Акимов, вернувшись в отделение, отключился сразу, потому не слышал, когда вернулось руководство – в глубокой ночи или с первыми петухами. В любом случае с утра, когда оба подчиненных были серы и хмуры, капитан был бодр, свеж и привечал язвительными замечаниями.
– Товарищи, а ведь вас без присмотра на полдня нельзя оставить. Немедленно безобразия и низкая культура межполовых отношений.
– Что хотела, то и получила, давно на это напрашивалась, – пробурчал Остапчук.
– Полегче, товарищ сержант, полегче. Что за разговоры? На что она там напрашивалась – дело ее. А наша забота – не допустить рецидива.
– Какие могут быть рецидивы, первоочередные действия проведены и задержанные уже на Петровке, – мрачно доложил Акимов.
– Хорошо, – одобрил капитан.
– Вы что, серьезно полагаете, что на корову эту посягнули Анчутка и Пельмень? – не выдержал Иван Саныч.
– Она же так утверждает?
– Я на танцах сам видел, что она кадрила какого-то.
– Ну а кроме тебя, это кто видел? Вот то-то же. Нечего и выдумывать, – легкомысленно заметил капитан, точно речь шла о посторонних, совершенно незнакомых личностях, на которые ему персонально плевать.
Вообще Сорокин был какой-то уж больно веселый и беззаботный. Болтал что-то о сахаре, муке да тушенке. А потом еще и извлек из портфеля «ФЭД» – тот самый проклятый аппарат, который Акимов получил от Ольги, лично отвозил на Петровку.
Сергей не выдержал:
– Как? Уже вернули?
– А, там ничего интересного, – небрежно сообщил капитан, – то есть ничего постороннего. Верну Ольге… а, нет. Кому там теперь положено? Альке. – Николай Николаевич глянул на часы, прикинул в уме: – Как раз вскорости он с пионерией должен нагрянуть. Малышовый патруль.
– Еще один? А у нас как раз в шесть вечера был один, – вспомнив, доложил Остапчук, – которому вы через директора приказывали явиться.
– Неужели? Я и забыл.
– Вы-то забыли, а ребята явились по вашему приказанию, – с укором добавил Иван Саныч.
– Ребята? Какие ребята? Что за ребята в фабричном патруле?
– Да фабричные как раз не пришли, – объяснил сержант, – приперлись пацаны во главе с Тоськой Латышевой. Она услышала ваш ультиматум директорше, решила собрать народ.
– Сколько у нас помогателей, а толку ноль, – весело заметил Сорокин. – Да, а что за пацаны были?
– Да все те же: Пожарский, Рубцов и Канунников.
– Какие интересные, разносторонние личности, – отметил капитан, изучая какие-то бумажки, – и в патруль рвутся, и на девок кидаются.
Акимов, которому этот балаган порядком осточертел, повысил голос:
– Это не они, товарищ капитан. Пельмень поссорился со своей девчонкой, Латышевой, она в одной комнате с Самохиной. Андрей полез мириться, Тоси не было, а Самохина там с кем-то… кувыркалась!
Сорокин равнодушно, не поднимая головы, спросил:
– Что за чушь я сейчас слышу? Кто в это поверит?
– Вот никто и не поверил.
Остапчук же, скрипнув зубами, продолжил:
– Даже и Катька, прах ее подери, тут же вьется и поддакивает, все эту дуру Самохину утешает, слезки ей утирает. Так и увезли обеих.
– Катька. В смысле Сергеевна? – И Сорокин, получив подтверждение, что именно о ней речь, смолк, а потом и вовсе перевел разговор на другое.
Остапчуку было предложено сходить на квартиру, где вчера случилось побоище по пьянке, Акимову – отправиться в продмаг, откуда поступил сигнал о недодаче продавщицей мелочи.
Оперсостав был озадачен. Бунта никто устраивать не собирался, но недоумение имело место быть.
– Я не понял ничего, – признался Иван Саныч, когда они с Акимовым покинули помещение и отошли на приличное расстояние, – ему вообще на пацанов наплевать? На ровном месте, по навету одной-единственной дуры…
Акимов негодование разделял, но отмалчивался. Остапчук, не дождавшись поддержки, вздохнул:
– Ничего не понимаю. Никак последние времена настали.
Тут пришла пора расходиться по различным участкам, они и разошлись. В конце концов, даже если душа болит за ту или иную персону, даже если полная уверенность, что начальство двинулось мозгами, – не станешь же Петровку приступом брать.
…Сорокин, оставшись один, принялся ждать, когда придут обещанные пионеры. И, чтобы не тратить времени даром, снял, чтобы не запачкать, китель, переобулся и принялся прибираться. Стряхнул народившуюся паутину с углов, протер тряпкой пыль там, где она успела появиться, подмел пол и только собрался идти за водой, как с улицы послышался дружный, прямо-таки строевой шаг множества ног. Осторожно, чтобы не светить голубой майкой и непротокольным видом, капитан глянул в окно.
Во дворе отделения выстраивалось в бравое каре десятка с два ребят, кто помельче, кто побольше, но все как один отутюженные, в сияющих глянцем ботинках. И предводительствовал над ними Алька Судоргин, аккуратный, ловкий, над ремнем – ни складочки. Загляденье!
Капитан, отставив ведро, быстро привел себя в порядок, переобулся, повесил на плечо «ФЭД» и последовал на мероприятие.
Ребятки выстроились идеально ровно, задрав подбородки, горели на белых рубашках алые галстуки. Алька скомандовал «равняйсь!», потом «смир-на!» и отправился к Сорокину.
Капитан понятия не имел, что делать со всей этой компанией. Своих детей-внуков у него не было, чужой малышни он сторонился, общаться с ней не любил. Чувствовал он себя глупо. Однако Алька, точно на всамделишном параде, промаршировал, застыл молодец молодцом и отдал рапорт:
– Товарищ капитан, сводный отряд дружины школы номер двести семьдесят три по вашему приказанию прибыл!
– Вольно, – разрешил Сорокин.
Он был восхищен. Как все обставлено, прямо еще одно загляденье! И откуда это Алька, человек, насколько Сорокину было известно, сугубо штатский, набрался всего этого красиво-военного? Полное перевоплощение.
Алька между тем уже доставал свежепошитые повязки, которые товарищ капитан должен был торжественно вручить пионерам, вставшим в ряды борцов с хулиганством. Сорокин принялся импровизировать:
– Уважаемые товарищи юные ленинцы, выражаю вам благодарность за неравнодушие и желание помочь, а также…
«А также» потонуло в четком, деловитом «ура!».
Николай Николаевич невольно покосился на Судоргина – точно, он дал сигнал для этого, и ведь стоит с каменным лицом. Он продолжил:
– Дорогие ребята! Сейчас вы боретесь за порядок в школе, стараетесь быть ударниками учебы. Думайте над школьной жизнью, над тем, что можно в ней изменить. Приказываю: организовать возле школы и в окрестностях посты порядка. Помните, что вечером, после работы, на патрулирование отправятся взрослые, а вы должны днем помогать в их работе.
Тут мысли иссякли, Николай Николаевич понял, что сейчас позорно забормочет, но незаменимый Алька вполголоса подсказал:
– Важно, чтобы взрослые были лишь советчиками, а ребята проявляли как можно больше инициативы…
– Точно. Мы, взрослые, лишь ваши советчики, а вы, ребята, должны проявлять как можно больше инициативы! Юные ленинцы! Внимательно смотрите вокруг, замечайте непорядки и общими силами боритесь с ними! – Сорокин перевел дух. Вроде все правильно сказано.
Пионервожатый, понимая, что хватит, иссяк источник красноречия, откашлялся и произнес:
– А теперь, дорогие ребята, товарищ капитан вручит нам почетные знаки нашего нового общего дела. – Он передал Сорокину повязки, указав глазами, вполголоса напомнил: – Николай Николаевич, фото…
Сорокин спохватился, потащил с плеча ремень:
– Держи аккуратнее, задняя крышка отходит.
Алька ловко перехватил фотоаппарат, плотно удерживая в ладони, деловито спросил:
– Пленка внутри имеется?
Сорокин задумался:
– Вроде бы старая стоит, с тех пор как купили. Хотя мне-то почем знать?
– Будем надеяться на лучшее, – решил Алька и принялся отдавать команды для построения уже для фотографии.
Минуты за три умудрился создать идеальную композицию: высокие не застили свет малышам, а нескольких ребят, откровенных малоросликов, поместил впереди и попросил присесть на корточки, так что в итоге всеобщий вид вышел весьма достойный. Все просто чудо-богатыри, даже неловко было на их фоне.
Прицеливаясь точь-в-точь как заправский фотограф, Алька скомандовал:
– Внимание! Сделайте выражение.
Никто ничего не понял, и он пояснил, снисходя к возрасту:
– Сейчас вылетит птичка.
Все так и впились глазами, и застыли, как в почетном карауле. Алька спустил затвор, потом повернул фотоаппарат стоймя, снова щелкнул, потом еще и еще. Увлекся! Сорокин напомнил:
– Товарищ Судоргин, у меня рабочий день в разгаре.
Это замечание потонуло в шуме голосов. Но ребята, в восторге от того, что только что их увековечили, делились впечатлениями, размахивали руками, не проявляя ни капли послушания. Тут бы Альке подать команду-другую, но Сорокин услышал лишь ужасно жалкое:
– Товарищ капитан. Простите, товарищ капитан…
Фотоаппарат трясся в Алькиных руках, и горестно, как сломанное крыло раненой птицы, свисала и раскачивалась туда-сюда задняя крышка, та самая, которая должна была бы защищать ценную пленку от засветки.
– Эх, Алька, Алька, что ж ты натворил, – сурово посетовал капитан, вынимая из вялых рук несчастный фотоаппарат, – была, значит, в нем пленка…
– Я нечаянно! – тихо прошептал пионервожатый. – Ох, как жаль, как жаль! Вся пленка засвечена… Что ж будет теперь?
– Не переживай, – успокоил Сорокин, – как раз теперь все будет исключительно хорошо. Фото – это вторичное, вы ведь себя на деле покажете! Засади их, что ли, сочинения писать «Как я помогал милиции» – вот и будет отчет. А самым старательным я благодарность объявлю.
– Правда? – поинтересовался Алька, оживая.
– Честное пионерское. Они и так очень как помогли.
Судоргин взял себя в руки. По крайней мере, скомандовал построение уже уверенно и спокойно. Ребята завели «По долинам и по взгорьям» и четко, оттягивая носок, пошагали прочь. Капитан, проводив их теплым отеческим взглядом, пошел в отделение. Бережно упаковывая фотоаппарат, черканул несколько руководящих указаний подчиненным, куда сходить, какие мероприятия завершить и, главное, сколько написать толковых, грамотных отчетов. Чтобы у них не было свободного времени роптать на начальника.