Я смолчал. Я представил себе молодую пару, так безоглядно, так предрассветно взлетевшую сегодня. Потом я представил Кирю.
– Я вам больше скажу, – проговорил Александр Евграфович, – ВОЗ уже дважды делала представления нашему правительству. Чтобы мы как-то их оградили… Дошли до того, что намекнули даже… – он мотнул головой, сгоряча не в силах связно подбирать слова. – В общем, чтобы силы ПВО страны сбивали улетчиков над границей. Сами они мараться на государственном уровне не хотят – но дрейфят! И, понимаешь ли, мы же сами, нашими же МИГами чтоб сбивали наших же людей! В целях, извиняюсь, укрепления доверия между Востоком и Западом… И я не уверен, что у наших хватит духу отказывать раз за разом.
Я думал о Кире, и не мог думать ни о чем ином. И вдруг почему-то вспомнил – всей кожей вспомнил, всем телом – как легко и сладко было вчера с Тоней.
Постоянно болевшее, словно проткнутое, сердце на миг упало со своего вертела в пляшущий костер.
В Сестрорецке мы забуксовали среди массы людей. Даже не понять было, что стряслось – кто-то хохотал возбужденно, кто-то всхлипывал, кто-то горячо говорил… Поодаль, встав на урну, бородатый кряжистый человек выкрикивал речь, но его было почти не слышно.
– В чем дело? – жестко спросил Александр Евграфович, выглянув в открытое окно, пока «Волга» пробиралась, слегка лавируя, между неохотно расступающимися людьми.
– Спидоноску придушили! – с кретинической радостью крикнул лохматый небритый паренек в шортах и драной майке, поверх которой болтался прицепленный впопыхах вверх ногами нательный крестик.
– Что?! – крикнул Александр Евграфович. Вены на его шее набухли, стали лиловыми. Паренек в восторге ударил кулаком по капоту «Волги». Сосредоточенный Володя вздрогнул и ругнулся вполголоса, будто ударили его самого – но даже не повернул головы.
– Вроде женщина-то приличная, колечичко на руке, – с готовностью застрекотала аккуратно одетая бабка и, одной рукой катя коляску с равнодушно глядящим оттуда младенцем, потащилась с нами рядом. – А выходит из раболатории, где анализ-то берут – и плачет! Ясно дело – положительный! Ну, а у ребят-то у наших тут в кусту дежурство организовано круглосутошно, блюдемся…
Перекрывая гомон, бородатый поодаль надсаживался, триумфально размахивал рукой – до нас долетали обрывки: «Физическое и нравственное здоровье русского народа идут рука об руку!.. Кризис требует кардинальных мер, и любые будут оправданы, ибо ставка предельно высока!.. На действенную помощь Кремля, раболепствующего перед инородцами, рассчитывать не приходится!.. Мы вправе спросить: Горбачев, где обещанные презервативы? Ты отдал их казахам!.. Убийственный вирус СПИДа, выведенный в тайных масонских лабораториях еще при Лорис-Меликове, которого в действительности звали, как известно, Лейба Меерзон…»
Мы прорвались. Володя, наверстывая время, погнал на предельной скорости. Асфальт летел под шипящие, утробно екающие на выбоинах колеса.
– А презервативов действительно нет, – заметил Володя.
– В том-то и дело, – с тяжелым вздохом отозвался Александр Евграфович.
– Этими-то хоть вы занимаетесь? – большим пальцем показав назад, спросил я.
Володя хохотнул горько. Александр Евграфович, глядя прямо перед собой, долго молчал.
– Эх, Глеб Всеволодович, – сказал он безнадежно, – до всего просто руки не доходят… Что говорить! – его голос затрепетал от скрытой боли. – Нам ведь даже фонды магнитной ленты заморозили! Можем отрабатывать только тех, к кому подключились когда-то, а захочешь сейчас внепланового «жучка» вколоть – изволь за свой счет…
– И куда все девается, – сказал Володя, не оборачиваясь.
Больше мы не разговаривали до самого Рощина.
Здесь был рай. Дощатая пристройка утопала в свежей июньской зелени, утренний воздух благоухал; в тишине перезванивались вечные, нормально крылатые птицы. Киря стоял на цыпочках, положив подбородок на край переполненной бочки и, держа в вытянутой руке еловую шишку, сосредоточенно водил ее по воде вправо-влево.
– Кирилл, – сказал я, – здравствуй. Он обернулся ко мне.
– Шишка купается, – сообщил он так, будто мы расстались полчаса назад. Сначала я обмер, мне показалось, что он где-то упал совсем недавно и стесал кожу с лица. Но это был диатез. Вот тебе и свежий воздух.
– Замечательно, – сказал я, – шишке хорошо. А у тебя рукава мокрые.
– Рукава не мокрые, – серьезно возразил он.
– Ты чем-нибудь другим заняться не хочешь?
– Другим не хочешь.
Рукава были насквозь мокрые. Я закатал ему рукава. Номерков у него на руках еще не было, так что можно.
Жена сидела у газовой плиты нога на ногу, к двери спиной, и что-то читала. На плите булькало, из-под слегка сдвинутой крышки кастрюли курился парок. Газ шел еле-еле. А кран был открыт полностью. Баллон пора менять.
– Здравствуй, – сказал я. Она обернулась. Будто мы расстались полчаса назад.
– Привет, – приветливо сказала она, не закрывая книгу. – Какими судьбами?
– Заехал проведать, – объяснил я, стараясь держаться очень прямо и как-то втянуть предательски раздувшие пиджак горбы на лопатках. – Друг подбросил… ненадолго. У него тут дела, он на машине. Через час обратно.
– Какие у тебя друзья появились, пока нас нет. С машинами. Мужчина или женщина?
Она подзагорела. Чуть-чуть. Но выглядела она страшно устало, просто-таки измочаленно. Под глазами темные мешки, губы бледные…
– Мужчина, представь. Как вы тут? Не болеете?
– В пределах допусков, – ответила она. – Горло все время, особенно с утра. Тепленького попьешь – вроде проходит… А этот совсем не спит. И мне не дает, естественно… Ну, как водится.
– Бедняга… Комары не заели?
– Начинают заедать. Хозяин говорит – это еще что, вот через недельку…
– Что читаешь?
Она закрыла книгу и пихнула ее куда-то в груду посуды на столе.
– Некогда мне тут читать. Стирка-готовка-прогулка, прогулка-стирка-готовка…
– Суп варишь?
– Третий день один пакет мусолим, – она сунулась в ведерко за плитой и показала мне пустой пакет из-под супа «Новинка». – В лабазе – шаром кати. Сперва еще ничего было, а сейчас дачники наезжают экспоненциально… Ты ничего не привоз?
– Нет. Как-то не догадался.
– Во! – она постучала костяшками пальцев по столу, намекая, что я дубина, – В морозилке же курица лежит!
– Знаешь, даже не посмотрел.
– Привези. Просто хоть траву лопай…
– Кору с деревьев.
– Лебеду.
– А ты знаешь, как лебеда выглядит?
– У хозяйки спрошу.
– А как они фураж достают?
– Черт их знает. Неудобно спрашивать. Ты же знаешь, сейчас у всех свои маленькие хитрости… Они уж пару раз мне подбрасывали. Тоже не очень жируют, знаешь…
Протопал под оконцем Киря, повозился на лавке около двери и заглянул к нам.
– Шишка загорает, – сообщил он, подошел к матери и полез к ней на руки прямо в башмаках. Она вяло отбивалась. Я перехватил его за плечики.
– Кирюша, не надо. Мамочка очень устала.
– Мамочка очень не устала.
– Мамочка очень устала, – убеждающе повторил я, держа его к себе лицом и глядя в глаза. Он моргал, губки – бантиком; слушал смирно. – Мамочка все время о нас заботится, а на это надо очень много сил. Мешать нельзя, мамочка нам готовит вкуснющий суп, у нее это так замечательно получается…
Еще когда Киря был в проекте, мы с женой много говорили о том, что при ребенке, с самого рождения, очень воспитательно будет с настойчивостью произносить друг о друге только хорошее, как можно больше и чаще, и очевидно отдавать друг другу, например, лучшие куски, лучшее место перед телевизором… Я свято держался этой линии, жена тоже старалась – правда, с модификациями. Она говорила: «Папочка у нас очень умный, только руки у него не тем концом вставлены» – и лукаво косилась на меня, или: «Папочка у нас хороший, но затюканный». Тексты о лучшей доле она тоже переосмыслила: «Сегодня папочка заслужил вот этот вкусный кусочек мяса…» или «этот замечательный ломтик папочка честно заработал…» Сначала я обижался, но быстро привык; да и не лаяться же из-за обмолвок всякий раз, тем более, что проскакивают они быстро, незаметно, беззлобно… да и, что греха таить, зачастую справедливы…
Кирилл послушал-послушал, заскучал и вышел на улицу, аккуратно притворив хлипкую дверь.
– Он стал чище говорить, – заметил я. – Почти все слова понимаемы. Все-таки перемена обстановки подстегивает развитие, правильно мы пошли на эту дачу…
Я осекся. Про полезность перемены обстановки мне не стоило сейчас говорить.
Впрочем, жена не обратила внимания на мои слова. Она тем временем расстегнула халат до пояса и спустила с плеч. Лифчика не было.
– Ты все-таки подзагорела немножко, – сказал я. – Сейчас хорошо видно.
– Посмотри, что тут у меня, – сказала она и приподняла левую грудь ладонью. – Бугорок какой-то. Третий день трогать больно, а самой никак толком не заглянуть, зеркало мы с Кирей кокнули.
Я посмотрел.
– Угорь. Закраснелся чуток. Наверное, купальником натерла.
– Тьфу, пакость… Выдави.
– Ой, не могу. Такое место… боюсь больно сделать, правда.
Она покусала губу и натянула халат обратно на плечи.
– Ладно, – сказала она, застегиваясь. – Ни о чем тебя просить нельзя… Пойду у хозяев зеркало попробую поклянчить. Последи тут, чтоб суп не убежал… Да, кстати, хорошо, что приехал. Видишь, баллон издыхает совершенно. Сходил бы на газостанцию, а? Тем более, ты на колесах.
– Попробую, – сказал я. – Во всяком случае, переговорю.
– Пустой вон в углу. Вот проверочный талон, вот свидетельство на право пользования, – она тяжело поднялась, шагнула к двери. – Не скучай.
– Постараюсь.
– Как ты сутулишься, – проходя мимо меня, заметила она. – Говорю тебе, говорю…
Я улыбнулся.
– Горбатого могила исправит.
Она фыркнула. Протяжно заскрипела дверь, от сотрясения задребезжало плохо закрепленное стекло в окошке.
Я прилег на лежанку. Солнце било сквозь листву, радостные безветренные пятна света лежали на стене неподвижно. Сдержанно, мягко бормотала кастрюля. Было так уютно, так спокойно и тихо, что мне показалось, будто я смогу сейчас уснуть. Все-таки добрался. Ноги гудели, гудела голова. Едва слышно что-то как бы переливалось или перекатывалось в глубине спины. Вошел Киря, у меня не было сил даже голову повернуть к нему. Он протопал ко мне, встал у лежанки, посапывая и ласково заглядывая мне в лицо.