– Спасибо вам.
– Не за что. Оле наука будет: зная, что творится в городе, ходит как заговоренная.
– Как Рома себя чувствует?
– Неплохо, – признала Маргарита, – сгоряча слишком сурово осудила Николая. Теперь мне совершенно понятно, что у него не было цели нанести серьезные повреждения, удары наносились хаотично.
– Когда можно будет с ним поговорить?
– Приходите завтра, после обеда. Нате вам еще одну, на ход ноги.
Акимов, забрав папиросу, поблагодарил и отправился. Не домой, а в отделение. Почти у самого входа его нагнал Колька, запыхавшийся, красный, сияющий, спросил:
– Вы чего, сюда?
– А ты?
– И я сюда. Николаич меня отпустил на час. Я сей секунд обратно в клетку.
– Это ненадолго, – заверил Акимов, – Маргарита…
Колька дернулся:
– Ой.
– Маргарита сказала, что Цукера ты не покалечил, – успокоил лейтенант, – и что даже цели такой у тебя не было.
– Да конечно, не было! – с жаром заверил парень. – Как дело-то получилось? Я Ольгу искал, а как увидел…
Сергей прервал:
– Давай до утра? Честно сказать, устал я, как собака.
Дверь в отделение заперта не была. Миновав коридор, оба устроились в своих обиталищах – лейтенант в кабинете, Колька – в клетке.
Глава 8
Наутро в кабинете директора фабрики Акимовой было неспокойно. Секретарь Машенька, как и весь район, уже знала, что стряслось накануне. Она пыталась выяснить, как у Оли дела, и спросить, не нужна ли помощь. Однако директор – неузнаваемая, бледная и твердая, как стена, – свирепо чиркая пером по бумаге и даже не поднимая глаз, сквозь зубы сообщила, что тут никто ни в чем не нуждается.
– Вернитесь к своим прямым обязанностям.
Машенька вышла, плотно прикрыв дверь. Чуть погодя в приемную проник Иван Саныч Остапчук. Поздоровавшись, правильно оценил обстановку, с пониманием спросил:
– Переживает? Или лютует?
– Ох, Иван Саныч, и то и другое.
– От таких дел на стенку полезешь. Я тут вам принес кое-что.
– Давайте.
– Опасаюсь только, что товарищу директору это настроения не поднимет, – предупредил Остапчук, – протокольчики снова.
– Опять наши бузят?
– Да вот.
– У нас? Нашли время и место!
– Не то что у нас. Точнее, совсем не у нас, – объяснил Иван Саныч, – вишь, по-цыгански орудуют, подальше от табора.
Машенька протянула руку:
– Передам.
– А вы погодите. Лучше доложите о моем прибытии. Я обязан провести профилактическую беседу.
Секретарь искренне предостерегла:
– Иван Саныч, может, не сейчас? Заведенная она – страсть.
Иван Саныч твердо сказал:
– Это уж ее дело, а моя задача – переговорить с руководством.
– Так лучше ведь в кадры, местком?
– В таких ситуациях, Маша, нужно к главному. А то не по-товарищески. Она будет думать, что у нее все хорошо, а в подбрюшье грыжа. – И, заметив, что Машенька что-то желает сказать, поторопил: – Иди, иди. Докладывай.
Через минуту Иван Саныч уже пожимал руку товарищу Акимовой.
– Прошу.
– Благодарствуйте. – Остапчук, расположившись, выложил на стол планшет, из него извлек несколько бумаг. – Я, Вера Владимировна, с неважными вестями.
– Когда они были хорошими?
– Согласен. Но коль скоро речь о наших с вами подопечных…
Директор прервала:
– Интересно знать, почему наши с вами?
– А то как же. У вас в штате числятся, обитают на нашей территории. Вот первый, извольте видеть: шорник Бутов, Николай Онуфриевич, в нетрезвом виде исполнял непристойные песни у столовой на Сретенке, оскорблял нецензурной бранью прохожих.
– Так.
– И второй момент. При попытке прохожих указать ему на недопустимость поднял скандал, к которому присоединился его товарищ, электрик Онопко Виктор Тихонович, который пригрозил гражданам, настаивающим на соблюдении порядка, «отключить» свет. – И сержант на всякий случай пояснил: – Разумея под этим избиение.
– Понимаю, – заверила директор. – Еще что-то?
– Имеется, – признался Остапчук, – еще протокольчик на Лисина, а вот еще один. В общем, я вам материалы оставляю, посмотрите.
Вера подчеркнуто безразлично сказала:
– Давайте, конечно. – И снова погрузилась в писанину.
Сержант проследил, куда сдвигаются бумаги (в дальний угол, в ящик), и, откашлявшись, произнес:
– Ваши работники, Вера Владимировна, с жиру бесятся.
– Неужели? А я как-то полагала, что нормированный рабочий день есть важное завоевание советской власти и трудящийся имеет право на отдых.
– А вы бы не ерничали, а рассудили сами: откуда у них силы и желание буйствовать? Да еще по-деревенски, подальше отъехать, чтобы мамка с тятькой не заругали…
– Что ж вы предлагаете, я не понимаю? – нетерпеливо спросила Акимова.
– Поднимите вопрос среди общественности: если молодые силы требуют выхода, то пусть и применяют их куда следует. Порядок наводят в родном районе, а не безобразничают по чужим.
Вера Владимировна, отложив наконец перо, глянула мрачно, заговорила раздраженно:
– А план на фабрике кто выполнять будет, уж не вы ли?
Саныч был непреклонен:
– На план, на святое то есть, я не посягаю. Разговор веду о внеурочном времени, о свободном то есть.
– Как они работать будут, если во внеурочное время будут за вас трудиться?
– За нас, значит. Я-то, гриб старый, думал, что если наш район, то безопасность и покой – дело общее, а оно вон чего.
– Именно. Если вам или кому иному не под силу ваша работа, то, может, честнее чем-то другим заняться? Или на пенсию.
– Вот спасибо.
– Да на здоровье! – Вера резко поднялась, хлопнула по столу, подалась вперед. – Разговоры разговариваете! Рабочие на фабрике вкалывают, как положено, а вы вот только скулите да беседы задушевные ведете! Гнать вас всех… к этой самой матери!
– Грубо, – подумав, заключил Саныч, но со стула не поднялся, напротив, откинулся вольготно и даже ногу на ногу заложил. – Гнать-то ума большого не надо. Сами пойдем, если не нужны. А вот случись что – куда побежишь?
– Да случилось уж!.. – Голос злобный прервался, в глазах слезы закипели, она отвернулась к окну, точно там показывали нечто интересное.
– А коли случилось – так и надо делать все, чтобы не повторилось, – невозмутимо заметил сержант. – Если у тебя на производстве чепэ случается, ты кому истерики закатываешь? Зеркалу? Или тому, кто под руку попадется? – Он посмотрел на часы, неторопливо, степенно поднялся и, прилаживая фуражку на голову, как бы вслух озвучил мысли: – Я Сергея-то видел. Мы с Галиной тридцать три года прожили, полстраны вместе объехали, двоих сыновей схоронили. И ни разу такого не было, чтобы друг друга обвинять. Не поддержать, не пожалеть, а, напротив, еще пальцем в рану потыкать. Ну и ну.
Махнув рукой, Остапчук ушел.
Четверть часа спустя Вера Владимировна, спокойная, с сухими глазами и даже, как не без удивления заметила Маша, со свеженаведенным румянцем, распорядилась вызвать к себе комсорга, парторга и начальника отдела кадров. Совещание (или выволочка) прошло ударно, заняло не более десяти минут. О чем говорилось – неизвестно, поскольку все проходило за закрытыми дверями при приказе «не соединять ни с кем». Но товарищи, выходя из кабинета, выглядели как после хорошего пропаривания при высокой температуре. Немедленно состоялись летучие митинги активов, протоколы которых зафиксировали решения о формировании самодеятельных рабочих групп охраны общественного порядка (единогласно, воздержавшихся не было). Тотчас из тех, кто нынче выходной, были сформированы патрули, которые отправились на улицы.
…Сорокин, для очистки совести еще раз осмотревший место нападения на Ольгу, с особым тщанием вымеряя расстояние до ближайших зарослей глупых васильков, наткнулся на дороге на одну из самодеятельных ватаг. Да еще застал при довольно гнусном занятии: гнали девчонку, разряженную, как на танцы, и с огромными синяками под глазами. Пельмень тащил ее за руку, приговаривая нечто вроде:
– Предупреждал я тебя? Вот и не обижайся.
А сзади еще подбадривал Анчутка, то хлопая в ладоши, то прямо прутом, сорванным с куста:
– Шевели, шевели копытами, а то сейчас как дам по филею да рогам!
Еще чуть поодаль следовали безобразники постарше – трое, все помятые, но бодрые, судя по всему поправившие здоровье у пивной цистерны на станции. Гоготали, отпускали такие шутки, что у капитана уши покраснели.
Девчонка, пусть и тащилась за Пельменем и подгонялась хамом Яшкой, пыталась сохранять вид снисходительный и высокомерный, точно королева крови, ведомая плебсом на гильотину.
Сорокин скомандовал:
– А ну, стой, ать-два.
Ватага встала.
– Ба, знакомые все лица. Бутов, Онопко, Лисин. Так-то исправляетесь?
– По силам, – развязно подтвердил шорник Бутов.
– А чего сразу… – начал было вечно обиженный Онопко, недовольный тем, что получил разнос в связи с протоколом, хотя осмотрительно свинячил подальше от дома.
Лисин же отметил основное:
– Пьяных нет, гражданин капитан.
– Вы – рты свои прикрыли и в сторонку, в сторонку. Желаю прежде с молодежью поговорить.
Старшие подчинились, младшие остались. Пельмень, ничуть не смущаясь, как человек, ощущающий собственную правоту, стоял и ждал обещанного разговора. Анчутка только прут выкинул. Девчонка таращилась и хлопала глазами.
«Ничего не понял», – признался сам себе Николай Николаевич и начал с главного:
– Что происходит? Что за прилюдное аутодафе? Почему унижаете человеческое достоинство, да еще девушки?
Пельмень возмутился:
– Кто тут девушка? Вы гляньте на нее, гроб размалеванный! Как ее к пищевым продуктам допускают!
Образованный Анчутка поддержал:
– Неправильное сравнение допустили, товарищ капитан. Мы, напротив, пытаемся образумить товарища Милу, напомнить о правилах приличия, перестать оскорблять общественный порядок…
– Чем же она, позвольте узнать, его оскорбила?
– Да вы гляньте на нее, – предложил Рубцов, – что тут может быть неясно-то? Морда разрисованная, как у…