– Сядь.
– Как с собакой обращаются, – проворчала она, но послушалась, уселась на качели, взялась за веревочки.
Григорий, подполковник Богомаз, замначуправления, принялся раскачивать, и это несерьезное, неподобающее занятие делал с серьезным видом. Излагал следующее:
– Слушай внимательно. Я был в кадрах, узнал совершенно точно: девчат демобилизуют.
– Хорошо.
– Заткнись. Это других просто демобилизуют. По тебе же подняли документы, проводится внутренняя проверка, и в ближайшее время будет рассматриваться вопрос по дисциплинарной ответственности.
– Это за что?
– Ты дура?
– Ну знаешь…
– Катерина, проснись. За что – в нашем деле всегда найти можно. К тому же тебя как-то надо уволить, а ты молодая мать.
– Да, но повод?..
– Поводом твой благоверный. Цыц. Ты очи-то не закатывай, а слушай ухом. Елисеева, разведись для вида.
– Нет.
– Така любовь?
– И это тоже.
– Влепят несоответствие.
– Плевать.
– В дворничихи пойдешь?
– Пойду, куда возьмут.
– И туда не возьмут. – Григорий покачал еще немного качели и продолжил: – Есть и другой вариант.
– Какой же?
– Перевод ко мне, в хозяйственное управление.
– Снова дебет-кредит, бумажки да экспертизки? Во, – она провела пальцем под подбородком, – сыта по горло, Гриша.
– Лет тебе сколько? Всё крестовые походы на душегубов, сорок пять кило против финки. Рассуди наконец трезво: все равно тебе крышка. Виктор бесконечно прикрывать не сможет – это раз, пополнение из демобилизованных – два, ваша сестра на сыске не нужна…
– Только что была нужна!
– Теперь нет. Бандитизм, разбой – это семечки, скоро всех к ногтю прижмем – два года, максимально три. Дальше-то труднее пойдет. Чуть пожирнее жить станем – и снова полезут ворюги, растратчики, взяточники. Вот это будет страшный враг. Под кожей сидит, как чесотка, не выведешь запросто.
Увлекшись, слишком сильно качнул, Катерина едва успела ухватиться за ручки:
– Уронишь!
– Извини. На пушку надежды никакой, думать надо. А кому думать-то прикажешь?
– Сам сказал: пополнение.
Подполковник сплюнул, как простой смертный, и тотчас, застеснявшись, затер след плевка сияюще начищенным ботинком.
– Пополнение! В ведомости крестики ставят. Носиться по лесам с пистолетами много ума не надо, а ты – другое дело, экономист, в бумагах разбираешься лучше Госконтроля. Ну?
Она молчала, качаясь туда-сюда, глядя вверх. Кроны старых лип и тополей сходились куполом, через них сияло яркое солнце. Небо над колодцем двора было такое ясное, безоблачное. Было слышно, как на бульваре гомонит малышня, наверное, дети выходили с дневного циркового представления. Григорий напомнил о себе:
– Времени нет. Елисеева, выручай.
На колено ей уселась бабочка. Катерина вдруг вспомнила, что это первая, увиденная ею в этом году, и по-детски порадовалась: белая! Хорошая примета. «Вот пусть она улетит, тогда отвечу ему первое, что на ум придет… вот сейчас. Ну же».
Но капустница не думала убираться, точно прилипла, качалась себе вместе с ней, только крылышки развевались. Сергеевна, вздохнув, приняла решение сама:
– Гриша, не могу сейчас. Он уже совсем близко, рядом.
– Невидимка из Сокольников? – усмехнулся Григорий. – Катя, Катя. А то Виктор без тебя не справится.
Она съязвила:
– Волин! Ходячая энциклопедия! Он в кабинете сидит, бумажки строчит, а вещдоки сами сползаются со всех краев, а кто добывает-то их?
– Ты, конечно, – успокоил Богомаз, – кто ж, как не ты.
Она обиделась окончательно, но Григорий настаивал:
– Я тебе когда еще говорил: сыск – не твое дело. Таких сыскарей пруд пруди, а таких следаков – раз-два и обчелся. А ты сейчас микроскопом гвозди забиваешь. Смотри, опозоришься.
– Я должна закончить. Не могу бросить, когда чуть-чуть осталось. Как я уйду, когда этот гад…
Ну вот, сейчас прозвучит что-то громкое и пошлое. Катерина смутилась, закрыла рот. Бабочка, презрительно пошевелив усами, упорхнула.
– Упрямство и самомнение – близнецы-братья. – Вздохнув, Богомаз подал ей руку, помог спуститься. – Вали, мамаша, восвояси. Электричка же.
Часть третья
Глава 1
С общественными патрулями получилась настоящая петрушка – та самая, которая обычно бывает, когда сначала никто ни за что не берется, а потом навалятся все разом. Первое время общественные патрульные вели себя прилично, с умным видом и соответствующими повязками ходили – правда, выбирая улицы поукромнее, чтобы регулярно подкреплять истощающиеся силы.
Потом, решив, что они тут сила, порядком оборзели и сформировали в районе еще одну власть. Позволяли себе хамить милиционерам. Не стеснялись первыми протискиваться в очереди за пивом, ссылаясь на то, что ни минуты лишней не имеют, поскольку «сей же час в дозор». Без билетов проходили на киносеансы. На танцах в клубе ангажировали самых симпатичных девчат.
В другое время при других условиях это могло породить здоровую зависть в неохваченных инициативой других бугаях, и они бы тоже устремились записываться в стройные ряды патрулей. Однако получалось не так, товарищей патрульных все чаще приглашали «потолковать».
В результате в отделении оказывались и те, что как бы за добро и справедливость, и те, что тоже за то же, но с другой стороны.
Как следствие – ряды фабричных патрулей редели. Кто-то уже сидел на больничном с побоями и переломами, кто-то на койку не хотел и потому уклонялся от общественной нагрузки.
В итоге костяк патрулей составляли пожилые работницы, которые ходили группами по трое-четверо, избегая темных, малоосвещенных и малолюдных мест, и Тоська Латышева. Она по каким-то причинам почитала себя ответственной за это движение, переживала страшно и плакала по этому поводу так, что Андрюха Пельмень не успевал ей платки подносить.
Настоящий инициатор этого безобразия, Вера Владимировна, судя по тому, что Акимов переселился в служебный кабинет, сидела тише воды ниже травы. Но как-то раз случился полный конфуз, то есть грандиозное побоище на танцплощадке, на котором фабричные окончательно очистили ряды патрулей от мужского пола.
Кончились одновременно свободные койки в больнице и клетка в отделении, и Сорокин решил сам нанести визит Акимовой. Попытался по-хорошему, по-дружески еще раз донести мысль о том, что общее дело надо сообща делать. Однако товарищ директор закусилась по-серьезному:
– Товарищ капитан, обращаетесь не по адресу. Общественные патрули – почин трудового коллектива, общественности. К ней и идите.
– С ними особо поговорю, и не только я, но и нарсуд, – заверил Сорокин. – Согласитесь, что с вашей стороны некрасиво: втравить народ в историю и утверждать, что они, дескать, сами.
Но Вера решила выборочно оглохнуть, продолжала гнуть свое:
– Понимаю, что вам хотелось бы возглавить этот процесс, но, извините, у населения нет к вам доверия…
Осознав, что ее несет в чуждые палестины, осеклась было, но Николай Николаевич ободрил:
– Что же вы, товарищ Акимова, завершайте мысль. Нет доверия милиции? Плохо работает наша родная-народная? Личную обиду затаили на весь свет? Осерчали, что не бегали всем отделением, не охраняли дочь вашу – притом что неоднократно и прямо предупреждали об опасности одиноких прогулок.
– Вот именно! Опасности! Отделение милиции в районе имеется, пайки получают, неплохо выглядят! А детей доблестная-родная не в состоянии защитить, да еще и обороняться самостоятельно, оказывается, запрещено!
Сорокин похлопал ладонью по столу:
– Вера, голос на меня не повышай. Со своими архаровцами так разговаривай или с мужем – если вернется, конечно.
Вера хотела сказать, что он хам, но все-таки смолчала. И смотрела строго в стол, вот-вот сукно задымится. По-человечески Сорокину было ее немного жаль, баба-то пусть и глупая, но хорошая. Увы, воспитательный момент требовал официального тона.
– Насчет же вашей инициативы уже говорил и повторю еще раз: или работаем вместе, или распускайте вашу махновщину.
– Иначе что?
– Иначе не обижайтесь, приму меры по партийной линии. Должен был так поступить, но, поскольку не чужие мы с вами, веду полюбовные разговоры. Сорокин поднялся, глянул на часы: – Таким образом, к шести вечера ожидаю вашу бригаду у отделения. До шести тридцати – воля, после – неволя. Сам лично обойду район, и, если хотя бы одно фабричное лицо увижу, – пеняйте на себя. Честь имею.
Надев фуражку, он пошел к двери. Вера Владимировна бросила реплику:
– Как же я могу их заставить?
Сорокин, взявшись уже за ручку, обернулся, объяснил миролюбиво:
– Так на то вы и руководство, чтобы народные желания направлять в нужное, идеологически выдержанное русло. А то до чего докатимся? К шести, не забудь.
И вышел, не отказав себе в удовольствии чуть хлопнуть дверью. Слегка вроде бы, но резонанс пошел такой, что секретарь Маша подскочила за своей машинкой и ударница Латышева, ожидавшая чего-то в приемной, прижала уши и съежилась.
– Без паники, – успокоил Сорокин и удалился.
Сам он тоже ощущал себя не в своей тарелке. Потому, чтобы остыть, решил не идти напрямик, а сделать крюк через лесок чуть в стороне от фабричных общежитий.
«Трудовой коллектив, почин! Взрослая же баба, врет – и хоть бы покраснела. И бесстрашная, как кошка. Одного моего звонка в райком достаточно – и выговор гарантирован, а то и вылетит на периферию. Решила: раз один-единственный дурачок ее терпит, то и все должны. Каждая свинья геройствует в одиночку, прям как взрослая, поди ж ты!»
Солнце припекало даже сквозь густую листву, и от земли поднималось тепло, так что получалась природная парная. Сердце прихватывало, Сорокин решил передохнуть, опустился на лавочку из половины распиленного здоровенного ствола у натоптанной танцплощадки. Тут, подальше от общежитий, производственных и административных корпусов и зорких начальственных глаз, была образована стихийная альтернатива Дому культуры.