ез глазами смотрела то туда, куда ушел Андрей, то на темное небо, на котором собирались серые тучи.
«Дождь будет», – подумала она, и эта несвоевременная мысль разозлила, а потом еще больше расстроила.
Какой же одинокой, ненужной она себя ощутила. И кто виноват – сама она! Вновь и вновь проматывая в голове каждую буковку глупого разговора, все больше убеждалась в своей недоразвитости, грубости, полном отсутствии чуткости.
«Дура я, дура! Далась тебе эта рубашка! Ну что-то не нравится – так возьми и зашей! Когда ему? Он же работает дни напролет и вечерами постоянно занят, что-то ремонтирует, мастерит – а ведь другие скандалят на танцах, в кино таскаются. Андрей не такой… а ты, ты чего пристала к человеку с Толстым?! Разве в Толстом счастье? Ты-то все прочитала? Нет! В кои-то веки сделала в вечерней школе уроки по литературе – и надулась от важности, как лягушка! Ну узнала что-то новое – так не гордись, как дура, а сядь рядом, почитай вслух, захочет – послушает, нет так нет. А еще про деревню – ну как не совестно! Кто за язык тянул?!»
Ветер подул не просто свежий, а прямо-таки ледяной. Или это знобит от огорчения?
Он ей ужасно нравился. Нет, не так. Тося, несмотря на свои юные годы, твердо была уверена в том, что никого лучше она более не встретит, а это что значит? А то, что только что она своими собственными руками разрушила свое будущее и теперь до самой смерти будет тосковать в одиночестве!
Слезы закипели на глазах, и тотчас, как по заказу, сначала одна капля плюхнулась на землю, подняла пыль, потом вторая, вот уже часто застучало по макушке, плечам, по листьям. Точно кот, ступая мягкими лапами по ковру, пошел ливень по листве.
Глава 4
Пельмень же, войдя в комнату, с наслаждением зафутболил в стену нечищеный ботинок, потом второй. Как же замаяла его эта Тоська! Разве он ее звал? Что-то обещал, предлагал? Нет и нет! По доброте сердечной пару раз послать ее подальше был не в состоянии – она и поплыла и вообразила себе. Совершенно она ему не по душе, и ничегошеньки от нее ему не надо, ему вообще ничего ни от кого не надо!
Все, о чем Андрюха мечтает: чтобы оставили в покое, чтобы тепло было, работа и кусок хлеба.
Да и пара-тройка литров будет кстати. И где-то там тарань завалялась.
И вот уже открыто окно, и тянет свежестью с улицы, и раскочегарен любимый паяльник, и курится ароматный канифольный пар. Андрюха, протерев стакан газетой, налил себе свежего, купленного с утра пива, сделал пару глотков – на душу снизошли мир и покой, стало совершенно наплевать, что где-то там кочевряжится дура Тоська.
Пельмень, прислушавшись к собственному нутру, принял решение и начистил еще и леща. Теперь сидел, зажав в зубах цигарку, покуривая, по приобретенной привычке мурлыкая под нос, старательно зачищая поверхности, и в голове уже не было ни малейшей горькой мыслишки.
Как всегда, за работой время куда-то делось. Когда заявился Яшка, сияющий тихим светом, довольный, выяснилось, что уже довольно поздно. Глянув на друга, Пельмень не мог не порадоваться за него.
– Гуляли?
– Гуляли, – подтвердил Яшка, заговорщицки подмигнул: – А у меня что есть! Ну-ка, двигай прибор и рыбу.
И выставил на стол бутылку вина, а рядом… и откуда он что достает! Сыр. Настоящий, южный, ароматный, со слезой!
– Знакомая подарила, – объяснял Яшка, откупоривая бутылку. – Ты режь пока.
– Какая знакомая, ты же со Светкой гулял?
– Это сначала, – легко пояснил Анчутка, – а то потом.
…Закинув ноги на подоконник открытого окна, приятели пили вино, потихоньку поглощая и сыр, курили и глазели на звезды. Анчутка умиленно поведал:
– А Светка мне подарила карточку.
– Велико сокровище, – пошутил Пельмень, но Анчутка настаивал на том, что это невероятно здорово:
– Мне никто никогда из девчат карточки не дарил.
Пельмень хотел было съязвить, что сыр лучше, но глотнул вина и не стал. Анчуткина прощелыжная физиономия сияла изнутри, как фонарь за бумажным абажуром, голубые хитрые зенки туманились, даже нос трясся от умиления.
– Вот. – Он, точно от сердца святое отрывая, показал фотографию приятелю.
Пельмень из чистой вежливости глянул – что он, Светку не видел? Да там-то все осталось, как было: светлые косы, глаза – тарелки, нос вздернутый, вечно улыбающийся рот. Обычная Светка, как тысячи других Светок. Но, наверное, если смотреть на нее, как Яшка, то каждая черточка превращается во что-то чрезвычайно красивое.
Тут Пельмень зачем-то признался:
– Я с Тоськой поругался.
– Из-за чего?
– Дура потому что.
– Это ты совершенно напрасно, – заявил Анчутка со знанием дела, разливая, – она девица большой и редкой порядочности.
– Проверял, что ли?
– И проверять не надо, и так вижу. Такую надо очень беречь, таких теперь мало, а скоро вообще не будет – всех расхватают.
Выпили еще по одной. Пельмень, уложив под язык сыр, рассасывал его, как драгоценное лекарство, слушал умиленную болтовню Яшки, но только теперь почему-то ощущал нарастающее беспокойство.
Не то что он жалел о ссоре с Тоськой или завидовал приятелю. Просто он вдруг осознал, что бросил девчонку посреди темного леса… ну хорошо, парка. Который пусть вытоптан до последнего предела и просвечивает весь, как прозрачный, но все-таки это все деревья, темень и одиночество.
«Там танцы рядом, – увещевал он сам себя, – народу уйма».
Эта мысль совершенно не успокоила, напротив, свистнув, позвала к себе куда более мерзких товарок. И вот уже Андрюхе рисовались картины различной степени пакости, одна другой страшнее. Там же придурок на придурке, там пьяницы сплошные, там пьют по-черному и стягиваются не только фабричные, но и пришлый люд – а он взял и бросил девчонку, одну-одинешеньку, посреди разгула.
А Яшка, который все это время поглощал уже пенное и воблу, заодно вел разговоры на тему важности парного, рука об руку, шествия по жизни, любви и полного понимания. Он удивлялся и радовался, видя, что Пельмень не хмыкает и не вставляет глупые замечания, а вроде бы прислушивается к его словам, не перебивает. И совершенно очевидно уже раскаивается в своем неразумном поведении.
– Тоська же, – умильно провозгласил Анчутка, – девчонка чистейшей души. Иной раз перебарщивает с общественной жизнью, но это только потому, что добрая. Светка тоже постоянно обо всех хлопочет и Ольга – но это дело чистое, достойное, женское. Это ж куда лучше, чем как другие – дым из-под юбки.
Андрюха решительно, пусть и покачнувшись, встал:
– Я щаз. Ты посиди.
– Куда собрался на ночь глядя?
– Я это… ну, до Тоськи.
Яшка замотал головой:
– Ты что, ни-ни! Комендантша там такое устроит! Надо по-умному. Пошли, покажу один вариантик.
Яшкиным «вариантиком» оказалась пожарная лестница, присобаченная к стене девчачьего крыла общаги. Подведя друга к ней, Анчутка осмотрел его критически, пробормотал:
– Сойдет, но все-таки, – и, осмотревшись, быстро сорвал несколько цветков, – вот так совсем хорошо.
– И как я их потащу? – поинтересовался Пельмень. – В зубах?
– Как хочешь. Давай, давай, – торопил Яшка, – пока народ не набежал. Я внизу на стреме, случись что – свистну.
Пельмень понял, что отступать некуда. Зажав букетик в зубах, взялся за первую перекладину, холодную, блестящую, многими руками-ногами отполированную.
«Ничего, – уговаривал он себя, – никто и не заметит, ага. Темно, никого в комнатах быть не должно, кто на танцах, кто в клубе. Вон и ее окна не горят. Может, ее и нет? Но где же ей быть? Может, спит уже. Что ж сказать-то ей? И ведь наверняка вообразит невесть что. Анчутка, подлец, со своими проповедями! Она же не просто простит, она решит, что раз и навсегда любовь – как же, в окно с цветами прилез…»
Не свалить ли, пока не поздно? Пельмень глянул вниз – там маячил Анчутка, делая вид, что любуется звездами. «Стыдно. Решит, что я струсил… ну в самом деле, ну вас к дьяволу, я ж от нее век не отлеплюсь! Я просто… ну просто гляну в окно, увижу, что она там, в кровати, спит, цветочки глупые кину – и ходу. Мне ж просто проверить, для успокоения, что дома, дошла, в безопасности».
Ободрившись, Андрюха в считаные секунды покрыл оставшееся расстояние до заветного окна, подтянулся, влез.
…На Анчутку, который в умилении и восторгах мечтал себе о своем, как чан ледяной воды, обрушились сверху звериный рев, страшный мат, вопли. Он прянул было в сторону, но тотчас опомнился, моментально и привычно взлетел вверх по лестнице, ввалился в окно, в которое только-только влез Пельмень.
Его там не было. На кровати заходилась хриплым воем Милка Самохина, кутая в простыню телеса. Валялись на полу какие-то тряпки, чулки, раздавленные цветы, дверь была открыта настежь, Анчутка выскочил в коридор, но услышал лишь, как далеко в конце его грохочут каблуки.
Он вернулся. Милка, откашливаясь, рыдала в подушку, колотя по кровати кулаками. Яшка, опустившись на коленки, потрепал ее по голому плечу:
– Цела?
Она взвилась, хлестнула наотмашь когтистой лапой – раз, два, три! Простыня скатилась до пояса, заалел на белой шее глубокий след, черные волосы поднялись вокруг головы, шевелились, точно змеи. Глаза выкатились, побелели, вспухший красный рот изрыгал адские грязные ругательства. Схватив Анчутку за шиворот, она трясла и лупила, лупила и трясла.
Яшка, вырвавшись, бросился наутек.
Глава 5
Прибывшая опергруппа устроила штаб в дежурке комендантши. На этаже, где осматривали комнату, оцепление составил сам из себя сержант Остапчук. У дверей дежурки «оцеплял» Акимов, и оперок в гражданке, с замашками капитана, а то и полковника, допрашивал Андрюху и Яшку, то и дело высовывался и начальственно требовал полной тишины. Девчата, возвращавшиеся кто откуда, напирали, слышались крики:
– Да что ж это делается!
– Не могли они, граждане начальники!
– Сама дура, напросилась!
– Да что с ними, айда к прокурору!