– Андрей, штрафану! – предупредил Сорокин. – Толком поясните смысл.
Андрюха принялся объяснять:
– Да просто все. Ей неоднократно говорено: хочешь морду марафетить – воля твоя, в собственной комнате и за закрытыми дверями.
– И тут мы патрулируем себе, – подхватил Яшка, – а эта несознательная Милка направляется куда-то… или откуда-то? Пес ее ведает. В раскрашенном, оскорбляющем девичье достоинство виде, к тому же во, – он, совершенно не смущаясь, обвел руками предмет своего возмущения, – прямо средь бела дня титьки наружу торчат! Да и принюхайтесь.
Он потянул своим острым носом, как бы приглашая обонять смесь духов и чего-то спиртного.
– А ей никак нельзя, она с катушек слетает.
Сорокин остановил, терпеливо уточнил вопрос:
– Ну это дела житейские, совершеннолетняя, паспорт имеет. Я про то, что у нее с лицом, – он обвел пальцем собственный единственный глаз, – вы что, ее били?
– Ах это. – Пельмень, гоготнув, достал видавший виды платок, плюнул на него, потянулся к лицу девицы – та прянула было в сторону, но он предостерег: – Но, не балуй. – И, проведя сначала под одним глазом, затем под другим, показал Николаю Николаевичу следы краски на ткани.
– Не фингалы это, краска размазанная. Пытался я ее у колонки умыть, но такая стойкая зараза…
Старшие, державшиеся на разумном отдалении, довольно заржали, но Анчутка наябедничал:
– …Потом товарищ Лисин и предложил: маслом ее оттереть.
– Маслом? Каким маслом?!
Андрюха признался:
– Хотел сперва машинным, но потом побоялся. Сейчас следуем в промтовары, за постным.
– Пусть походит с постным рылом для разнообразия! – хохотнул Яшка.
Сорокин, косясь на Милу, попенял:
– И не стыдно вам? – Хотя не мог не признать, что дурочка эта и размалевана безобразно, и разодета неприлично, и в самом деле попахивает от нее спиртным, не поймешь – сегодняшним или вчерашним. – Ваша фамилия, род занятий?
– Самохина, кухонный работник, – густым, жирным голосом отрекомендовалась девица и, поняв, что уже можно, выдернула руку из Андрюхиной клешни. Тот скривился, но в присутствии законной власти не посмел препятствовать.
– Куда же ты, Мила Самохина, в таком виде? Или откуда?
– Это уж мое личное дело. У меня законный выходной, как его проводить – мне решать. А вы кто такой?
– Я-то начальник райотдела милиции, капитан Сорокин, – представился Николай Николаевич и искренне добавил: – Удивительно, что ты этого еще не знаешь. Давай сейчас отпустим твой конвой, я с тобой переговорить хочу.
– Выходная я, – напомнила Мила тупо, но бесстрашно и уверенно.
– Я ненадолго, – утешил Сорокин. – Отойди теперь ты в сторонку.
Она, поведя пухлыми плечами, подчинилась.
– Лисин, Бутов, Онопко, давайте-ка сюда.
Старшие приблизились, приводя в порядок неуставные лица, приглаживая вихры.
– Что это я вижу, дорогие товарищи? У самих еще старые протоколы, и снова куролесите?
– Ничего мы не нарушаем, – возразил Лисин, – не деремся, не материмся.
– Пацанов подначиваете на безобразия.
Онопко немедленно открестился:
– Никто их не подначивал, они сами…
– А вы должны были остановить, – не уступал капитан, – а не ржать, как мерины.
– Но если в самом деле девка меры не знает, – проворчал Бутов и немедленно получил словесно по сопатке:
– А вы, Николай Онуфриевич, сами-то без греха? Кто у столовки на Сретенке людей материл – девица эта, а может, вы?
– Не про меня разговор.
– Скажу, что не только про тебя. Что, вообще, творится-то? Я при исполнении, иду и вдруг вижу какое-то непонятное образование, махновский разъезд – половина девку обижает, вторая – одобряет да подначивает. Что за банда?
Лисин заметил:
– Мы граждане, вам не подчиненные.
– И не пьяные, – добавил Онопко, – и абсолютно не банда, а патрулируем, где и как предписано.
– Это интересно, – признал капитан, – когда же и кем такое предписано?
Шорник открыл рот и принялся извергать слова, ему совершенно не свойственные:
– По инициативе трудящихся, высказанной единогласно, от фабрики организованы общественные патрули, основными задачами которых являются…
– Тпру, стой, стой, – призвал капитан, – общественные! Понятно. То есть не бригадмил, контролируемый милицией, а общественные патрули. Которые самоуправляемые, могут, случись что, в перьях извалять, дегтем ворота вымазать, выпороть – так, что ли?
– Простите, – начал было Лисин, но смешался и замолчал.
– Я интересуюсь, кто ж распорядился, чтобы именно так?
– Это воля коллектива… – пробормотал Бутов, точно заклинание.
Сорокин заверил:
– Понимаю. Директор замутила мятеж. Что ж, раз так, померимся, повоюем. Вы, дорогие товарищи, отправляйтесь, только сами за собой следите. Свободны пока.
Новоявленная уличная «власть» убралась – и были серьезные основания полагать, что обратно к пивной цистерне. Мила стояла на месте с прежним тупым и вызывающим видом.
Сорокин поманил ее, она подошла. «Точно, после вчерашнего», – уверился капитан, потянув носом, но не сказал ничего, достал платок, склянку одеколона, протянул девице. Она, даже не поблагодарив, принялась оттирать черноту под глазами.
– Еще вот тут осталось, – подсказал он, указывая пальцем. – И откуда же ты, Милочка, такая чешешь?
– От тети, – не смущаясь, соврала она.
– Как зовут, где живет?
– Далеко, отсюда не видать.
– Не у Трех ли вокзалов? Эх, Мила, Мила. Стоило из дома уезжать, чтобы тут эдаким пугалом выставляться?
Она с неожиданной для своей полноты гибкостью изогнулась, точно змея, заглянула себе за левое плечо, за правое – точно издеваясь или себя показывая.
– Что ж выставляться? Вид вполне аккуратный.
– Вид вызывающий и, прямо скажу, опасный. Если даже ко всему привычный фабричный люд так к тебе отнесся…
– Что взять со свиноты необразованной?
– Ишь ты. Пробелы и перегибы есть, с этим я не спорю. Но они люди вполне добрые, в Москве и другие есть.
– Какие же?
– Нехорошие, которых такой вот вид чаще всего привлекает. Понимаешь, о чем я?
Подумав, Мила ответила:
– Нет.
– Краска вот эта на лице, коленки голые, грудь.
– Так, значит, все нехорошие, – заметила она, – если всех привлекает это вот. Всем покрасивше надо, ненакрашенную и не заметите, а накрашенную пусть и обругаете, а все равно не пропустите.
«А ведь вроде бы недавно в городе, – отметил Сорокин, – а уж как много в головенке нагажено, ай-ай-ай».
– Я пойду? – спросила она.
– Иди, иди. Доумойся. – Ну, по крайней мере, поперла не в сторону станции, стало быть, хотя бы сегодня не поедет искать на свою виляющую задницу приключений.
«И ведь с пищевыми продуктами работает, – размышлял Сорокин, продолжая путь, – надо бы у завстоловкой уточнить, свежие ли у нее медосмотры. Кто ее знает…»
Но это все текучка, а, между прочим, сколько теперь времени?
Николай Николаевич, глянув на часы, присвистнул: на подходе краткий период, когда суровая Маргарита Вильгельмовна открывает доступ к уважаемому телу Цукера. Надо поспешать, а то замкнутся врата – и еще один драгоценный день будет потерян.
Шагая к больнице, он обдумывал и диверсию, устроенную Акимовой. Ни капли сомнения нет, что это ее штуки.
«Специально наскипидарила своих, чтобы выступили за общественные патрули, чтобы мне не подчинялись. Эх… как это там сказано: среди всех баб ни одного человека не нашел? Недурно сказано, ей-богу. Пусть сто раз на руководстве, а все равно дура набитая».
Сорокин прибавил ходу и уже вскоре вошел в больничный двор.
Глава 9
А там, у подъезда, его поджидала еще одна головная боль – шибко умная, простых слов не понимающая, которую по-хорошему давным-давно надо было отчесать шпандырем[13].
Катька Введенская сидела с невинным видом, щуря на солнце лисьи глаза и делая вид, что считает ворон. За ухо ее со двора выпроводить – стыдно людей, пройти мимо – воспитание не позволяет. А какие варианты? Пришлось просто спросить:
– И что?
Она с готовностью сделала вид, что удивилась:
– Ой, товарищ капитан, и вы тут? А я…
– …просто так лавку грею, поджидая назначенное время, чтобы пробраться к Цукеру.
Это был не вопрос, а утверждение. Катя промолчала.
– И что тебе не сидится на месте, не занимается ребенком – совершенно не понимаю.
Сергеевна, насупившись, дала сдачи:
– Вас не понять! Сами жалуетесь, что людей нет, помогать никто не хочет, а ценного сотрудника гоните к кастрюлям.
– Это ты себя именуешь таковым?
– Да!
– Ты не здешний ценный сотрудник.
– Я просто сотрудник! К тому же столь нужная вам сознательная гражданка. Короче, никак не могу стоять в стороне…
Но, увидев, как капитанский глаз начинает постепенно алеть, чуткая Катерина решила, что пора сменить тон, округлила глаза и начала просительно:
– Николай Николаевич, голубчик, я же помочь хочу. Раз уж мы все равно тут, давайте хотя бы Гладкову опрошу. Ей же проще будет со мной поговорить, чем с вами, не так стыдно.
– Довольно, – прервал он, – разнылась. Пошли. Только лишнее не болтай, иначе получишь.
…Катерина, накинув белый халат, проникла в палату. Вопреки ожиданиям и опасениям, Оля Гладкова не томно охала на кровати в обнимку с нюхательными солями, а вполне обычно валялась на кровати, почитывая книжку. Поздоровались сердечно, Сергеевна вручила гостинец, припасенную плитку «Серебряного ярлыка». Ольга от души поблагодарила:
– Вот спасибо! А я вот, видите, сплоховала. Получается, невнимательно вас слушала, покивала с умным видом – и только.
Катерина поправила ей прядку, выбившуюся из-под косынки.
– Давай самокритику для собраний оставим. Мне главное, что ты цела.
– Цела, – подтвердила Ольга, вздохнув, – если бы не Цукер, то есть Сахаров… Вы не знаете, как он?
– К нему Сорокин пошел. Если пустили, значит, хорошо.