле» место для свадьбы.
– Тебе нравится планировать.
Она берет меня за руку и сжимает:
– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива.
– Я счастлива. Я люблю Оскара.
– Знаю, что любишь. И все знают. Когда вы вдвоем, смотреть тошно… Но почему бы не назначить дату?
Я до боли прикусываю внутреннюю сторону щеки, желая, чтобы Флоренс прекратила расспросы. Но когда становится ясно, что она не отступит, я вру:
– Собираемся глянуть одно местечко в следующие выходные.
– Вы оба? – Подруга явно не верит.
– Да, – снова вру я.
– Отлично! Как интересно. И что за место?
– Пристон Милл, – на ходу выдумываю я.
Она медленно кивает. Я вижу, как в мозгу подруги крутятся шестеренки: она пытается понять, говорю ли я правду. Но укол вины из-за вранья тут же исчезает, когда Флоренс продолжает:
– А какие планы на медовый месяц?
Я прикрываю глаза от дурного предчувствия и накатившей усталости.
– Никаких.
– Что? – с наигранным удивлением интересуется подруга.
– Ты уже знаешь. Мне довольно поездки в Йорк.
– Разве ты не хотела бы поехать в Нью-Йорк? – с энтузиазмом расспрашивает она, подавшись вперед. – Или на Мальдивы? Или в Грецию? Или в Италию?
Думаю, да.
– Нет, – вру я.
Она протестующе закатывает глаза:
– Не похоже, что ты сильно ограничена в деньгах.
– Флоренс, пожалуйста. – Я знаю, ей не все равно. Знаю, что она просто хочет для меня самого лучшего. Но у меня нет сил продолжать этот разговор. Не сейчас.
– Это же бессмысленно, – продолжает подруга, не обращая внимания на мою мольбу. – Клара так волнуется, когда ты путешествуешь, уезжаешь слишком далеко, но ее дочь похитили прямо из дома. Из собственной спальни. Так какая разница, в Мексику вы поедете или в Тимбукту?
Мы уже говорили об этом, и, хотя я знаю доводы наизусть, приходится сделать усилие и повторить:
– Тревога очень редко бывает рациональной.
– Из-за матери ты не поступила туда, куда хотела. А теперь просто ради ее спокойствия проведешь медовый месяц в унылой старой Англии.
– Мама не просила меня не ездить за границу в медовый месяц.
– А ей и не нужно. Достаточно просто прикусить нижнюю губу, чтобы ты сдалась.
В целом Флоренс понимает меня лучше других. Она знала Оливию. Любила. И думает, что я у нее как на ладони: что желание нравиться людям – в основном матери – перевешивает мои надежды и амбиции. Но есть то, чего она не замечает. То, что я загоняю на самое дно. Правда настолько уродлива, что иногда мне трудно смотреться в зеркало или оставаться наедине с собой. Это моя вина, что Оливия пропала.
Если бы я начала действовать раньше, если бы не застыла в дверях как вкопанная, если бы побежала вниз и позвонила в полицию или родителям вместо того, чтобы прятаться, пока они не вернулись, Оливию бы нашли. А человека в венецианской маске поймали. Вот почему я подчиняюсь воле матери. Родители лишились дочери из-за меня. Это из-за меня ее так и не нашли.
– Кейт, ты в порядке?
Я пытаюсь отогнать мрачные мысли, но они клубятся как черный дым:
– В порядке. – И сама не верю в то, что говорю. – Но ты нарушила наше единственное правило. Ты говорила о ней.
– Не напрямую. Не совсем, – Флоренс опускает глаза, помешивая коктейль металлической трубочкой так, что лед звенит. – Я просто хочу, чтобы ты была счастлива. Ты заслуживаешь счастья, Кейт. – Она встречается со мной взглядом. – Ты же веришь мне, да?
И хотя я не верю, я киваю. Меня так и подмывает признаться, что именно я чувствую на самом деле. Но она начнет утешать меня. Уверять, что это не моя вина. Мне не нужна ложь во спасение. Я знаю правду. Она живет во мне – острая и режущая, как бритва.
3ЗимаЭлинор Ледбери
Элинор просыпается и обнаруживает, что он ушел. Перекатывается на его сторону кровати и вдыхает знакомый запах. Ее сердце уже колотится. Она ненавидит, когда он уходит. Особенно без предупреждения. В груди словно жужжит улей разъяренных пчел, вызывая тошноту. В свои семнадцать Элинор знает, что должна уметь справляться с одиночеством. Тем более она остается всего на несколько часов. Хит говорил с ней об этом, но у нее не получается. Пчелы не перестают жалить. Хочется выцарапать их из груди. Вместо этого она кричит, уткнувшись в подушку. Никто не услышит ее страданий. Ледбери-холл расположен весьма и весьма уединенно. Двадцать минут ходьбы до ближайшего дома и полчаса езды до ближайшего города.
Она глубоко дышит, внушая себе: Хит вернется, – и голышом садится на кровати. Без его горячего тела по коже бегут мурашки. Элинор кутается в пуховое одеяло и угрюмо смотрит на тяжелые шторы в дальнем конце комнаты. Чтобы собраться с силами, встать с кровати и раздвинуть их, требуется минут десять. Слабый водянисто-голубоватый свет зимнего солнца просачивается в окно, лениво скользя по деревянному полу. Из спальни открывается вид на сад с большим прудом. Хотя это скорее озеро, а не пруд. В центре него – островок с каменной статуей двух влюбленных, сплетенных в объятиях. Мужчина прокладывает дорожку из поцелуев вверх по шее девушки, его