Катя приказала совести заглохнуть – та, ворча, угомонилась до времени. «Что сделано – то сделано. Работаем, пока заменить некому…»
На ее половину постучалась Наталья, спокойная, серьезная, синие глаза смотрят ласково:
– Катюша, поужинаешь?
Ох уж эти Введенские. Ох уж скачки эти вечные – от бешенства к полному спокойствию. Хворь эта у них у всех от мала до велика. Наташа, такая воспитанная, образованная, талантливая, – разве можно, глядя сейчас на нее, поверить, что она способна закатить такую истерику, что бывалый капитан бежит, зажав уши и сверкая пятками. А Сонечка – умница – ну ровно цыганский ребенок: по желанию рыдает, а нет нужды в плаче – так и не надо. И Мишка уже почти освоил эту науку.
Катерина, только войдя в эту семью, первое время откровенно пугалась: в своем ли они все уме, потом придышалась, но теперь поняла, что к этому привыкнуть нельзя.
– Я, Наташа, чайку…
– Пойдем, у меня приготовлено.
Чаевничали, и Катерина все-таки решилась спросить:
– По какой причине был скандал? Чего ты, не сердись, так на Николаича ругалась?
Золовка небрежно отмахнулась:
– Да не бери ты в голову. Все для того, чтобы он сто раз подумал, прежде чем к нам являться.
– А что не так?
– Лягашам нечего тут ошиваться, – заметила Наталья, мягко модулируя красивым голосом.
Катерина ужаснулась:
– Наташа!
Введенская-старшая успокоила:
– Ты-то не переживай, тебе можно.
Набравшись духу, Катерина решила выяснить все до конца:
– А у Сони что с руками?
– О траву порезалась, – не моргнув, солгала Наталья.
– Лжешь, – горько констатировала Сергеевна.
– Нет. Говорю ровно столько, сколько нужно. А вот ты, матушка моя, крайне неважно выглядишь. Глаза опухшие, голова квадратная, и вот, уже морщина на лбу.
– Так думать приходится.
– Ты меньше думай, а больше спи.
– На службу рано вставать.
– Можно же служить поближе. На фабрике вот еще одного экономиста надо…
– Наташа, я же просила!
– Молчу, молчу, не буду больше. – Золовка демонстративно глянула на часы. – Вот что: Мишенька сегодня в нашем крыле поспит, тебе отдохнуть как следует надо.
– Да он не мешает…
Но Наталья есть Наталья, чего не хочет – не слышит.
– Соня, Миша! Чистить зубы и спать.
Катерина, чуть не плача от благодарности, отправилась на свою половину. Она последние двое суток (или уже трое? Не вспомнить!) ночевала на составленных стульях, лишь мечтая о кровати. Она ужасно любит сына, но ей бы поспать хотя бы часов шесть подряд, одной…
Тихо тикали часы, повозились на другом крыле дети, устроились поуютнее, заснули. Сквозь щели в досках двери некоторое время пробивался свет: Наталья, пользуясь тишиной, дорабатывала свои художественные шедевры. Было слышно, как она то тихонько мурлыкает что-то, то вроде бы сама с собой говорит, о чем-то спорит.
Убаюканная, Катерина заснула.
Ближе к полуночи разыгрался ветер, полил дождь, серые рваные тучи понеслись по небу, то скрывая, то откатываясь от полной луны. Где-то далеко сердито взлаивали промокшие собаки. Пронесся, гремя, грузовой состав, простуженно покрикивали маневровые. На Третьей улице Красной Сосны было тихо, потому что шуметь было некому. Лишь хибара Введенских вечерами светится окошками, да и то еле-еле, горит Натальина керосинка. Стоит домик, сливаясь с мокрой темнотой, и постукивают в потрескавшиеся стекла разросшиеся кусты сирени.
Черная тень, хоронясь за ними, подобралась под окна. Послушно поддалась ветхая рама, тихо растворилось окно. Человек ловко, неслышно, как морок, скользнул в комнату, приблизился к койке – и, зажав огромной пятерней рот женщины, навалился всем телом. Очнувшись, она забилась, распахнула испуганные глаза – и тотчас сдавленно завизжала. Приговаривала, задыхаясь от радости и поцелуев:
– Мишка, Мишенька!
…Довольно много времени прошло, прежде чем Катерина, отдышавшись, смогла все-таки спросить:
– Неужто сбежал?
Михаил, чуть приоткрыв довольный глаз, пристыдил:
– Не стыдно шельмовать примерного заключенного? Норму перевыполняю…
Она погладила серую ладонь.
– Вижу.
– …Пишу в стенгазету, посещаю библиотеку, пою басом в самодеятельности.
– Тогда почему ты здесь?
– Соскучился. Ну так-то «батя» разрешил… это начальник колонии.
– Да знаю я.
– С официального, личного разрешения отпущен в краткосрочный отпуск в связи с внезапным тяжелым состоянием родственницы.
– Какой?!
– Как какой, сестры.
– Наталья болеет?
Муж с наслаждением потянулся:
– Ох и кровать! Как же я о такой мечтал. Ах да. Ну, добираться не ближний свет, вот она и выздоровела. Вдруг.
– Разве для оформления таких отпусков не нужны, не знаю… медицинские документы, заключения?
– А все и есть, и в лучшем виде. – Свесившись с койки, он нашарил отброшенный сидор, развязал шнур, достал конверт. – Убедись сама: подписи, печати, угловые штампы. Главврач больницы, Шор Мэ Вэ.
Катерина, рассмотрев безукоризненно оформленные бумаги, вздохнула:
– Вы еще и Маргариту в аферу втянули. И не стыдно вам обоим?
– Маргарита добрая женщина. А на тебя не угодишь. Никто мне тут не рад, я вижу. Этот твой, Акимов…
– Он не мой.
– А пускай. Прицепился в лесу, как репей бредящий…
«Ага, – смекнула Катерина, – вот сейчас-то все и прояснится».
И как можно более равнодушно спросила самым шелковым голосом:
– О чем толкуешь, родной?
– Ну как… Иду к вам лесом, никого не трогаю, заплутал чуток. Смотрю: Сонька стоит, компас в руках вертит и ругается. Тоже заблудилась. Порадовались, пошли вместе. Тут псих твой…
– Он не мой!
– А пускай. Прыг из кустов и ну пушкой махать.
– Ой ли? Ни с того ни с сего? Так его в Кащенко отправить, а то пристрелит кого…
Введенский уточнил:
– Шутишь, да? А мне вот тогда не до шуток было. Я ему говорю: да не моя это музыка, нашел…
– Какая музыка?!
– Черт… Футляр. Скрипку я подобрал, – нехотя признался он.
Катерина аж подпрыгнула:
– Фанерный футляр, красно-коричневый, потертый, скрипка маленькая, инвентарный ноль двенадцать эм-эс-ка?!
– Не помню. Но четвертуха, детская.
– Где ты ее нашел?!
– Да в Сокольниках. Ты что?
Она ужаснулась:
– Миша! Скажи, что врешь.
Введенский возмутился:
– Да вы чокнулись все с этой музыкой?! Подобрал ведь на свою голову.
– Где именно, где?! – тормошила жена. – Точное место! Рядом с путями, в дзоте?!
Михаил, сев в кровати, спросил зло:
– Катька, что за дела?
– Что ты, – пробормотала она, отворачиваясь.
– Говори, – приказал он.
– Ну… эта скрипка украдена… ну, в общем, украдена.
Михаил подождал, потом наподдал ей по щеке, заставляя смотреть на себя:
– У кого?
– У одной девочки, – с трудом выдавила она, – убитой в Сокольниках…
Он аж зубами лязгнул, отчеканил:
– Ты. Откуда. Знаешь?
Она закрыла лицо, он, одной ладонью захватив оба запястья, заставил опустить руки.
– В глаза смотри. Снова в ментовке?
Молчание чугунное, неподъемное. Лишь стучит дождь по ветхой крыше и где-то уже подкапывает на пол. Михаил быстро оделся и так же, как и вошел, вышел – в окно. Катерина, закрыв голову подушкой, расплакалась.
Глава 8
От расстройства и обиды некоторое время он так и шлепал по лужам и грязи босиком. Лишь когда отмороженные ноги стали отниматься, спохватился и, присев на пень, принялся с отвращением наматывать грязные портянки. Ругал себя последними словами: «Постираться надо было сперва или свежим разжиться, потом уж любовь и сопли разводить». Пакостные тряпки сбивались, не желали ложиться как надо – или просто руки ходуном ходили.
Как раз тогда, когда Михаил, кипя, изрыгал в пустоту все матюки и проклятия в адрес жены, которые бы никогда не решился сказать ей в глаза, по спине тихонько похлопали. Хорошо знакомый голос произнес негромко, беззлобно:
– Зря порочишь и жену, и Богородицу.
Введенский дернулся – тотчас под ребро ткнулось дуло.
– Спокойно, Лукич. Пойдем, дорогой, вот под это деревце, там посуше.
Сорокин, бес старый, вездесущий, преспокойно уселся на бревнышке, положив на колени этот трижды проклятый скрипичный футляр. Приглашающе похлопал:
– Садись, садись. Тут не хуже, чем в приемной.
Некоторое время молча капитан рассматривал его плачевную фигуру, потом ободряюще заметил:
– Ты щеголем, Миша. Босой, зато в перчатках.
– Руки обожженные, – проворчал Введенский, – страшные и болят.
– Покажи.
– Да пожалуйста, – он, сдернув перчатки, повертел пятернями, – устраивает?
– Ничего, сойдет, – заверил Сорокин, – главное, что обе на месте. Не об этом сейчас. Сейчас о том, что дела твои швах.
Тот усмехнулся:
– Когда по-иному было, гражданин капитан?
Сорокин, пропустив пустой вопрос мимо ушей, продолжил:
– Скажи-ка, заключенный, ты что делал в лесу с предметом, принадлежавшим жертве?
Тот, не стесняясь, сплюнул:
– Ничего больше не скажу, мозоль на языке натер. Вешайте на меня, что душе угодно, на все плевать.
– Мне-то не плевать, – заметил Николай Николаевич, – мне-то, понимаешь ли меня, настоящий убийца нужен, а не истерик, который жене французские трагедии разыгрывает.
Михаил, сложив что-то в уме, зло спросил:
– Послушайте, миленький. Это не вы ли ее обратно в ментовку сунули?
Сорокин задушевно посулил неприятностей:
– Я тебя сейчас за оскорбление властей сперва устрою в клетку, а далее отпишу бате, чтобы всыпал тебе нарушение режима. Плюс пять, как минимум. Желаешь?
– Нашли чем пугать.
– Пугать я по-иному сейчас буду.
– Интересно послушать.
– Изволь: сейчас отконвоирую тебя, позвоню ноль два, бодро рапортую о задержании подозреваемого в трех убийствах… трех, трех, Миша.
Видно было, что проняло, но Введенский продолжал кочевряжиться: