Ошеломленный такой новостью, я торопливо спрашиваю:
— Куда, как?
— Куда, куда? На кудыкину гору. Слава богу, до него наконец дошло. Папу переводят в Калинин. Вот сдам экзамены и уедем.
У меня, видно по всему, глупый вид, потому что она улыбается, хотя, как мне кажется, не очень весело. Я стою пораженный, как громом среди ясного неба. Как же так? «Как же так?1 — хочется мне крикнуть. — Ну и пусть переводят отца, а ты оставайся. Зачем тебе ехать в какой-то Калинин, если я здесь?» Но я молчу, слова застряли в горле.
— Ну пока, Приходи провожать, — нарочито веселым голосом произносит Лариса и, взмахнув рукой, скрывается в подъезде. Я какое-то время в растерянности стою, затем медленно возвращаюсь к себе.
Я еще не верю, что это может произойти, Но это, как ни горько и тяжело осознать, произошло…
А ребята все еще спят, и лейтенанта нет почему-то. На дворе уже темнеет. Надо собираться на ужин и потом туда. Может быть, сегодня не пойдем? Сейчас бы в баньку, потом поужинать как следует и на боковую до утра. После ужина можно, конечно, кино посмотреть, ну там исторический фильм или про любовь. Вот было бы здорово! А как же «язык», который командованию нужен позарез? Да-а. Черт бы их побрал, этих фашистов проклятых, приперлись сюда. Кто их просил к нам? Скольким людям они испоганили жизнь?
Послышались шаги. Это помкомвзвода. Наш лейтенант ходит тихо, как кошка, — не услышишь. Помкомвзвода Собко, наоборот, — гупает, за версту слышно. Ну это в тылу, а на передовой, особенно на задании, он преображается, становится неслышным. Опытный охотник, сибиряк. Говорят, побывал в медвежьих лапах, но сам он об этом никогда не рассказывает. А силища у него! Равных ему по силе не только в нашем взводе, но и в полку, а то и во всей дивизии не сыщешь. Вот сержант Визиров, командир второго отделения, уж какой здоровяк, а по сравнению с ним — пацан. Недели две тому назад отделение Визирова ходило за «языком». Возглавлял группу захвата Собко. Возвращались в расположение перед рассветом, расстроенные, конечно: всю ночь проползали впустую. На нейтральной полосе нос к носу столкнулись с фашистским унтером. Что он там делал — этого я не знаю, но был в маскхалате и вооружен до зубов. Возможно, наблюдал за нашим передним краем или отстал от своей разведгруппы. Здоровенный боров, метра два росту. Обстановка на нейтралке не очень подходящая, чтобы там долго валандаться с «языком». Все время ракеты вспыхивают, постреливают с той и другой стороны. Скрутили фашиста быстренько, в рот кляп затолкали и поволокли. Каким-то образом он сумел освободить себе руки, оглушил бойца, который тащил его, и набросился на Визирова. Чуть не задушил. Хорошо, что помкомвзвода полз замыкающим. Он один утихомирил расходившегося «языка» и доволок его до штаба батальона на себе. А там откачали, и дальше он уже потопал на своих двоих.
С тех пор с помкомвзвода никто не связывается, даже в учебных целях.
Скрипнула дверь. Показалась голова помкомвзвода. Он что-то недовольно проворчал себе под нос, а затем негромко сказал:
— Подъем, орлы! Кончай ночевать, выходи на ужин!
Наступила еще одна фронтовая ночь — наше время, рабочее время разведчиков. Сколько еще таких ночей у нас впереди?
2. На Невском «пятачке»
Дни и ночи Невского «пятачка»… Изнуряющие, не прекращающиеся ни днем, ни ночью обстрелы, атаки и контратаки. Днем прицельное щелканье обнаглевших снайперов, стон раненых, холод и голод. Пищу нам приносят в термосах холодной, когда начинает темнеть, да и то не всегда. Дневная норма хлеба — один сухарь. Конечно, если этот сухарь доберется сюда. Одно время давали одни шпроты, и сейчас, несмотря на постоянное недоедание, не могу видеть шпроты. В сотне метров за спиной огромная река, а воды нет не только, чтобы умыться, но утолить жажду, особенно днем. Во время боя не отправишься по водицу. Никто не отпустит, да и сам не пойдешь: это может стоить жизни, в лучшем случае — ранение. Спим прямо в траншеях и в «волчьих» (или «лисьих») ямах, спим настороженно, не то что не раздеваясь, но даже не ослабляя ремней, не снимая сапог, все время вздрагивая и просыпаясь от постоянного грохота выстрелов. По-настоящему никто не знает, когда он спит и спит ли он здесь когда-нибудь. И все же спим. Я даже вижу сны. Иногда во сне вижу Ларису, иногда маму. А когда просыпаюсь после такого сна, щемит сердце. Не знаю, кто как, а я в самые трудные минуты вспоминаю маму. Формулы по математике почти все за год с небольшим вылетели из головы, а вот слова великого писателя о материнской любви, не знающей преград, всегда помню. Все мы, лежащие здесь на скованном морозом и продуваемом ветрами невском берегу, в мелких траншеях и в этих ямах и воронках, под ничего не щадящим вражеским огнем, и они, укрывшиеся там, за нейтральной полосой, в песчаных карьерах, в развалинах электростанции, в роще «Фигурной», пришедшие сюда, чтобы уничтожить нас, чужаки, — все вскормлены молоком Матери. От молока Матери и от лучей солнца, которое светит всем, — все прекрасное в человеке. И поэтому хочется иногда закричать: так почему же? Зачем все это?
Мать — чудо земли. Порой она мне кажется удивительной тайной природы, бессмертной, всемогущей, воплощением силы и красоты. Независимо от того, кто она, — простая крестьянка, как у меня, или великая ученая, и независимо от того, чья она мать — моя, рядового пехоты, или маршала. Когда лежишь под свинцовым дождем, вцепившись пальцами в мерзлую землю и роешь ее носом, когда мины и снаряды вокруг рвут в клочья эту землю и от удушливой гари невозможно дышать, когда становится совсем невмоготу и кажется, что это конец, все, мгновение — и тебя, еще фактически не жившего на этом свете, нет и не будет никогда, кличешь на помощь ее про себя: «Мама! Я здесь! Ты слышишь меня, мама? Неужели это все?!» И незримо она приходит и становится рядом у твоего изголовья, склоняется над тобой и заслоняет от смертельного огня. И опасность отступает…
…Утро. Солнечное тихое летнее утро. Мы с мамой сидим на пригорке у нашего дома. Солнце уже поднялось над деревьями и ласково улыбается нам. Пригревает, но еще не жарко. Мама сидит прямо на земле, на шелковистой, умытой росой траве, я, которому осенью исполнится три года, у мамы на коленях. Перед нами роскошный куст распустившихся и в бутонах роз, вокруг которых кружатся и жужжат пчелы. Я пытаюсь дотянуться к склонившемуся в нашу сторону алому цветку, мама мягко отводит мою руку: «Нельзя трогать троянду, она колется». Я смотрю маме в глаза, улыбаюсь и снова тянусь к заманчивому цветку. В этот момент меня будят. Надо же! Почему-то обязательно будят, когда снится хороший сон, и обязательно на самом интересном месте.
— Вась, слышь, проснись! — Аркадий толкает меня в бок ногой, а сам, высунувшись наполовину из окна и вытянув шею, смотрит в сторону бульвара. Я открываю глаза. — Они идут сюда!
— Кто? — спрашиваю, не понимая, чего от меня хотят.
— Привет! — выкрикивает Аркадий, обращаясь к кому-то на улице, и, спрыгнув с подоконника, бросается к выходу. — Пошли! — повелительно говорит мне на ходу.
Я неохотно встаю с кушетки и послушно следую за Аркадием на улицу.
Аркадий — мой школьный товарищ, можно сказать друг, оба мы из восьмого, только он из «Б», а я из «В». Я живу на квартире у его тети, Александры Ивановны, которая владеет половиной дома и сдает одну комнату и угол студентам и ученикам. Комнату занимают три студента пединститута, я довольствуюсь углом в комнате, где живет тетя с мужем. Аркадий с родителями живет за стеною, но целыми днями околачивается на теткиной половине. Уроки мы учим вместе.
Я подхожу к калитке, где Аркадий уже болтает с Лесей и Ларисой, с двумя «Л» из нашего класса. Они не обращают на меня никакого внимания и продолжают оживленно разговаривать о завтрашнем экзамене. Мне ничего не остается, как прислониться к столбу, за спиной Аркадия, и ожидать, что будет дальше.
— Пошли на Виды, — предлагает Аркадий, два «Л» дают свое согласие, и мы идем на Виды. Это здесь рядом, недалеко от нашего дома. Мы с Аркадием часто бегаем туда после уроков погонять мяч или просто погулять с ребятами. С площадки, которая получила когда-то название «Виды», открывается чудесный вид на сверкающую в зеленых берегах ленту реки, обширные луга, поля и убегающую вдаль железную дорогу. А как хорошо там дышится… Глядя с крутого обрыва, стремительно спускающегося к реке, хочется улететь или хотя бы уехать далеко-далеко, в Полтаву, Харьков или еще дальше. Я еще нигде не был, никогда даже на поезде не ездил, и, когда Аркадий рассказывает о своей поездке с отцом в Киев, я ему отчаянно завидую.
Мы усаживаемся под древним раскидистым вязом. Девочки достают геометрию.
— Давай, Вася, объясни тут одну штуковину, — толкает меня плечом Аркадий, — я еще не повторил это, — врет он, хотя мы с ним дважды прошлись уже по этому месту. — Да садись ты ближе, что ты боишься.
— Чего я боюсь, тебя, что ли? — огрызаюсь я и, покраснев до жара в щеках, несмело протискиваюсь между Ларисой и Аркадием.
Аркадий, хоть и делает вид, что командует мною и даже подтрунивает, но, я это точно знаю, да и другие замечают, уважает и часто просит объяснить домашнее задание или решить задачку. Вот и сейчас он не уверен, что знает твердо урок, и не хочет плавать при девчонках, особенно если рядом — Лариса.
Завтра последний экзамен, а там — больше двух месяцев каникулы. Прощай восьмой класс. Он для меня был и нелегким и необычным. Прошлым летом я окончил семилетку дома, в родном селе, что за шестнадцать километров отсюда. В солнечный день с этого места можно увидеть Лысую гору, на ней четыре ветряка, а у подножии горы в садах прячутся белые хаты. Там мои родители, и, конечно же, мне хочется домой. С прошлой осени я учусь в городской школе. Поначалу было трудно, даже очень, прежде всего потому что не дома. Все другое, все необычное. И в школе, и после школы. К тому же я медленно отвыкаю от старого, привычного. Вообще мне не хватает бойкости, стеснителен, робок. Аркадий говорит — это все потому, что я в семье один ребенок, вот меня и жалели, не могли надышаться. Может, он и прав. Потом, хотя я и пришел сюда с отличными отметками в аттестате, требования в городской школе куда выше, чем в сельской, одноклассники более развитые. Да и новые учителя не знали меня, а я — их. На первых порах в моем дневнике неожиданно появились тройки, хотя к урокам я готовился, как всегда, на совесть. Пришлось нажимать. Тут я впервые понял, что труд и терпение — великое дело. Во второй четверти тройки исчезли начисто, а к концу года и четверки стали редкостью. Стали замечать меня и девушки. Однажды на уроке географии Лариса попросила у меня тетрадь с домашним заданием по алгебре, сверить решение задач. Следующий урок была алгебра, а грозный Иван Андреевич не давал спуску лодырям. В перерыве тетрадь мне вернули, и когда на уроке я открыл ее, то нашел там записку: «Спасибо! Л.». Записка предельно краткая, но у меня даже сердце замерло. Любой мальчишка нашего класса, да и не только нашего, не прочь бы получить такую записку. Лариса если не самая красивая девчонка в школе, то одна из них. Ну а в классе, это уж я