.
Я немного вздремнул, проснулся значительно умиротворенным и остаток дня с пользой провел наедине с моей ультрафиолетовой машиной и восковым карандашом, размечая участки перекраски («усиления», как мы называем это в нашем ремесле) роскошного панно, принадлежащего кисти – ну, более-менее кисти – Аллунно ди Амико ди Сандро. (Дай бог здоровья Беренсону[38], я всегда говорю.) После чего набросал несколько пассажей своей работы для «Бёрлингтонского журнала», в которой я докажу – раз и навсегда, – что мадонна Тайяра[39] в музее Ашмола[40] в действительности написана Джорджоне, что бы там ни утверждал этот ужасный Беренсон.
На обед у нас были свиные отбивные с почками внутри, жареный картофель и пиво. Я всегда отправляю Джока с кувшином за разливным и заставляю при этом надевать кепку. У пива после этого вкус лучше, а Джоку, похоже, без разницы. Девочке привратника они, изволите ли видеть, не наливают.
После обеда приехала миссис Спон, вооруженная изобилием образцов канители, кистей и кретонов на чехлы для подушек и прочего, а также с розовой противомоскитной сеткой для ширм вокруг моей кровати. Касаемо сетки пришлось явить твердость – должен признать, она была очень мила, однако я настоял, что мальчику больше подобает голубая. Я хочу сказать, у меня, конечно, имеется причуда-другая, но я же не извращенец, Христа ради, разве нет? – спросил у нее я.
Она уже начала чуточку сердиться, когда явился Мартленд и замаячил в дверном проеме, словно проблема загрязнения окружающей среды. В позе для него бесспорно застенчивой, но отчетливо угрожающей для остальных.
Нехотя они признали, что шапочно знакомы. Миссис Спон метнулась к окну. Мне известно множество людей, способных метаться, и миссис Спон из них последняя. Повисло эдакое липкое молчание – как раз того сорта, что я предпочитаю. Наконец Мартленд прошептал:
– Быть может, вам лучше попросить старушенцию покинуть нас, – и шепот его был уж чересчур театрален.
Миссис Сион набросилась на него и его От-чи-та-ла. Я слыхал о ее талантах в этой области, но ни разу не выпадала мне честь слышать, как она отмыкает свою лексическую сокровищницу. Эмоциональное пиршество, высокая литература: Мартленд зримо увял. Никто не сравнится с утонченно образованной трижды разведенной дамой во владении вербальным хлыстом. «Бородавка на заднице налогоплательщика», «юный содержанец инспектора дорожного движения» и «полковник Уигг для нищих»[41] – вот лишь несколько преподнесенных ею любезностей, но воистину их было больше, гораздо больше. Наконец, она унеслась, оставив по себе облако «Рагаццы» и очень симпатичных эпитетов. На ней был костюм с замшевыми бриджами, но можно поклясться – минуя Мартленда, она влекла за собой двенадцатифутовый трен из парчи.
– Ну и ну! – воскликнул он, когда она скрылась из виду.
– Да, – подтвердил я удовлетворенно.
– М-да. Что ж, Чарли, послушайте – вообще-то я пришел, чтобы сообщить вам, как жаль мне и как стыдно, что между нами такое произошло.
Я смерил его своим фирменным ледяным взглядом. Тем, что побольше, экономичного размера.
– Я имею в виду, – продолжал он, – что вам отвратительно досталось, и мне кажется, следует все вам объяснить. Мне хочется ввести вас в картину – что даст вам некоторое преимущество, должен признать, – и э… попросить у вас э… помощи.
«Иди ты!» – подумал я.
– Садитесь, – бесстрастно произнес я. – Сам я предпочитаю стоять – по причинам, кои вскоре станут вам понятны. Я определенно намерен выслушать ваши объяснения и извинения; что же до всего прочего, обещать ничего не могу.
– Хорошо, – ответил он. Немного помялся, как тот, кто рассчитывает, что сейчас ему предложат выпить, и полагает, что вы забыли оказать ему такую честь. Осознав, что сегодня у него явно Вечер Воздержания, Мартленд продолжил: – Вы знаете, почему сегодня утром застрелили Спинозу?
– Ни малейшего, – со скукой в голосе ответил я, хотя весь день в мозгу у меня циркулировало множество версий. Неверных, впрочем.
– Выстрелы предназначались вам, Чарли.
Сердце мое безответственно затрепетало в грудной клетке. Подмышки увлажнились и похолодели, и мне захотелось в уборную.
То есть, электрические батареи и так далее – это одно, в пределах разумного, само собой, но если вас кто-то желает прикончить, навсегда, – эту мысль разум принять отказывается; ему такую мысль хочется выблевать. Обычные люди просто не располагают ментальными или эмоциональными клише, которые помогут им справиться с подобным известием.
– И как же вы можете быть настолько в этом уверены? – через мгновение-другое вопросил я.
– Ну, если говорить до конца откровенно, Морис полагал, что подстрелил именно вас. Поскольку именно вас и намеревался подстрелить.
– Морис? – переспросил я. – Морис? В смысле – ваш Морис? И зачем же только ему это могло понадобиться?
– Ну, вообще-то я как бы ему велел.
Тут, в конце концов, сел и я.
Из теней у двери плавно выделилась необработанная масса Джока, подплыла и упокоилась за моим креслом. В кои-то веки дышал он носом и на выдохе жалобно присвистывал.
– Звонили, сэр?
Джок в самом деле превосходен. То есть, вообразите – сказать такое. Что за такт, что за «савуарфэр»[42], что за опора молодому хозяину в момент стресса. Мне сразу стало значительно лучше.
– Джок, – произнес я. – У тебя случайно не при себе латунный кастет? Через минуту-другую я могу попросить тебя ударить мистера Мартленда.
На самом деле Джок, разумеется, не ответил – он способен распознать риторический вопрос на слух. Но я почувствовал, как он ощупывает свой задний карман – «мою кошелку», как он его называет, – где шесть унций искусно вылепленной латуни поселились в уюте и вони еще в те времена, когда Джок работал в Хокстоне самым младшим малолетним преступником.
Мартленд же энергично и нетерпеливо качал головой:
– Все это совершенно не обязательно, совершенно. Постарайтесь понять, Чарли.
– Постарайтесь мне объяснить, – ответил я. Мрачно, как человек, мучимый болями в заду.
Мартленд подавил то, что я принял за вздох.
– Tout comprendre, c’est tout pardonner[43], – сказал он.
– Послушайте, вот это мило!
– Чарли, да я полночи рассказывал этому кровожадному старому маньяку в Министерстве внутренних дел о том, как мы вчера с вами поболтали.
«Поболтали» – это хорошо.
– И когда я сообщил ему, сколько всего вам известно об этом деле, – продолжал Мартленд, – ничто уже не могло его разубедить, что с вами должно покончить навсегда. «С крайним предубеждением» – вот как он выразился, глупый паскудник. Начитался триллеров за чаем, должно быть.
– Нет, – любезно поправил я. – В триллеры это еще не попало, только в «Санди Таймз». Это жаргон ЦРУ. Должно быть, он читал досье «зеленых беретов».
– Это как угодно, – продолжал Мартленд. – Это как угодно… – Очевидно, ему пришелся по вкусу сей округлый речевой оборот. – Это как угодно, только я старался осведомить его, что мы пока не знаем, что знаете вы и, что самое важное, откуда вы это узнали; а посему безумием было бы ликвидировать вас на этой стадии. Э-э, разумеется, на любой стадии, но такого я сказать, разумеется, не мог, правда? В общем, я пробовал убедить его передать дело на рассмотрение министру, но он ответил, что министр к этому времени уже наверняка пьян, а сам он недостаточно упрочен в своем положении, чтобы безнаказанно тревожить его в такое время, да и в любом случае… В любом случае, мне пришлось последовать общему правилу, поэтому сегодня утром я счел наилучшим отрядить на задание Мориса – он мальчик импульсивный, – и предоставить вам честный шанс на выживание, понимаете? И, Чарли, я крайне, крайне доволен, что он подстрелил не того парня.
– Да, – подтвердил я. Но мне стало любопытно, откуда он узнал, что утром я буду у мистера Спинозы.
– А откуда вы узнали, что утром я буду у мистера Спинозы? – как бы между прочим поинтересовался я.
– Так ведь Морис за вами следил, Чарли. – Распахнув глаза, точно это само собой разумеется.
«Чертов лжец», – подумал я.
– Понимаю, – сказал я.
Я извинился и вышел под предлогом того, что мне нужно переодеться во что-нибудь поудобнее, как в таких случаях говорят распутницы. Что-нибудь поудобнее было изумительно вульгарным смокингом из синего бархата, в который миссис Спон некогда собственноручно вшила целую паутину хитроумно расположенной тесьмы, поддерживающей довольно ненадежный древний револьвер шулера с колесных пароходов – с золотыми накладками, калибром где-то около .28. У меня осталось всего одиннадцать допотопных патронов шпилечного воспламенения, и я серьезно сомневался в их полезности, не говоря уже о безопасности. Они, однако, не предназначались для чьего-нибудь убийства – просто я сам должен был почувствовать себя молодым, крутым и умелым. Люди, у которых пистолеты – для убийства других людей, хранят их в коробках или ящиках; а если вы носите пистолет на себе, то это просто для того, чтобы увереннее держаться в седле. Я прополоскал рот зубным эликсиром, заново смазал вазелином волдыри и легким галопом вернулся в гостиную – гордый, насколько позволяло мне седло с высокой лукой.
За креслом Мартленда я помедлил и задумался, насколько не нравится мне его затылок. Нет, не складки тевтонского жира, кои топорщились свиной щетиной, ничего подобного, отнюдь; лишь аккуратное и ненавистное самодовольство, ничем не подкрепленная, однако неуязвимая наглость. Как у женщины-журналистки, ну ей-богу. Я решил, что могу позволить себе роскошь утраты самообладания – это впишется в ту картину, которую я желал бы нарисовать. А потому я вытащил револьверчик и ввинтил его дулом в левое слуховое отверстие Мартленда. Тот сидел по-настоящему тихо – с нервами у него никаких неполадок не имелось, – и говорил жалобно: