– Переехали.
– Николай говорил, ты в педагогическом?
– Я?.. А, да, да, – он, вытерев руки платочком, взял с полки одну книгу, бережно перелистнул страницы, потом то же проделал с другой, – на заочном. Надо же, Бабель.
– Да, – подтвердила Ольга, деликатно отобрала том, поставила на место.
– Хорошая библиотека.
– У нас много всего. Так вот, ты просто поздороваться или по делу?
Алька, точно спохватившись, пошел к двери, высунул голову в коридор, потом запер дверь на замок.
– Ты что? – недоуменно спросила Оля.
С самым таинственным видом он приложил к губам палец, потом им же погрозил:
– Оля, Оля! Ты в своем репертуаре.
– Не поняла.
– Брось. По-прежнему делаешь лишь то, что считаешь правильным? И это тогда, когда надо как приказано!
– Кем?
Алька, точно не слыша, продолжил, причем, как не без удивления поняла Ольга, в самом деле говорил по-новому. Честное слово, точно отчитывая!
– Если в райкоме кто услышал бы, о чем ты сейчас говорила… – И покачал головой, поднимая сквозняк ушами.
– Значит, все-таки подслушал?
– Я ж не нарочно. Дверь была открыта, – напомнил Альберт. – А если серьезно, Оля: к чему тебе, педагогу…
– Я не педагог.
– Будешь. Так для чего тебе брать на себя функции участкового?
Говорил-то он по-новому, а вот голосок гнусноват по-прежнему. К тому же добавилась какая-то манера цедить, растягивая слова, от чего получается снисходительно и оскорбительно.
– Видишь ли, Оля, когда так называемая общественность начинает оказывать содействие органам, обычно все это приводит к тому, что затрудняется деятельность…
– Кого – общественности или органов?
– Органов. У общественности жизнь затрудняется в том смысле, что органы не только должны преступников выслеживать, но и выручать попавших в беду активистов.
– Они такие, рвутся охранять правопорядок и немедленно попадают в беду.
– Да, по преимуществу так, – важно подтвердил Алька, точно не заметив шпильки. – И еще. Партизанские методы оповещения населения, по сути, те же слухи, только хуже. Они подрывают веру граждан в способность властей защитить их.
«И раз. И два. И три… И нос оботри», – чуть приведя в порядок дыхание, Ольга продолжила, как и ранее, спокойно, но не без сарказма, пусть все еще добродушно:
– Ты, Альберт, долго отсутствовал на малой родине…
– Были обстоятельства.
– …И не знаешь изменившейся обстановки. У нас стало многолюдно.
– Та-ак.
– Вот тебе и та-а-ак, – передразнила Оля. – В нашем районе полно народу – не только постоянно проживающего, но и проезжие и дачники имеются. На фабрику прибывает пополнение, не всегда приспособленное к городской жизни.
Алька не ответил, лишь кивал, точь-в-точь экзаменующий, выслушивающий неправильный, но любопытный ответ. Продолжайте, дескать, бредить, небесталанно. Ольга, внутренне закипая, продолжила:
– …И обеспечивать порядок должны лишь трое, из которых один сердечник, второй – старик, третий – фронтовик, неоднократно раненный. Что же, нас это не касается?
– Касается, касается, – успокоил Алька с таким видом, точно не он начал эту дискуссию, а это Ольга зачем-то пристает со своими выводами. – Очень хорошо и правильно говоришь, молодец.
– Говорю?!
– А что же ты делаешь? И правильно! Собственно, не все ли равно, где проявлять себя, если не работать руками…
– Что это значит? – резче, чем надо было, спросила она.
– Ну как же? – протянул он, оттопырив толстую губу. – У тебя педагогические способности, стало быть, правильно рассудила, став старшей пионервожатой. И для общего дела хорошо, и тебе тоже – и почет, и преимущества при поступлении, и для дальнейшего крутой трамплин. И заведующая библиотекой – отлично придумано! На конвейере, за станком каждая дурочка справится…
Ох, как подкатывает к горлу множество различных слов. И ведь каждое, вырвавшись, способно навеки опозорить. Оля, как давным-давно, на занятиях стрельбой, смиряла сердцебиение, выравнивала дыхание и потому спокойно, со стружкой металла в голосе спросила:
– Я просто согласилась на то, на что других желающих не нашлось. Но что мы всё обо мне да обо мне? Ты вот тоже вроде бы не на фабрике?
Алька простодушно признался:
– Я уже ходил в кадры.
– И что же?
– Ждут, рабочие руки нужны. Если не оформят в райком…
Ольга ушам своим не поверила:
– Тебя, в райком? Даже так…
– Ну а что ж. Я опытный общественник, организатор. Вот если по своей специальности не понадоблюсь – обязательно пойду на фабрику.
– Отлично! – саркастично похвалила Оля. – Вроде руками не отказываешься работать, но вот когда еще станет понятно, понадобишься ты или нет!
– Отнюдь, – Алька глянул на часы, – выяснится очень скоро. Я, собственно, к тебе забежал предупредить. В аккурат через… да, полчаса, плюс-минус, сюда как раз заявится комиссия, ты знаешь, по поводу книг. Тебя же предупреждали?
Оля так и подскочила:
– Что?! Так, так… спасибо. Альбертик, тебе больше ничего не надо?
– Вроде бы нет.
– Тогда извини, мне кое-что еще надо сделать.
– Я могу помочь?
– Нет, спасибо… ну то есть за предупреждение. Ох, Алик! Ну нет времени, ступай, ступай!
С немалым трудом удалось выставить его за дверь.
В самом деле, пока занималась этой партизанщиной, руки не дошли перепрятать все книжки, к которым можно было бы придраться. То есть некоторая часть была увязана и переправлена домой, на чердак, но на полках оставалось еще что-то. Ведь нашел этот проклятый Судоргин Бабеля!
«Вот он. В сушильню! Все в нее, в темную комнату не сунутся».
Так-так, прочесать самым частым гребнем! Где-то в периодике затерялась лично переплетенная прошлым библиотекарем самодельная брошюрка журнала «Октябрь» с началом повести Зощенко, как ее? «Перед восходом солнца». Вот она. Еще – дореволюционное издание «Страсти молодого Вертера» Гете. Никак не осилить, страсти страстями, но и лексика – язык сломать можно.
Ощущая себя связником перед визитом гестаповцев, Ольга пихала и пихала в сушильный шкаф книги и журналы. Многая и благая лета Пельменю, который сколотил его таким огромным! Так. Вроде бы последним туда отправляется Хемингуэй со своим колоколом, английское издание сорок третьего года.
Ольга сдула со лба волосы, перевела дух – и лишь сейчас услыхала, как в дверь библиотеки постукивают, еще деликатно, но настойчиво.
…Так нередко бывает: ждешь в трепете душевном какого-то события, а когда оно на пороге, то выясняется, что нечего было паниковать. Комиссия состояла из одной знакомой комсомолки и одной незнакомой, лет двадцати пяти. На первый взгляд – пугающая особа: коротко стриженная, в круглых проволочных очках, с острым носом крючком, нависающим над губами в ниточку. Но она с доброжелательным видом протянула руку, отрекомендовалась новым третьим секретарем райкома, Татьяной Михайловной, предложила самым товарищеским образом:
– Что ж, Гладкова, показывай свое хозяйство.
Принялись смотреть. Тотчас сложилось впечатление, что мероприятие проводится формально, ради галочки. Знакомая комсомолка вообще не старалась, прошла между полками, похвалила то, как все понятно организовано. Татьяна Михайловна не изучала полки, а излагала своими словами содержание циркуляра. Ольга уточнила:
– Может, мне его просто прочитать?
– Не можно, – весело возразила Татьяна, – он секретный! Да там и все просто: всю иностранщину, не допуская попадания в руки подрастающему поколению, сдавать в Главлит, переводы с них хранить так же, как и сами источники. Вообще литературу, утратившую практическое значение, уничтожать под акты. Все ясно?
– Почти. Насчет уничтожения не совсем понятно, как это? Сжигать?
Та поморщилась:
– Да перестань. Откуда у тебя такого рода продукция, чтобы костры из нее устраивать?
«Черт возьми, все идет как по маслу», – порадовалась Оля, но, как оказалось, рано. В фотолаборатории с грохотом что-то обрушилось, и из нее смущенно выбрался Алька Судоргин, красный как рак.
– Простите, я там, кажется, что-то уронил…
У Оли в зобу сперло дыханье. Как она могла забыть запереть дверь и в лабораторию?!
Татьяна Михайловна весело спросила:
– Альбертик, ты всю работу нам оставил, а сам где лазаешь? Ольга, вот, познакомьтесь, это третий член нашей комиссии…
– Мы знакомы, – процедила Ольга сквозь зубы, понимая, что сейчас будет.
Недоумок долговязый неловким привидением вывалился из фотокомнаты, и за ним выполз хвостом ворох литературы, рассыпавшейся из сушильного шкафа. Татьяна, наклонившись, подняла злосчастного Хемингуэя – категорически не рекомендуемого к переводу из-за искажения образа испанских партизан. Потом – Зощенко с его искаженным восприятием истории, фрейдизмом и нытьем. Потом – Бабеля, с его искаженным изображением героической, небывалой еще в истории человечества классовой борьбы… Ну и дальше. Все эти заблуждения-искажения, так, казалось бы, надежно припрятанные в темной комнате, в плотно закрытом сушильном шкафу, точно ждали своего часа и вывалились под ноги комиссии.
Дальше произошло то, что обычно случается после того, как тайное становится явным: укоризненные взгляды, намеки разного рода прозрачности. Татьяна Михайловна, посерьезнев, официально уведомила о необходимости явиться завтра «для собеседования».
Все это звучало тем самым колоколом, который звонит по всем. Комиссия, увязав крамолу в пачки, забрала ее с собой, точнее, нагрузили ею Альберта. Ольге стоило немалых трудов избегать его взглядов, отчаянных, убитых, умоляющих.
«Тьфу, пропасть. Слякоть! Дохлая утка! Принесло на мою голову!»
Когда вся эта кодла убралась, Ольга некоторое время сидела, обхватив голову руками и закрыв глаза. Потом по-новому, как чужим взглядом, обвела помещение, точно бывший жилец, вернувшийся в свою квартиру из эвакуации, а там уже занято. Почему-то возникло стойкое ощущение, что скоро места ей тут не будет.