Военрук Кравец считал нас бойцами своего батальона. Мы выходили на занятия независимо от погоды, ползали по-пластунски, рыли окопы, таскали на горбу пулемёт и ротный миномёт с тяжеленной плитой. Миномёт к тому времени уже списали, но мы таскали, военрук сказал: «Одно списано, другое взято на вооружение, пехота с пустыми руками никогда не останется». Помню, как в первый месяц войны обучали новобранцев. Почти на каждой улице устанавливали чучела для отработки штыковых ударов. О танках тогда речи не было то и дело слышалось: «Конница слева!.. Конница справа!..» Бойцы перехватывали винтовку одной рукой за шейку приклада, другой за конец ствола и поднимали над головой — сразу ясно, коннице тут делать нечего, никакая сабля стальную винтовку не перерубит. Нравился пацанам простой и надёжный приём, только невдомёк было, что у фашистов нет конницы, и нам невдомёк, и новобранцам. Но сегодня был уже не первый год войны, а четвёртый. «Танки слева! — командовал военрук. — Танки справа!.. Противник с флангов». И мы выполняли нужный манёвр. Военрук учил нас не для экзамена — для войны, учил истово, для него не было ничего важнее. Однажды вывел нас на пустырь за железной дорогой и показал окопчики. Их рыли ученики нашей школы год назад. Наши предшественники. Они сейчас на фронте. Иные уже сложили головы. Остались окопчики с осыпавшимися краями. Мы стояли и видели этих ребят в телогрейках, в кубанках, в кепчонках, кто в чём. Они ходили по нашей школе, дурачились, носились по коридорам, а сейчас они там, под грохотом и воем снарядов. Они рыли вот эти окопчики, учились уберечь себя, чтобы защитить страну…
В конце мая был получен приказ: всем ротам мужских школ прибыть к десяти ноль-ноль на стадион «Спартак» с полной боевой выкладкой — винтовки, противогазы, пулемёт «максим». Проверял нашу готовность военный комиссар города, усатый и громкоголосый полковник-грузин. Мы преодолевали полосу препятствий, барьеры и брустверы, ямы с водой, пробирались с винтовками в руках по длинному бревну-буму (здесь надо помнить, как спрыгивать с бревна, чтобы не напороться на штык своей же винтовки). Кололи соломенные чучела, переносили раненых, показывали строевую подготовку — равнение, шаг, песню. А в конце — кросс на три километра по стадиону и прилегающему к нему парку «Звёздочка». Военрук бежал с нами, подгонял, покрикивал, как в атаке махал рукой — вперёд, вперёд! — и мы прибежали первыми. Усатый полковник рявкнул: — «Молодцы, восьмая школа, благодарю за службу!» — «Служим! Советскому! Союзу!» — «Вольно. Разойтись». И наш военрук упал. Мы отнесли его в сторонку к водопроводной трубе, сняли мокрую от пота гимнастёрку, побрызгали лицо водой. Не только лицо, вся грудь его и спина были перетянуты шрамами, как жгутами. Перекосив изуродованное лицо, он сказал: «Пол-лёгкого нет, а то бы я»… Мы стояли вокруг, довольные тем, что прошли смотр, и тем, что военрук оклемался, учебный год кончается, мы расстанемся, потом уйдём в армию, и обязательно скажем военруку, что мы его уважали.
На соревнованиях по стрельбе я выбил 48 из 50 возможных и получил приз Осовиахима, 150 рублей. Мы с Лилей вместе сфотографировались и сходили в кино. После 18 марта я, кажется, поверил, она меня тоже любит. Но, конечно, не так, как я её. Иногда она таким тоном со мной ироничным говорила, что я терялся, начинал психовать и бросался снова её завоёвывать, покорять и порабощать. Я говорил ей обо всём, что со мной происходит, она же что-то скрывала и жила своей девичьей тайной жизнью. Короче говоря, появилась ревность. Я видел, Лиля может сегодня же выйти замуж, рожать детей, вести семью, дом, устраивать своё гнездо. А я старше её на целых полгода и ничего не могу, ни профессии у меня, ни зарплаты и никакого права стать мужем. Её независимость, её свобода от меня, вот что меня терзало. Она и внешне стала меняться, такая стала соблазнительно-пухленько-стройненькая в свои шестнадцать лет, груди уже и бёдра, талия, а что у меня? Только-только пушок начал темнеть на верхней губе, я постоянно пальцами массаж делаю, гуще будут усы. Из-за ревности я был наготове поссориться с ней. Я был мальчик, а ей уже требовался крепкий, взрослый мужчина. Меня мучили слова: «Покоя не может быть в любви, ибо то, что достигнуто, является началом новых, более смелых желаний». Лиля ждёт от меня новых, более смелых желаний. Не столько разумом ждёт, что ещё терпимо, сколько телом, что невыносимо. Я терзался, Лиля от меня уходила, у неё всё наружу, она уже перешила свои юбки и платья. Её женская плоть лишала её девичьей скромности, она перешла в другую породу живых существ, способных делать детей. Для них не стихи главное, а совокупление. Вот так я думал. Если бы она не хотела мужчину, то и не созрела бы так быстро. Без тайных, тех самых, желаний девочка не становится женщиной, такая у меня появилась теория, и я ждал её подтверждения на практике.
11
В 13-й школе вечер. Пригласили наш оркестр из 8-й школы, мы будем играть, они будут танцевать со своими шефами, курсантами авиашколы. Явились мы туда со своими мандолинами, балалайками, баяном, встретила нас директриса, спасибо, ребята, спасибо. Но девчонки на нас ноль внимания, у каждой за спиной крылышки выросли, как на курсантских погонах. Всё понятно, терпимо, если бы я собственными ушами не услышал, как Лиля спросила Машу Чиркову: «А Феликс пришёл?»
Мы открыли вечер громовым маршем, потом перешли на вальс. Сидим на сцене, пиликаем, смотрю я в зал и глазам не верю, — Лиля танцует с этим самым Феликсом. У меня мурашки по спине вверх-вниз по затылку, чувствую, волосы дыбом, сижу как дикобраз. Он высокий, стройный курсант, с хорошей выправкой, пухлогубый, голубоглазый, танцует в манере соблазнителя — полусонное, томное лицо. Знает, конечно, о своей неотразимости, привык к победам. Да и танцует классно. Как сказал поэт, танцы это тоже школа, одна из самых старых школ, когда старательно два пола натирают третий пол. Девчонки о нём легенды рассказывали, жил он якобы на Дзержинской, в него влюбилась какая-то отличница и отравилась уксусной эссенцией. Короче говоря, кумир, да ко всему — Феликс, а не какой-то Ванька, Петька, Васька. Курсантов было человек пятнадцать, но, казалось, они заполнили всю школу. На них ладные кителя, белые подворотнички, погоны — на голубом поле серебристые крылышки и по краям золотой галун. Сапоги начищены, от ремней они стройные, от погон плечистые, бравые как на подбор. Ну, а что мы в сравнении с ними? Шпана шпаной. Доиграли мы свой вальс, танцующие распались, улыбки, шутки, а я не знал, что делать, куда смотреть, ибо вся 13-я школа и вся 8-я в лице лучших её представителей смотрели сейчас на меня и ждали, когда я поднимусь, брошу свой инструмент, он трагически вякнет на высокой ноте, а я двинусь сквозь толпу как ледокол «Челюскин» во льдах Арктики и дам по морде. Но дальше вопрос — кому? Подруге своей неверной или хахалю из авиашколы? Надо решить. Жаль, конечно, что я не могу вызвать его на дуэль с применением любого вида оружия, как холодного, так и горячего. Лиля на нём так бы и повисла, вся в слезах, знает, за стрельбу у меня приз Осовиахима. Отставил я свой баян и пошёл в коридор, так уже полно шпаны с Шестидесятого, через окна, через уборную, чёрт их знает, как они пролезают, через дымоход, через любую щель, как тараканы. Стоят возле лестницы и курят, и с ними наши ребята Вахрамей и Валяй (не было в городе блатных и приблатнённых, с которыми мои дружки с Дунгановки не водились бы). Я подошёл, попросил закурить — это в школе-то, открыто! — но я был готов совершить дикое преступление, я не знал, что со мной будет через минуту-другую. Пусть курение меня успокоит. Дёрнул разок-другой — замутило, затошнило, я никогда не курил и хватанул сгоряча полные лёгкие. Играть фокстрот не пошёл. Кое-кто встревожился. Появились вдвоём — Лиля с Машей Чирковой. Хорошо, что без Феликса. Ты куда сбежал, там тебя все ищут? — и физиономии совсем невинные. А я меня в руках чинарик дымится, тлеет. У Лили сразу глаза круглые. «Да ты что, куришь?!» — Аж побледнела, бедная. — «Иди, танцуй со своим Феликсом», — я пренебрежительно отвернулся. «А что здесь такого, пойду и буду танцевать». Тогда я добавил: «Швабра!» — предел оскорбления в нашем кругу, так называли совсем никчёмных девчонок, всяких шалав. Лиля остолбенела. А я щелчком метнул окурок вдоль по коридору и пошёл по лестнице к выходу.
Тёмная, глухая ночь. Брёл я по аллее посреди деревьев во мраке, спотыкался, тащил своё несчастье и думал, Феликс наверняка пойдёт провожать её, сбитых девичьих сердец у него гораздо больше, чем звёзд на фюзеляже у Покрышкина. Они будут целоваться и… так далее. Курсанты — не я, они зря время не тратят. Черно, мрак, но пусть попробует кто-нибудь сунуться ко мне из банды «Чёрная кошка», я ему откушу голову, как редиску. А может, и нет, пусть лучше меня прирежут, жить мне дальше незачем. Какой-то пижон в погонах, в сущности, первый встречный, — и она всё забыла, положила ему руки на плечи. А с каким душевным трепетом спрашивала Машу Чиркову: «А Феликс бу-удет?» — такую руладу пустила, а я стою рядом, дыхание её слышу, губы её вижу, миллион раз мною целованные… Ко всем чертям, предательства не прощу!
12
С утра пошёл в военкомат на углу Садовой и Сталина. Недавно Садовую переименовали в улицу Панфилова. Справедливо. Он здесь служил, был начальником военкомата Киргизии. Сталинская тоже появилась недавно, до войны она называлась Гражданской. Переименования в те годы были редки, такая мода возникла позже. Ключевая стала Белинской, и по ней, словно протестуя, перестала течь речка, Атбашинская — бульваром Молодой Гвардии, Пионерская — Московской, переименовали Аларчинскую, Сукулукскую, Западную, Северную. Дунганскую улицу назвали Киевской, будто киевляне ее строили или по ней шла дорога на Киев. Дунгане в прошлом были весьма активной частью городского населения, куда потом они девались, трудно сказать. От Дунганского базарчика и следа не осталось, там построили университет, исчезло название нашего околотка — Дунгановка, и забыт дунганский писатель Ясыр Шиваза, в школе мы учили наизусть его стихотворение. Сейчас многие улицы во Фрунзе носят имена выдающихся киргизских деятелей, а в те годы была только одна улица Токтогула (бывшая Демьяна Бедного). Киргизские дети учились в школе № 5, преподавание в ней велось на родном языке. Коренного населения в городе было немного. В нашей новостройке, к примеру, на сотню домов строились три-четыре киргизских семьи. Я не даю оценки, хорошо или плохо, просто пишу, как было…