«Пора идти», – решила Оля, старательно затушила огонь, специальной палочкой окопала очаг и отправилась через луг к дороге, по которой обычно ходили на станцию и обратно. За плечом, над сердцем огромного города, горело зарево, отбрасывая сполохи на небо окраины, окрашивая его в причудливые оттенки сиреневого, синего, темно-красного цвета. По левую руку стеной стояли сосны, как бы подпираемые густой порослью, которые шли по границе поселка Летчик-Испытатель, по правую шла железная дорога, и отполированные рельсы сияли под фонарями.
Оля, жалея хорошие туфли, скинула их, понесла в руках. Нагревшаяся за день земля и влажная трава холодили ноги, и приятно было проваливаться в теплые маленькие лужицы, в которые собирались дождевые капли. Вот только легкое платье быстро промокло и липло к телу.
Дождь полил как из ведра, и она прибавила шагу. Вот уже совсем рядом дорога. Ольга наклонилась, влезая в туфли. В это время кто-то с силой толкнул в спину, она упала лицом в жидкую грязь. Сверху навалились, рванули платье так, что горловина врезалась в шею. Оля судорожно вдохнула, липкая жижа забилась в нос. Она хотела закричать, но жесткий удар по затылку вбил лицо в грязь еще больше, полыхнули перед глазами слепящие взрывы – и пала тьма.
Она перестала дергаться, он перевернул ее на спину, заботливо оттер грязь с бледного лица, любовно поправил темные волосы, рассыпавшиеся от борьбы, пристроил на их черный бархат голубой цветок.
Красота. Пора наконец глянуть, что у этой куклы под платьем.
…Колька между тем часа два метался по району, пытаясь понять, куда она делась. Дома нет, в библиотеке прождал напрасно, сгонял даже на нервах по ту сторону железной дороги, где устраивали те глупые военные игры, когда потерялась Сонька. Нигде Ольги не было. Вспыхнула мысль: наверняка, как грозилась, к тетке Любе в Сокольники подалась – чуть что не так и домой неохота, Ольга всегда удирает к любимой родственнице, которая никогда ее не ругает, не воспитывает, все понимает и прощает.
«Ишак я, ишак! Вроде бы и слышал ее, и не слышал! Дались мне эти штрафные, касания! Отмахнулся от человека, добил, предал! Куда бежать, где искать?! А если вдруг…»
Он одергивал себя, ставил на место поехавшие мозги, но паника охватывала его, душила, точно на голову накинули мешок и затянули. Он уже почти бежал по дороге на станцию – и вдруг скорее почуял, чем заметил возню в кустах. Мелькнуло что-то светлое, там, за ветками: темная тень нависала над белой фигурой, человеческой, рука которой, тонкая, бессильная, лежала в луже…
Колька налетел, отбросил гада, стал пинать его, а тот извивался, полз, как собака с перебитой спиной, закрывая рожу руками. Потом вдруг взвыл знакомым голосом:
– Та за ше?!
Услышав эти слова, Колька совершенно озверел. Заорав:
– Цукер, падла! – навалился уже на лежащего.
Вдруг вокруг стало невероятно много народу. Кто-то спешил на шум, шлепал по лужам, где-то верещали: «Убивают!», «Пожар!» Кольке заломили руки, оттащили, плеснули в физиономию водой, отхлестали по щекам. Он матерился, вырывался, но какой-то мужик крепко его держал, спокойно приговаривая: «Не дергайся, не надо, покалечишься». В глазах прыгали бесконечные, как казалось, спины, лишь изредка между ними мелькало знакомое светлое платье, смятое, валяющееся на земле, как мусор.
Приближаясь, хрипло завывала «Скорая», и вот уже Маргарита Вильгельмовна, возвышая голос, требовала дать дорогу. Быстро осмотрев Ольгу, приказала:
– На носилки, в машину. Успокоительное и противостолбнячную. Склонившись над избитым, вздохнула обреченно:
– Опять? – И распорядилась: – Туда же. Осторожно.
Она собралась уже садиться в машину, но тут увидела Пожарского. Тот, несмотря на увещевания, на заломленную за спину руку, все вырывался, и изо рта у него шла самая настоящая пена с кровью. Маргарита Вильгельмовна хлестнула его по щеке, по другой и, убедившись, что в белых глазах Кольки появилось осмысленное выражение, изрыгнула громоздкое, скверно звучащее слово, потом предписала по-русски:
– Этому против бешенства.
– Что? – робко переспросила фельдшер.
– Пулю. Серебряную. – И, повернувшись на каблуках, пошагала к машине.
Фельдшер пожала плечами, попросила людей, удерживающих Кольку:
– Отпустите.
Тот, потеряв опору, плюхнулся животом на землю, стал биться об нее головой, как слепой шарить по грязи руками. Потом вдруг, точно спохватившись, принялся ощупывать собственные карманы, размазывая жижу по одежде.
Фельдшер приказала:
– Хватит. Нос вверх, открыть рот.
Колька раззявил вялую пасть, точно птенец, медик всыпала ему на язык порошок.
– Горький, – пробормотал парень.
Она, пошарив в кармане, вынула кусок сахару, протянула:
– Зажуй. – И, услышав сердитый зов начальства, поспешила к машине.
Колька сосал сахар, с тщательностью катая на языке получившуюся горько-приторную жижу. Клещи, сдавившие затылок, вдруг разжались, глаза точно изнутри протерли тряпкой.
«Скорая», откашлявшись, снова завела хриплую шарманку, удаляясь.
Сорокин подошел, промокший до нитки. Молча потащил с собой. Колька покорно поплелся, чинно глядя под ноги, и каждую мысль, появлявшуюся в мозгу, рвал, как паклю.
Глава 6
Неведомо, что за «пулю» применила фельдшер, но к тому времени, как добрались до отделения, Пожарский вдруг понял, что снова способен соображать и, что куда важнее, говорить, а не выть и рычать, брызгая слюной. Так что, когда Сорокин, проведя его в кабинет, усадил, налил воды и предписал: «Рассказывай», Николай начал излагать довольно спокойно, как бы со стороны и о постороннем.
– Я окончил работу около шести тридцати. Разбирали инвентарь, приводили в порядок территорию – еще где-то сорок минут. Потом пошел искать Ольгу.
– Она потерялась?
– Она приходила в училище, но у меня были занятия.
– Вы ругались?
– Нет, я без внимания оставил, что она сказала, ее выгнали…
– Стоп-стоп. Что это значит, откуда выгнали?
– С руководства дружиной. Она ездила в райком, на проработку по поводу книжек.
– Ах вот оно что… Дальше.
– Дальше я ее искал, был дома, в библиотеке, в лесу.
– Каком еще лесу?
– Там, где они с Сонькой Палкиной потерялись.
– Так.
– Не нашел.
– Мать, Палыча не спрашивал?
– Нет, их дома не было. Я решил, что она к тетке в Москву подалась, побёг на станцию, на электричку. Смотрю – Ольга лежит, а этот… – Он смолк, потирая сбитые, кровящие костяшки. – Озверел я, товарищ капитан.
Сорокин, поднявшись, прошелся взад-вперед, заложив руки за спину, постоял у окна, рассматривая дождливую темноту за стеклом. Не поворачиваясь, проговорил:
– Вы с Палычем вроде не родные, а дури друг от друга понабрались – мое почтение.
– Как чердак сорвало, – жалко покаялся Колька.
Капитан вздохнул, отметил как бы про себя:
– Надо будет спросить, что это она ему всыпала. Годное средство.
Пришел Акимов, серый, вялый и бескостный.
– Что там? – спросил Сорокин.
– Ничего, слава богу. – И, смутившись, тотчас поправился: – Цела и невредима, шок и ссадина на шее. Вера с ней.
– Воистину, слава богу, – подтвердил капитан.
Пожарский спросил, не поднимая головы:
– Мне можно туда?
– Нет, ты пока тут сиди, – предписал Сорокин, – мне твоего только трупа не хватало. Сергей, что с Цукером… тьфу, пропасть. С Сахаровым что?
– Там неясно, – признал Акимов.
– Тем более пусть тут сидит этот. Тут безопаснее, а там Маргарита со скальпелем. На вот, запри его. – Сорокин протянул ключи от клетки.
В коридоре Акимов сказал подождать, зашел в их с Санычем кабинет, вынес гимнастерку и дежурную шинель:
– Переоденешься. А этим укройся. Есть-пить хочешь?
– Не, сдохнуть хочу, спасибо.
Акимов глянул на эту жалкую фигуру, хотел что-то сказать, но передумал. У самого голова шла кругом и одновременно раскалывалась. Чуть войдя в клетку, Колька плюхнулся на топчан, так и остался сидеть, но как бы и отключился. Сидел столбом, лишь поблескивали белки глаз в темноте.
Сергей вернулся в кабинет к руководству. Сорокин грел чайник, проворчал:
– Чай весь вышел. Хлебни вот кипяточку, полегчает.
– И мне, если можно. – Катерина Сергеевна по-свойски, без доклада и разрешения, уже сняла дождевик и приспособила его на просушку. Подошла, приложила к чайнику красные руки.
– Эта еще откуда? – спросил Сорокин. Акимов признался, что не ведает.
Отогрев ладони и приняв от лейтенанта кружку, Катерина сделала пару глотков:
– Фу. Потеплело, спасибо. Товарищ капитан, а опергруппа-то так и не подъехала.
Сорокин сварливо сообщил:
– И не подъедет.
– Почему?
– А что, по каждому местечковому мордобою муровцев дергать?
– Имел место банальный мордобой, – повторила Катерина, – а на это что скажете?
Она выложила на стол сверток, развернула платок. Сорокин вежливо сообщил очевидное:
– Скажу, что увядший василек.
– Цикорий! – скрипнула Катерина. – Этот цветок найден на месте этого якобы местечкового мордобоя.
– И что же?
– То, что это сигнатура преступника… – Она смутилась, уточнила: – Ну то есть подпись его дурацкая.
Сорокин показал большой палец:
– Во! Теперь Цукер на очереди. А все потому небось, что сапожник, а сапожным ножом орудовал черт из Сокольников? Логика!
Акимов не выдержал:
– Как у вас все чинно-благородно. Введенский просто барыга, Цукер – просто спекулянт, обоих хорошо знаете – потому они вне подозрений…
Катерина крикнула:
– Товарищ лейтенант!!!
Тот зло отозвался:
– Слушаю, товарищ лейтенант.
Сорокин приказал:
– Брейк. Замолчали оба.
Некоторое время в кабинете стояла грозовая, но полная тишина, нарушил ее явившийся Остапчук.
– Всей честной компании, – поприветствовал он, в свою очередь грея руки о чайник, – можете не рвать волос. Все будут жить.