– Конечно, тебе нужно поехать. – Я ставлю чашку и подхожу к нему. – Ты ведь не случайный прохожий.
– Прости? – Он впивается в меня взглядом.
Я моргаю, смущенная его реакцией:
– Я имею в виду, что ты мой жених. – При этих словах он немного расслабляется. – Ты член семьи, а не какой-то прохожий с улицы.
Он согласно кивает, но по его хмурому взгляду я понимаю: ему не хочется ехать.
– Я просто не хочу мешать. Это Майлз и Клара хотят, чтобы я был там, или…
– Это я хочу, чтобы ты был там. Ты нужен мне.
Оскар отводит глаза, и на секунду я правда думаю, что он откажется. Но он кивает, и напряжение немного спадает.
– Я буду.
Он обнимает меня и целует в макушку:
– Прости, сам не знаю, что на меня нашло. Конечно, я поеду.
Стоунмилл всего в получасе езды от Фрома[9], но путь до родительского дома мучительно медленный. Я в нетерпении дергаю коленкой, мне требуется вся сила воли, чтобы не накричать на Оскара, не приказать ехать быстрее.
Бросаю взгляд на телефон. Еще нет и семи утра, но начинаются школьные каникулы, и мы оказываемся в ловушке среди потока машин. Их багажники забиты чемоданами и досками для серфинга.
Пока мы приближаемся, меня распирают эмоции: страх, тревога, радость, жгучее нетерпение… Тошнит, грудь болезненно сжимается. Легкие словно стянуты веревками с привязанными к ним камнями, и при каждом вдохе камни давят, веревки натягиваются и выпускают весь воздух. Тогда, как советовал мой прежний психотерапевт, я начинаю перечислять цвета, которые вижу, сосредоточившись на них, а не на чувствах, давящих со всех сторон.
Мы подъезжаем к Блоссом-Хилл-хаузу. Взгляд сначала притягивает цветущая вишня возле дома моего детства, потом стены из кремового известняка. Странно, что нет полиции. Первые несколько недель после похищения Оливии перед родительским домом стеной стояли журналисты. Мы подходим к темно-синей двери с молоточком в виде золотой пчелки. Сердце болезненно колотится о ребра. Дверь открывает папа. Он сразу начинает говорить, я вижу, как сверкают его белые зубы, но не могу уловить смысл слов: они кружатся вокруг, как падающие лепестки. Рассматриваю его темно-синюю пижаму. Седеющие волосы кофейно-коричневого оттенка. Глаза цвета морской волны. Отец отступает в сторону, и, если бы не подталкивающее твердое и теплое прикосновение ладони Оскара к моей талии, я так бы и осталась стоять на пороге как вкопанная. Меня ведут в гостиную. Я сажусь и тереблю туго пришитые пуговицы на горчичной обивке «честерфилда»[10] – это успокаивает. Я жду. Колено Оскара прижимается к моему. Он что-то шепчет на ухо, тихо и успокаивающе. Я сосредоточиваюсь на кувшине охряного цвета на серванте из слоновой кости.
В дверях возникает молочно-белое лицо матери с округлившимися водянисто-серыми глазами, светлорыжие пряди выбиваются из конского хвоста. Она отходит в сторону, чтобы пропавшая сестра предстала передо мной во всем золотистом сиянии.
Передо мной стройная женщина. На ней рубашка оверсайз в красно-синюю клетку – слишком широкая в плечах и талии – поверх черных легинсов. Растрепанные светлые волосы до пояса собраны в узел. Я узнаю ее, как припоминаешь члена семьи, которого видишь только на свадьбах и похоронах: смутно и вместе с тем отчетливо. Я вижу в этой женщине черты той девочки, которую любила. В ее лице в форме сердца и в луке Купидона[11]. В высоких скулах и ямочках на щеках. В длинных ресницах и блестящих голубых глазах. И только ее взгляд мне незнаком. Дикий и слишком спокойный. Расчетливый и отсутствующий. Испуганный и нетерпеливый.
Я не могу вспомнить ее голос. Я никогда не хотела забывать его, но воспоминание о нем исчезло, сошло на нет, словно синяк. И я не могу вернуть его к жизни. Я пытаюсь придумать, что бы такое сказать – значительное и глубокомысленное. Но слова теряются, тают на языке сахарной ватой и, так и не успев оформиться, исчезают как сахарная пудра.
– Кейтлин? – зовет женщина. Оливия. У нее уверенный серебристый голос, похожий на летний дождь. Я ждала, что она скажет «Китти-Кейт» – так меня называла только сестра. И все же в горле встает плотный твердый ком. Я делаю глубокий вдох.
– Кейтлин? – снова произносит она, делая шаг навстречу.
Я смотрю в ее голубые глаза. Те самые, которые всегда наводили мысли о ледниковых озерах и летнем небе, незабудках и лепестках колокольчиков. Я вижу в них что-то знакомое, сестринское, и меня охватывает спокойствие. Как бальзам на ожог.
Я киваю.
Женщина пересекает комнату, обнимает меня длинными тонкими руками. От нее пахнет мужским одеколоном.
– Я скучала по тебе, Кейтлин, – шепчет она, уткнувшись мне в волосы, и меня пронзает рикошетом неясное предчувствие. Но я не успеваю ничего понять, а женщина произносит:
– Я так сильно по тебе скучала.
Я обнимаю ее:
– Я тоже.
6Элинор Ледбери
Брат – та ось, вокруг которого вращается жизнь Элинор. Центр ее вселенной. А может, и вся вселенная. Девушка мало знает о мире за пределами Ледбери-холла. Это ее дом, сколько она себя помнит, и она редко покидает просторные угодья. Когда на улице дождь или слишком холодно, Элинор прячется в библиотеке. Там пахнет крепким кофе, кожаными переплетами и мудростью. После спальни брата это ее любимая комната. Красота здесь повсюду: в панелях из красного дерева и огромных арочных окнах; в каменном камине и уставленных книгами полках от пола до потолка со скрипучей вращающейся лестницей. Книги повсюду. Новинки в мягких обложках с хрустящими страницами, слипающимися от статического электричества. Старые пожелтевшие тома, пахнущие сыростью и пылью. Элинор уделяет особое внимание любовным романам, принадлежавшим матери. Она перечитала их все по несколько раз, страницы загнуты, корешки помяты. Они названы именами персонажей. Хит считает, что такие книжонки годятся только для растопки, но Элинор находит утешение в простоте отношений между выдуманными любовниками. Потому что, даже когда они усложняются, потом всё становится как раньше. Любовники сверкают и кружатся в огромном мире и ни от кого не прячутся.
…Сейчас Хит лежит в постели рядом с ней, одетый только в трусы-боксеры, одной рукой обнимая Элинор за талию. Середина дня. В комнате холодно даже при наглухо закрытых окнах, но там, где их кожа соприкасается, тепло. И хотя Элинор наслаждается уютом этих зимних дней, читая у открытого камина, или прижимаясь к Хиту под толстым ворсистым одеялом, или прогуливаясь с братом по обледенелой земле, она устала от белого, как облака, неба и темных ночей. Она скучает по лету, по бескрайней синеве над головой и сочной зелени под ногами. По теплым ленивым утрам, проведенным в огромной кровати брата, по свету, льющемуся в большие окна. По пикникам на лужайке. По дням, когда брат плавает в пруду, а она смотрит на него и никак не наберется храбрости присоединиться. По вечерам, проведенным за бутылкой шампанского, слушанием пластинок и за танцами босиком в столовой перед сном.
Хит притягивает ее ближе к себе. Элинор улыбается, чувствуя себя желанной. Ей есть к кому прильнуть, даже если в это время он блуждает в своих снах. Стараясь не разбудить брата, она переворачивается на другой бок, чтобы посмотреть в красивое спящее лицо, и чувствует прилив любви к нему. В конце концов он начинает ворочаться. Глубокое ровное дыхание становится поверхностным, когда он выныривает из глубин беспамятства.
– Сколько времени? – бормочет Хит, уткнувшись ей в плечо.
Элинор смотрит на часы у кровати:
– Полдень.
Он стонет.
Дядя Роберт вернется завтра, с булавкой наготове, чтобы проткнуть пузырь их счастья, надутый с понедельника по пятницу.
– Остался только один день свободы, – говорит Хит.
В основном они живут в Ледбери-холл одни. Дядя Роберт работает в Лондоне, а это слишком далеко, чтобы ездить оттуда ежедневно. Поместье не принадлежит ему, так что дядя не может его продать. К тому же он никогда не откажется от фармацевтической компании, на создание которой потратил годы. Так что всю неделю он живет в городской квартире, возвращаясь сюда только на выходные.
– По крайней мере, он уедет утром в понедельник, – успокаивает брата Элинор. – Правда, я хотела бы, чтобы он вообще не приезжал.
– Остался год, – Хит приподнимается на локтях.
Через год Элинор исполнится восемнадцать – слишком мало, чтобы заявить о праве на наследство. Но Хиту будет двадцать один, он станет владельцем своей половины Ледбери-холла, и состояние их матери по закону перейдет к нему. До тех пор всё это доверено дяде Роберту. Брата с сестрой это злит. Ледбери-холл и земля принадлежат семье их матери больше ста лет. Поскольку Ледбери были состоятельными людьми, их отец Николас Брент загорелся желанием взять фамилию жены. Дядя Роберт не Ледбери, он Брент. Брат отца. Поместье должно принадлежать им. Только им.
– Если только дядя Роберт не прикончит нас, как наших родителей, – усмехается Хит.
По телу Элинор бегут мурашки, она садится и смотрит на брата презрительным взглядом:
– Не говори так. Он их не убивал.
Она всегда так отвечает. Элинор повторяла это столько раз и каждый раз сомневалась в правдивости своих слов. Но это успокаивает брата. Она должна его успокоить. Она не хочет раздувать пламя ненависти к дяде Роберту. Она боится, что пожар выйдет из-под контроля. Лесной пожар, бушующий на засушливых равнинах до тех пор, пока не останется ничего – только обгоревшие черные дымящиеся угли.
– Он был с ними. И это он предложил прокатиться на яхте. Как получилось, что он выжил, а они нет?
– Потому что они утонули, – Элинор произносит это безразлично, потому что не испытывает эмоций. Она почти не помнит родителей. Для нее они такие же (и даже в большей степени) выдуманные персонажи, как матери и отцы в романах, которые она читает. Ей было всего три, когда они погибли. Хиту шесть. Он помнит их и скучает. А она – нет.