Глава 4
В назначенное время Ольга явилась в райком. Постучалась в кабинет с табличкой, уведомляющей, что за ней находится третий секретарь Ионова Т. М., дождалась разрешения. Вошла и удивилась: Татьяна Михайловна, та самая, в очках, стояла в открытом окне и мыла стекла. Никого более не было.
Ольга огляделась не без недоумения:
– Здравствуйте.
– Заходи, Оля, – третий секретарь, как простая смертная, легко спрыгнула с подоконника, – присаживайся.
– Спасибо. Я что, рано?
Татьяна глянула на часы:
– В самый раз, а что?
– Я думала…
– А, ты имеешь в виду – где все? Не волнуйся, синедрион в отпуске, палач в командировке, – Ионова улыбнулась, – не собираемся мы тебя перед строем расстреливать! Ты ценный работник, наш товарищ. Выявлены существенные упущения, но я желаю провести собеседование в индивидуальном порядке, по-человечески выяснить причины. Так что валяй, рассказывай.
Ольга и рассказала все с самого начала. Откуда вообще взялась эта школьная библиотека, как она собиралась – то есть как свозили со всего района книги, брошенные хозяевами, хотя совершенно спокойно могли сжечь их для отопления. О собственных муках по поводу того, что, с одной стороны, долг, с другой – рука не поднималась отправить на помойку замечательные издания, некоторые из которых антикварные, с ятями и замечательными иллюстрациями.
Татьяна, устроившись не за своим столом, а напротив, слушала, кивала и, дождавшись, когда Гладкова замолчала, вздохнула:
– А ведь лукавишь, Оля. И что самое плохое – передо мной, товарищем. Я ведь не вражеский агент, не шпион и лишь ненамного тебя старше.
– В чем же я лукавлю? – тихо спросила Ольга, но взгляд все-таки отвела.
– В том, что вот-вот собиралась очистить полки. Не собиралась.
Еще раз вздохнув, Ионова встала, принялась ходить туда-сюда.
– Изучила я твое дело, Оля. Знаешь, что лично меня обеспокоило?
– Любопытно было бы выяснить.
– Твоя двуличность.
Ольга задохнулась от возмущения и обиды:
– Моя?! Я двулична?!
Секретарь с огорчением подтвердила:
– К сожалению. То есть внешне у тебя все в исправности: мероприятия проводятся, стенгазеты, фотографии делаются, отчеты пишутся. Директор школы за тебя горой. Однако если честной быть перед собой – ты же по любому поводу проявляешь анархию, ведешь подковерную борьбу и движение неприсоединения.
– Что вы такое говорите?
– Чистую правду. Оставим старые дела…
– Это какие же?
– Не хочу их сейчас касаться. Давай сейчас о том, что ты заранее была предупреждена о необходимости навести порядок в фондах.
– Я не успела.
– Снова лукавишь. Времени было достаточно, я лично проверяла. Я очень серьезно отслеживаю сроки уведомления и принципиально против разного рода внеплановых проверок.
Ольга молчала.
– А ведь комсомолец должен быстро и точно выполнять все задания организации, доводя начатое дело до конца.
Что тут можно было сказать – ничего. Ионова, не дождавшись ответа, продолжила:
– Ты должна была прямо и честно выразить свое мнение. Коллективно подумать над тем, насколько допустимо присутствие в школьной библиотеке той или иной книги. Ты же предпочла спрятать их. Спасти, так сказать. – Она встала у окна, не глядя на Ольгу. – Я тебе пример из жизни приведу. Стояли мы с отцовской ротой в Пруссии. Там было поместье, разрушенное, а в нем – огромная библиотека. Часть сгорела, а я полезла вытаскивать уцелевшие книги. Письменного немецкого тогда не знала, для меня это были книги, я их спасала. – Татьяна повернулась, глянула через плечо: – Знакомо?
Ольга не выдержала, опустила глаза.
– В разгар всего этого вошел отец, подошел к сложенной мною стопке, а потом вдруг вытащил с самого низу самую красивую книгу. Все рассыпалось! А он вынес книгу во двор – на вытянутой руке, как нечто вонючее или ядовитое. У разрушенного фонтана бойцы жгли костер, грелись, вот отец и кинул красивую книгу в огонь. А товарищ Стрельников – пожилой такой, учитель из-под Тулы, еще и поворошил, чтобы горело ярко. Знала бы ты, что со мной случилось. Готова была голыми руками в огонь полезть.
– Что это была за книга? – спросила Оля.
– «Майн кампф». Намек ясен?
– В нашей библиотеке не было таких книг.
Тон Татьяны сменился, она говорила уже жестко, без обиняков:
– Попытайся увидеть хоть на сантиметр далее своего носа. Книга, не вовремя прочитанная, как и знание, полученное рано, такую отраву могут взрастить в душе – тебе и не снилось.
– Не может быть книга вредной! – выкрикнула Ольга.
– Может! За несколько лет из трудолюбивого, честного, славного народа можно сделать фашистов – если дать соответствующие книги! Никто от этого не застрахован, ясно?
Помолчав, чтобы прийти в себя, Гладкова снова сказала:
– Ясно-то ясно. Но какое отношение к этому всему имеет… ну, Гете? Зощенко?
– А это уже второй вопрос, – подхватила Татьяна, – и связан он со следующим моментом, который я хотела обсудить. На каком основании ты, ребенок неразумный, не выполняешь распоряжения взрослых людей, которые не тебе чета? Государственных, ответственных за нас за всех? Это как понимать? Хорошо, если это просто по недомыслию. А что, если вредительство? Если анархия или того хуже – диверсия?
Во рту было сухо, язык скрежетал, как наждак, голова распухла, в висках стучало. Теперь понятно, что чувствует, попав в западню, полную змей, крыса, еще и с вырванными зубами. Что ответить? Как возразить? Как оправдаться?
«Вот змея. Змеюка очкастая».
– Ну же? Что скажешь, Гладкова? Что мне прикажешь делать?
Трудно сказать, как это случилось. Наверное, потому, что просто прозвучал вопрос о том, что делать… В общем, сами собой слетели с языка ужасные слова, из которых состояло «заклинание» Кольки. Однако оно не сработало. Татьяна Михайловна нисколько не впечатлилась, а, спокойно пересев на начальственное место, за стол, заговорила официально:
– Уполномочена сообщить, что с сегодняшнего дня вы более не осуществляете руководство пионерской дружиной школы номер двести семьдесят три. О дне рассмотрения вашего персонального дела будет сообщено.
И указала на дверь.
Ольга вышла, миновала коридор, спустилась по лестнице – все это так медленно, с огромным трудом, точно в ночном кошмаре. Вокруг было много народу, бодрые, ходили быстро, а то и бегали, о чем-то переговаривались. Встретились какие-то знакомые, по крайней мере, кто-то пожимал руку, говорил «привет» и прочее. Уши заложило, как ватой, перед глазами хмарь стояла, темная заглушка, такая плотная, что лиц Ольга не различала.
Лавочку во дворе, впрочем, увидела, немедленно на нее плюхнулась и закрыла трясущимися руками лицо. Сначала вокруг была тьма кромешная, далее в ней зародился плач и скрежет зубовный. До Оли туго, но постепенно доходила суть того, что сейчас произошло.
Какой ужас! Как она себя вела?! От неловкости Ольга тоненько проскулила: «Ой-ой-ой…» – и слезы сами полились, вот так почти что прилюдно, под защитой всего-навсего двух ладоней! Тут легонько, деликатно потрепали за плечо:
– Пойдем. Не позорься.
Она встрепенулась, отвела руки, подняла глаза.
Вот только не этот опять. Но Алька никуда не делся, и это был даже не Алька, а целый Альберт Судоргин, а то и Борисович, официальный, серьезный, при галстуке, в костюме. Уверенно взял под локоть, поднял со скамейки, и Ольга даже не подумала возмутиться, когда он совершенно нахально заложил ее руку на свой локоть и повел за собой, как будто имел на это право. У Гладковой до сих пор коленки тряслись, это даже было и кстати.
Но с каждым шагом она все больше приходила в себя, и когда отошли от райкома довольно далеко и вата из ушей пропала, то стало ясно, что все это время Алька что-то говорил. Попутно выяснилось, что он в состоянии не только гундосить, но и излагать вполне приятным голосом.
– …Совершенно не понимаю, что можно было не поделить с Михайловной. Хотя у тебя с Михайловнами вечно не ладится. Придется теперь за тебя мне отдуваться, а хорошо ли это, по-дружески?
Ольга вяло переспросила:
– Ты о чем?
Альберт удивился:
– Как, я же с самого начала… а ты, видать, в таком состоянии, что половины не слышишь.
– Да, есть такое.
– Я рассказал: захожу к Ионовой, а она рвет и мечет, чуть из окна не выпрыгивает. Насилу умаслил ее. Она ко мне хорошо относится и все равно цедит сквозь зубы: отправляйся в школу двести семьдесят три старшим пионервожатым.
– Ты?
– Я. А чего нет? Что, плохой работник?
Ольга честно призналась, что не в курсе. Алька, обидевшись, продолжил:
– Вообще-то я и к Большакову ходил, и он был готов меня взять физруком или все-таки преподавать русский язык и литературу.
– Каков универсал…
Алька окончательно расстроился:
– Все думаете, что я прежний.
– Я о тебе вообще не думаю, – утешила Оля.
– Это ничего, поправимо, – почему-то заметил он и добавил: – Но так-то, по правде, у меня первый разряд.
– По шахматам?
Алька покраснел, выпустил ее руку.
– По домино. Вообще у меня стометровка одиннадцать секунд.
– Неужели? – Ольге было неинтересно, но и он уже сменил тему, заговорил несколько высокомерно:
– Ты вот такая умная, а соображаешь, как вот этим выступлением у Михайловны себе подгадила? Она тетка со связями, отзывчивая, за ней – как за буксиром, она своих никогда на полпути не бросает.
– И откуда ты все это знаешь?
– Потому что глаза есть, уши есть и я всегда думаю, прежде чем сказать, – внушительно поведал Алька. – Эх, Оля! И ради чего портишь себе жизнь? Я специально к тебе спешил, предупредить…
– В фотолабораторию тоже специально полез?
Все-таки он смутился:
– Я фотографией увлекался… я же не знал, – но продолжил гнуть свое: – А ты все знала и прешь на рожон как маленькая. Неужели до сих пор не поняла: всем плевать, что ты на самом деле думаешь, если внешне все в порядке и не перечишь.